– Пышное зрелище, – отметил Елисей.
– Все для народа, – поддержала Ира.
По усилившемуся ветру и потянувшей в лицо прохладе стало ясно, что они приближаются к реке.
– Кстати, перед отъездом из Петербурга я тоже развязался с капризной особой, – сказал Елисей. – Не назову разрыв болезненным, и все же.
– Тебя в ней что-то раздражало?
– Пожалуй. Я же прекратил с ней общение.
– Что именно, если не секрет?
– Страсть к биполярной депрессии. Такой диагноз она себе поставила, начитавшись психологической литературы. Кроме того, она упивалась агорафобией, дереализацией и паническими атаками. Помнится, она выкладывала в «Инстаграм» простыню за простыней о том, как важно бережно относиться к человеку, страдающему депрессией, и беречь его ранимую натуру.
– Это модно – романтизировать психические расстройства, – сказала Ира. – Вот дисбактериоз или глаумонефрит романтизировать совсем не хочется.
– Модно и выгодно. Моя пассия, например, корила меня за то, что не чувствует себя моим сладким пирожочком.
– Какой инфантильный ужас.
– В ответ я говорил, что она не чувствует себя своим сладким пирожочком и потому валит на меня вину за низкую самооценку. Этот вывод ее только злил. В общем, никому не пожелаю возиться с депрессивными субъектами и убирать за ними ментальный мусор. Их нарциссизм безграничен.
Дорога за красными стенами спускалась к набережной, отделанной широкими плитами. Набережная была застроена барочными домами наподобие тех, что сгрудились на территории Кремля, только крупнее. Фасады зданий обильно украшали пилястры и орнамент в виде пузатых ангелов, грозных львиных морд, гребня морской волны. Дотошную стилизацию под европейство подчеркивали как строгое оформление строений, так и стерильная чистота мостовой, словно надраенной с шампунем. На реке допоздна работала станция по прокату лодок и катамаранов, а со станции звучали эстрадные хиты.
Елисей с Ирой остановились перед памятником Елизавете в образе удалой девицы верхом на скачущей лошади. Длинное, до пят, платье императрицы по замыслу скульптора развевалось по ветру. На лице Иры застыло то же, что и в баре, выражение элегической отрешенности, притягательной, как солнечное затмение или рассветный туман над озером. Эта решительная девушка, мечтавшая о мировой революции и разругавшаяся с неким влиятельным типом в первую же неделю пребывания в городе, казалась странной и неуместной, точно бокал для пива «Квак». Елисей отмечал про себя, что подпадает под ее обаяние, и не противился этому.
– Есть одно средство, – сказал он, – которое помогает мне избегать нездоровой привязанности к кому-либо.
Ира улыбнулась.
– Старый добрый цинизм?
– Это не наш метод.
– Что тогда?
– Я никого не ставлю в центр. Ни другого человека, ни себя и свою гордость. Это не означает, что я веду себя безалаберно и пускаю все на самотек, нет. В меру возможностей я чуток и внимателен, добр и терпелив, надежен и снисходителен. Тем не менее я не обожествляю тех, к кому привязываюсь, и не извожу себя, если что-то идет не так. Это мешает вкушать аффекты полной ложкой, зато предохраняет от нервных срывов и прочих излишеств.
– А что ты ставишь в центр?
– Не знаю. – Елисей задумался. – Наверное, пивные заметки. То есть не число подписчиков и лайков, а сам акт письма.
– Здорово! А я этнографию! Во мне живет дух исследований.
Они миновали еще два памятника. Босой рыбак за лодочной станцией разворачивал невод. Напротив дворца бракосочетаний позировала свадебная пара из Ренье III при параде и Грейс Келли с букетом невесты.
– Ты сочтешь меня ненормальной, но я задам этот вопрос, – вдруг сказала Ира. – Я разным людям его задаю. Этнограф как-никак. По-твоему, что такое человек?
– Что такое человек? – переспросил Елисей.
– Какое определение ты бы вложил в это понятие?
Елисей на мгновенье замер, собираясь с мыслями. Он будто вновь очутился в университете и угодил на экзамен.
– Мое сердце принадлежит психоанализу, поэтому я на время забуду о биологических концепциях, которые лишь сбивают с толку, – произнес Елисей.
– Твоя воля.
– Человек – это картотека речевых стратегий.
– Так.
– Он не сводится ни к сумме обстоятельств, ни к сумме поступков, ни к сумме намерений, потому что, строго говоря, человек – это и не сумма вовсе, а набор сингулярностей, которые беспрестанно пополняются и меняют весь расклад.
– Допустим.
– Человек окружает себя привычками и ритуалами, иногда разрушительными, иногда чудными, почти всегда избыточными. Он узнает себя в других и утаивает собственную сущность от типа, с которым пересекается в зеркале. Он одержим химерами: любовью и счастьем, истиной и красотой, порядком и покоем. Главная химера, пожалуй, носит имя реальности. Ее считают то жестокой, то невыносимо скучной, то желанной, то какой-нибудь еще. На какие только жертвы ни пускается человек, на какие неистовые ухищрения, чтобы вступить с реальностью в непосредственный контакт, чтобы схватить полноту бытия во всем его многообразии и клокочущем великолепии. На деле же человек вместо погони за бытием следует за тенями, раз за разом попутно отмахиваясь от своих принципов, которые в конечном счете тоже оборачиваются тенями, разве что более плотными и рельефными. Человек расколот и расщеплен на тысячи частей, он обречен на нехватку и навязчивое повторение, но в этом нет ровным счетом никакой трагедии, потому что так работает бессознательное и такова участь субъекта. Он ежесекундно не поспевает за собой и себе не соответствует. Я, например, хочу выглядеть серьезно и солидно, но улыбаюсь в неподобающие моменты. Я многое бы отдал, чтобы быть похожим на английского джентльмена с каменным лицом, который одинаково бесстрастно реагирует на смерть любимого дворецкого и на выигрыш на скачках. Вместе с тем мне известно, что таких англичан не существует, а сам я – всего лишь человек, расколотый и расщепленный.
