– Мизантропическая теория, – заключила Ира.
– Еще какая. И все-таки я удивлюсь, если этот особняк до сих пор не облюбовали бомжи.
– Чур, проверять не станем.
Под прицелом муляжных пушек у Кремля Ира наконец-то отважилась заговорить о самом существенном.
– Дула орудий наставлены на нас, как сумрак ночи, – начала она. – Дальше медлить некогда. Поэтому я возьму слово.
– Признайся, я все испортил?
– Не испортил. Все хорошо.
За последний час она произнесла фразу «Все хорошо» дважды. Ну и ну.
– Недавно я познакомилась с прекрасным чувством, – сказала Ира. – Словно только проснулась в летней комнате от солнечных лучей, а выбираться из-под одеяла лень, потому что мне комфортно, и хочется провести так целый день. Лучше и не один. Что-то похожее я испытываю с тобой.
– Ого, – только и вымолвил Елисей.
– Ты чуткий и остроумный. Ты учитываешь мое мнение и не переделываешь меня. Не рассматриваешь меня как проект, который требует апгрейдов и доработок.
– Представить не могу, что в тебе нужно что-то дорабатывать.
Они шагнули в высокую арку, высеченную в красной башне, и ступили на кремлевскую территорию с барочными новоделами.
– Загонов у меня множество, – призналась Ира. – И я имею в виду вовсе не пункт насчет феминизма.
– Вряд ли меня что-то в тебе оттолкнет.
– И все же. Например, я злопамятная.
– Я не собираюсь причинять тебе зла.
– У меня странные увлечения. Я люблю слушать голоса птиц в наушниках. Мне нравится подниматься на шестнадцатый этаж универа по лестнице и сбегать обратно. Кроме того, я обожаю браться за толстенный нон-фикшн страниц на пятьсот и его конспектировать. Позавчера, к примеру, принялась за Бруно Латура и его акторно-сетевую теорию.
– Прекрасные увлечения. Будем меняться идеями.
– И не забывай: я – морозилка.
– Вздор.
– Не вздор. Это мой главный загон. Я абсолютно нетактильная. Я против поцелуев, объятий, почесываний за ухом, держаний за ручку и прочего. Не то чтобы я стеснительная недотрога, которую надо раскрывать и постепенно готовить к телесной близости. Я нетактильная в принципе. Сразу оговорюсь: у меня нет жутких болезней, изъянов и детских травм. Кроме того, я не страдаю комплексом неполноценности. Мне это попросту незачем.
Елисей не остановился и не споткнулся. Он молчал, и Ира про себя чуть не молила, чтобы он разрядил обстановку беззаботной шутейкой.
– Ты асексуальна? – спросил Елисей.
– Да. И это не позерство.
– Прости, я обязан уточнить кое-что. Это ведь не связано с тоской по тому своенравному человеку, который сбивал тебя с пути и закатывал публичные истерики? То есть это не вежливый способ донести до меня мысль, что мы всего лишь друзья и мне нечего ловить?
– Нет-нет, ты что. Никакой тоски по бывшим. Я действительно асексуальна. И мне комфортно быть такой.
– Прости, пожалуйста.
Они покинули кремлевские стены. Дорога спускалась к пустынной набережной, освещенной сотнями фонарей. С реки дул влажный ветер, но его шумные порывы не пугали Иру.
– По-моему, это круто, – сказал Елисей, артистично спрыгивая с последней ступеньки на мощеную мостовую. – Любвеобильность Лены меня порядком напрягала. Мало того, что полежалки с ней выжимали из меня все соки, так эти нежности еще и упрощали наши отношения. Бесконечные обнимашки порождают стандартные разговоры, а застой формы – это симптом скудного содержания.
– Точно! – радостно подхватила Ира. – Я в такой плоскости об этом не думала.
– Сужу по собственному опыту. Время, когда мы не миловались друг другом, мы тратили на заморочки вроде Лениной депрессии и моей черствости.
– Твоей черствости?
– Ну да, меня обвиняли в черствости, если я хотя бы дважды в день не извещал Лену, как крепко я ее люблю.
– Я-то полагала, что у меня загоны…
Они миновали памятник молодой Елизавете верхом на необъезженном жеребце. Ира удивилась, какая вокруг тишина. Не только из-за малолюдности, но и из-за того, что лодочную станцию закрыли и оттуда не звучала музыка.
– Значит, моя нетактильность для тебя не помеха? – Ира обнаружила, до чего же робок ее голос.
– Скорее плюс, – заверил Елисей. – Это делает связь более разноликой и возвышенной. Не в нравственном смысле, а в романтическом. Блин, я снова упираюсь в пафос.
– Все хорошо.
– Я сказал «возвышенной», потому что имел в виду высокие ставки. Мы отвергаем привычные модели и движемся навстречу неизвестности, которая ничего не обещает. Это как прыжок с парашютом, но без инструктора. Как двадцать прыжков с парашютом.
Хотя Ира и плохо считывала чужие эмоции, сейчас она бы руку на отсечение дала, что Елисей глубоко взволнован. Взволнован и наэлектризован, словно испил тока из люминесцентных фонарей, двумя плотными рядами выстроившихся вдоль прямого, как стрела, пути. У Елисея не было ни представления о том, что их поджидает, ни плана, как жить дальше. Как, впрочем, и у Иры.
– У меня тоже есть загон, – произнес Елисей.
– Какой?
– Ты никому не расскажешь?
– Клянусь Леви-Строссом.
– Я серьезно.
