185 В этом состоянии ребенок чувствует себя изолированным.
В паре с избегающей привязанностью родителю не хватает способности концептуализировать мысли ребенка и реагировать на них.186 Это проявляется в том, что взрослый, а за ним и ребенок, меньше размышляет о своем состоянии и состоянии других. Возникает ощущение «дистанции», и иногда оно может даже стать доминирующим переживанием. Это заметно, например, в описании эмоций. Наблюдения показывают, что эти описания обычно сухие, у таких людей есть явная склонность к логическому и аналитическому мышлению, а сенсорный, интуитивный компонент отсутствует. Как мы увидим ниже, когда речь пойдет о взрослых, классифицируемых по ИПВ как отвергающие, их автобиографическому нарративу и саморефлексии также не хватает богатства и глубины.187
Как мы уже упоминали и как много лет назад сказал Боулби,188 общепринятое мнение состоит в том, что у человеческих младенцев есть врожденная, генетически заложенная система мотивации, которая заставляет их привязываться к своим родителям, – как и у других детей-приматов. Младенцы привязываются к своим родителям независимо от того, насколько те чувствительны и отзывчивы. Если родители не дают надежной привязанности, ребенку приходится к этому адаптироваться.
У детей с избегающей привязанностью полученный опыт, по-видимому, создает определенные ожидания и вызывает адаптацию. Вырабатывается реакция, которая сводит фрустрацию к минимуму: в эксперименте дети ведут себя так, как будто родители никогда не уходили, и не проявляют внешних признаков того, что вообще нуждаются в родителях. Но исследования физиологических аспектов подтверждают – внутренняя ценность привязанности остается неизменно большой.189 Поведенческие адаптации у младенцев и когнитивные адаптации у детей старшего возраста и взрослых (скудность автобиографической памяти и нарратива, представления о неважности отношений для развития и жизни) сильно контрастируют с сохраняющейся внутренней важностью близкой связи.
Отвергающая привязанность взрослого: эмоциональная пустыня
«Родители очень помогали мне в детстве. Я получила отличное образование – и школьное, и дополнительное. Выучила иностранный язык и освоила игру на двух музыкальных инструментах. [Отвечая на вопрос об отношениях с родными в раннем детстве, сказала: ] Мои родители были очень щедрыми людьми. Отец был очень, очень веселым, он показал мне, насколько важно хорошее чувство юмора. Мать была аккуратисткой, она научила меня организованности. В общем, моя семья была очень хорошей. [Когда попросили привести конкретные детские воспоминания, ответила: ] У меня очень теплые воспоминания о детстве. Я не помню конкретных событий, но знаю, что семья у нас была очень хорошая. Было много замечательных моментов. [Кроме прочего, заявила: ] Я верю в упорный труд и поиск собственного пути в жизни. Своих детей воспитываю так, чтобы они стали такими, какой удалось стать мне: независимыми и целеустремленными».
Этот отрывок из нарратива ИПВ показывает дефицит межличностных связей с детства. Взрослые с таким типом нарратива часто настаивают на том, что не помнят своего детства. Их общие описания не подкреплены конкретными воспоминаниями, и, следовательно, стенограммы этих рассказов отличает отсутствие связности, определяемое как нарушение количественного принципа Грайса (постоянство дискурса). Ответы на вопросы, как правило, очень кратки, что нарушает количественный принцип Грайса. Например, в ответ на вопрос о матери такие респонденты могут сказать: «Моя мама была хорошей. Я не могу вспомнить конкретно, в чем это проявлялось. Она была хорошей, вот и все». Часто подразумевается, что между родителем и ребенком не было особой эмоциональной связи. Бывает, испытуемые описывают отвергающее или пренебрежительное поведение со стороны родителей, чтобы поддержать положительные общие утверждения о них. В целом эти нарративы показывают, что процесс ментализации самих опрошенных и их первичных фигур привязанности был минимальным.190 Во взаимодействии «родитель – ребенок», по-видимому, не было обмена размышлениями о психическом состоянии, достаточным в количественном и качественном плане.
Считается, что внутренняя модель привязанности «отвергающего» (обозначается как «Ds») взрослого напоминает избегающую модель ребенка: «Мой родитель отвергает меня, я не могу ожидать от него эмоционального комфорта и близости, поэтому я адаптируюсь, буду жить самостоятельно». Но это ментальная адаптация, а не сознательный выбор со стороны младенца. Если родитель не настраивается на внутреннее состояние ребенка, тот чувствует эмоциональную изоляцию. Самоощущение ребенка также остается фундаментально отличным от родительского.