– Полегче, полегче, – сказала Ира. – Предупреди ты меня о столь роскошной речи, я бы включила диктофон.
– Это не для прессы, – с деланым высокомерием воскликнул Елисей.
– Какие мы заносчивые. Кстати, ты убедил ознакомиться с психоанализом.
– Это моя миссия. Я агент фрейдолакановского знания. Вербую агентов, служу партийным интересам. Если без шуток, то настоятельно рекомендую не откладывать знакомство. Психоанализ – тонкая вещь.
– Тонкая?
– Он не о том, что сказали, а о том, что умолчали.
– Этнография отчасти о том же.
Елисей гордился тем, что сумел увлечь Иру. Он соотносил себя с ней, а она, желал он верить, соотносила себя с ним.
По пути на автобусную остановку Ира в свойственной ей сдержанной манере поблагодарила за вечер и сказала:
– Поправляйся скорее. И сообщи, если что-то понадобится. Все равно что. Даже если просто поговорить и пожаловаться на горло. Я не мастер по дельным советам, но я хотя бы выслушаю.
– Помечу галочкой, что не должен злоупотреблять твоим доверием и ныть по пустякам.
– Все мы иногда нуждаемся в том, чтобы кому-нибудь поныть.
Елисей не обнял Иру на прощание. Встречного движения она не совершила, а нарушать хрупкое равновесие, покоившееся на родстве интонаций и на синхронности шагов, он не решился.
– На каком этаже ты живешь в общаге? – спросил он.
– На четвертом. А что?
– Эх, жаль, что не на пятом. Песню классную знаю.
Когда Елисей остался один, до него дошло, что он с ног валится от усталости. И все же он без колебаний согласился бы хоть каждую неделю устраивать суточные заезды в междугородних маршрутках со сломанными кондиционерами ради таких путешествий по набережным.
Интерлюдия«Колыма Inn»
Лучшие умы крафтового цеха превзошли себя и соединили два несовместимых элемента: горький, как нестираемые воспоминания об ошибках юности, индийский пейл-эль, и терпкий, как утренняя выволочка от желчного начальника, крепкий чай, известный в народе как чифирь. Хмель и кофеин. Много пьянящего хмеля и много бодрящего кофеина. На роль испытателя сорта был призван доцент из ВШЭ, тертый полемист с безупречным русским языком и четырьмя тысячами подписчиков на «Фейсбуке».
Напиток опалил доценту пищевод, и всполох пробежал по задней стенке сердца. Назрела священная война. «Фейсбук» превратился в сцену, а слова – в орудия. Давний спор о советском наследии забурлил, как адский котел, а вместо дров в пламя полетели политические упреки. Сталин и Ленин. Тухачевский и Власов. Солженицын и Бродский. Прага и Вьетнам, оттепель и застой. Колхозы и заводы, коммуналки и хрущевки. Диссидентские разговоры на кухнях и счастливые лица на майских демонстрациях. Концлагеря плюс электрификация всей страны. Виртуальное число жертв репрессий то росло до шестидесяти шести миллионов, то снижалось до одного. Как в рэп-батле, все рифмовалось со всем: большевизм с татаро-монгольским игом, ненасытность вождей со слезинкой ребенка, методы чекистов с экспериментами доктора Менгеле, вареные джинсы с планом Даллеса, а Крым с предсказаниями Черчилля.
Участники отваливались от полемики один за другим, не вынося запредельного градуса. Сыпались проклятия и заламывались руки. Наконец остались лишь двое: преподаватель-либерал из ВШЭ и его патриотичный оппонент, обезумевший от сознания собственной правоты. Он напирал по всем фронтам. Казалось, у тертого полемиста нет шанса. Тогда он высунулся из-за бруствера и воззвал к перемирию. Этот благородный жест, наивный и трогательный, был встречен соперником с радостью.
Никакие идейные распри не стоили перегрызенных глоток и забитых до отказа бан-листов. Бывшие противники стиснули друг друга в объятиях. Доцент вынул флягу с колымским пейл-элем и разлил его по жестяным кружкам, как по кубкам. Палачи и жертвы исчезли. Их место заняли ублаготворенные наследники великого прошлого.
Марк
Они встретились на «Октябрьской» и побрели в сторону Парка Горького, огибая лужи. Анна, так и не снявшая перчатки, демонстративно убрала руки в карманы пальто. Ее красная, как вино пинотаж, помада идеально вписывалась в нуарные тона московского марта. Разговор не клеился. Марк и Анна больше заботились о том, чтобы поддеть друг друга, чем найти общие темы. Он фамильярно называл ее Аней, а она высмеивала его ботинки.