– Никому не расскажу. Обещаю.
– Дома я хожу исключительно в шляпе. Ты не против?
– Чего?
Ира едва не споткнулась.
– Шутка-минутка, – улыбнулся Елисей. – Решил, что после критической дозы пафоса нам не помешает встряхнуться.
– Я повелась. Зачет!
На противоположном берегу в сияющем великолепии раскинулись роскошные высотки, снабженные консьержками, подземным паркингом, видеонаблюдением, сигнализацией и прекрасным видом на Кремль. Ира с удовлетворением отметила про себя, что печальный эпизод с Ромой уже не злит ее, а воспринимается как комичное недоразумение. Сам же элитный микрорайон в сознании Иры отсылал не к одному из череды ее собственных промахов, а к панорамным снимкам из заокеанской жизни. Возможно, набережная Сан-Франциско. Или Чикаго. Или Сиэтла.
Перекодировка образа. Из личной болячки в глянцевую картинку.
– Кстати, что ты вкладываешь в слово «человек»? – спросил Елисей.
– Не уверена, что я мастер определений.
– Тем не менее.
Что ж, логично.
– Так, – начала Ира. – Несмотря на то что мизантропические теории меня не устраивают, к гуманистам я тоже отношусь с подозрением. Концепция, будто человек от природы благ и невинен, кажется мне столь же простодушной, как и мысль, что внутри нас дремлет кровожадный монстр, усмиренный культурой и уголовным кодексом. Человек по натуре не плох и не хорош, не слаб и не силен, не ничтожен и не велик. Он в большей мере социален, чем биологичен, хотя и отрицание его природной основы – это непозволительное упущение. Бакунин, считавший независимость каждого индивида целью и вершиной истории, утверждал, что в любом из нас есть бунтарское чувство, которое пробуждает тягу к свободе, подчас отталкивающую и пугающую нас самих. Я бы назвала это бунтарское чувство отправной точкой человечества. Во что в итоге оно выльется в том или ином случае, зависит в первую очередь не от отдельного индивида и уж тем более не от высших сил, а от социального пространства. Тяга к свободе приобретает различные воплощения, число которых безгранично. С одной стороны, это творчество, коллективный труд, пиратские серверы с бесплатной музыкой, открытые проекты с горизонтальной организацией. С другой, гнев, массовая истерия, народный самосуд, нацистская чума. Чем сильнее человек стеснен, тем свирепее и прямее выражается его тяга к свободе. Он не нуждается в том, чтобы его вели за руку в светлое будущее, чтобы навязывали ему прелести имперского духа, религиозной чистоты, корпоративной этики или казарменного социализма. Человека не надо представлять перед воображаемым судом истории – он представит себя сам.
Как ни желала Ира обнять Елисея на прощание, она подавила порыв. Нельзя, чтобы в ней увидели растроганную девушку, изменяющую принципам, которые только что обозначила.
И все-таки она простушка. Будь она опытней, на речь Елисея в баре отреагировала бы сдержанней. Заявила бы, что польщена, и попросила бы время на раздумье. Нет, не попросила бы, а вежливо известила бы, что ей надо взвесить все варианты. И непринужденно перевела бы разговор в светское русло.
А что она?
Смутилась, убежала, а затем еще и выдала инструкцию по применению с заголовком «Ирина Тимофеева» на обложке. Раскрыла все карты.
Ну почти все.
И как теперь себя не корить?
Интерлюдия«Бабушкина грядка»
С чего начинается родина?
С фантика, брошенного в урну?
С прелых осенних листьев, сметенных в кучу на школьном субботнике?
С удалого пира, который вы закатили друзьям по случаю первой получки?
Или, быть может, с первой поездки в плацкартном вагоне?
Чтобы посмотреть, как живет честной люд на земном шаре, лучшие умы крафтового цеха пустились в странствие по свету. Презрев выхолощенные туристические маршруты, они отдыхали в тенистых виноградниках Южной Моравии и бродили по кофейным рощам Колумбии, ели похлебку из черноглазой фасоли с обожженными солнцем реднеками и пили у камина виски с потомками шотландских переселенцев в Канаде, пьянели от вида бескрайних маковых плантаций в Афганистане и преломляли лепешки из маниоки с ласковыми ангольскими крестьянами. Хоть пивоваров и встречали с радушием, везде их влекло на родину, к холмам средь желтой нивы и к окнам с резными ставнями. Недаром говорят, родной край – сердцу рай.
И лишь на рязанской земле бесприютные скитальцы прониклись покоем и волей, воспетыми классиком. Платоны и Аристотели пивной вселенной постигли две вещи. Во-первых, надо обойти весь мир, чтобы осознать, что счастье рядом, у нас под боком. А во-вторых, счастье неполно, если нет морковного эля. Тогда кудесники крафта подарили нам «Бабушкину грядку» – кустарное диво янтарного цвета со вкусом просторного лета и праведных огородных трудов, неиссякаемый источник пристойного веселья и витамина А. Этот сорт потребует от вас не только выучки вкусовых рецепторов, но и искреннего уважения к русскому народу. Не только разборчивости в согревающих напитках, но и преданности отчизне. Это пиво не для бар-хоппинга и не для законопачивания пауз между болтовней. Это пиво для глубоких раздумий о большом приветливом доме под именем Россия. Россия с ее сердечными обычаями и туманами над рекой, с ее бражными песнями и иконописной красотой, с ее ядерными полигонами и металлургическими комбинатами. Россия, которую можно полюбить лишь целиком и бесповоротно – и никак иначе.