В нарративе, который приведен выше, основная тема такая: «Детство было хорошее. Я узнала важные вещи от своих родителей. Я хочу, чтобы мои дети тоже научились быть независимыми». Мы видим, что здесь на самом деле ничего не говорится об отношениях с родителями. Прошлое оценивается положительно с точки зрения «благ», которые дали родители, а не близости или общения с ними. Как отмечалось ранее, еще одной особенностью таких нарративов является неспособность человека вспомнить подробности своего детства. Эта «амнезия», по-видимому, распространяется на период далеко за пределами пятилетнего возраста (время, когда у большинства из нас появляется легкий доступ к эксплицитной автобиографической памяти). «Блокировка» детских переживаний распространяется и на подростковый возраст. Все это наводит на мысли о том, что автоноэтическое сознание может быть недостаточно развито у лиц, в детстве столкнувшихся с отвержением.
Взрослые, которых в раннем возрасте игнорировали родители, часто очень настойчиво «не помнят» свое детство. Однако Мейн и коллеги осторожны в своих интерпретациях этого явления. Отсутствие детских воспоминаний не следует толковать как блокировку воспоминаний о травме, как это бывает, например, в случае сексуального или физического насилия. Исследования показывают, что здесь скорее дело в пренебрежении и эмоциональной разобщенности, характерных для избегающей привязанности.191 Данные исследований также свидетельствуют, что другие аспекты личных воспоминаний у этих людей обычно сохраняются – например, они помнят, какие ТВ-шоу были популярны, когда они были детьми, или какие события в это время происходили в мире.192 То есть ноэтическое сознание, по-видимому, у этих людей развилось нормально.
Дистанция и неприятие, которые характерны для избегающих отношений, создают среду с низким уровнем эмоций. Данные проспективного лонгитюдного исследования родителей и детей, проведенного в Миннесоте, свидетельствуют: у детей с избегающей привязанностью в раннем возрасте проявляются диссоциативные симптомы. Эти симптомы сохраняются долго и ослабевают по мере приближения к взрослой жизни.193 В исследовании, о котором мы говорим, участвовали более 150 семей, за которыми наблюдали еще с 70-х годов (до появления в этих семьях детей). Считалось, что дети в этих семьях подвержены высокому риску дезадаптации из-за бедности, слишком юного возраста матерей и некоторых других факторов. В целом результаты исследования подтверждают, что межличностные отношения формируют разум. Отношения с избегающей привязанностью, по-видимому, приводят к диссоциации или отрицанию некоторых элементов психической жизни.194 В парах с избегающей привязанностью ребенок с потребностью в эмоциональной близости неоднократно сталкивается с фрустрацией.
Почему такой эмоциональный климат перекрывает доступ к эксплицитным автобиографическим воспоминаниям? Кодируются ли эти события, но с блокировкой доступа к ним? Или процесс кодирования у таких детей какой-то иной? Может ли быть так, что отсутствие эмоций не позволяет кодировать опыт как «ценностно значимые» воспоминания, которые затем с большей вероятностью будут воспроизводиться? Может ли быть все дело в том, что взрослые в таких семьях не участвуют в конструктивных диалогах, дающих детям возможность более полно развить способность запоминать и воображение? Это открытые вопросы.
Поднимая их, мы можем изучить дефицит детских воспоминаний и недостаточную полноту автобиграфического нарратива, характерные для отвергающей и избегающей привязанности. Будущие исследования могут подтвердить достоверность сделанных предположений и помочь в поиске подходов, которые будут полезны для развития рефлексии: прежде всего это будет эмоционально наполненное и спонтанное общение. Как отмечалось ранее и как мы еще рассмотрим в следующих главах, области мозга, наиболее важные для формирования и поддержания привязанности, пересекаются с первичным медиатором автоноэтического сознания. Это аспекты РПУ, в том числе медиальная префронтальная кора и другие префронтальные области, которые обеспечивают интегративную координацию социальной коммуникации, эмпатическую настройку, эмоциональную регуляцию, оценку телесного состояния, оценку стимулов (установление ценности и смысла представлений) и автоноэтическое сознание.195 Как мы уже упоминали, нейронные сети привязанности включают в себя три основные функции: вознаграждение, телесные ощущения и регуляцию, а также области построения карты «ментального зрения» – мысленные схемы, которые помогают нам познать собственный разум и разум других людей. Наше стремление к вознаграждению, эмоциональный резонанс, достигаемый через восприятие и «формирование» телесных состояний, а также наше видение перспективы и «понимание» разума (ментализация) все сходятся в этих переплетенных системах привязанности. Эти данные дают возможность составить предварительное представление о том, как ранние эмоциональные отношения формируют самопознание, самоорганизацию и самоощущение. Привязанность – это не просто дополнение к нашему восприятию себя и своего разума; привязанность в значительной степени определяет, как мы становимся теми, кто мы есть.