– Наверное, вы всех вокруг бесите, раз ништяки получаете на халяву, – предположил Данила.
– Наоборот, – усмехнулся Антон, по-прежнему не реагировавший на грубость, – простые горожане нас обожают и защищают. За нас борются адвокаты и профсоюзные активисты. В их глазах мы олицетворяем социальную справедливость.
– Справедливость?
– Мы вынудили систему с нами считаться. Нам провели электричество и воду, например, а мы в ответ организовали социальный центр с библиотекой, киноклубом и лекциями. Тоже в некогда заброшенном здании. Так что для района мы полезны.
– Здорово! – восхитился Марк.
– По сути, мы всего лишь на свой лад продолжаем анархическую революцию тридцатых годов. Тогда фашисты победили, но сейчас это не повторится.
– Конечно, не повторится! – воскликнул Данила. – Мы-то ведь фашистскую сволочь победили. Уничтожили Гитлера.
Спутник Марка оценил сваренный кофе и даже не побоялся попробовать сливочный сыр с истекшим сроком годности.
– По-моему, он еще вкуснее, чем непросроченный, – сказал Данила.
– Есть такое, – согласился Антон. – Через два дня он начнет портиться, до тех пор же это самая классная еда на свете.
В знак признательности за теплый прием Данила приобрел в турецкой мастерской на первом этаже велосипед, собранный из старых запчастей, и запихал его в багажник спорткара.
– Определился с девочкой? – поинтересовался Данила, когда они подъезжали к Ла Рамбла.
– Извини, я пас, – произнес Марк виновато. – Устал.
– Жаль, такие станки хотел тебе показать!
Пока Данила зависал в клубе и забавлялся с хвалеными станками, Марк дремал в машине. Ему снился гигантский супермаркет еды без ценников. Потом они катались по ночной Барселоне, пока из Данилы не выветрилось вино.
Марк незаметно переходил с курса на курс. Ни инженерное дело, ни графика, ни атомная энергетика не занимали прочного положения в мыслях. Яромир, доросший в «Атомпроме» до статуса специального регионального представителя, периодически утверждал, что Марк пока присматривается к жизни.
– Возможно, лет в шестьдесят он найдет наконец свое призвание, – поддевал брата уже женатый Яромир.
Маму эти шутки раздражали.
– Я все-таки подозреваю, что он аутист, – жаловалась она. – Аутисты не обязательно соответствуют нашим представлениям. Они не идиоты, а малоконтактные люди. Забившиеся в скорлупу.
Отец едва ли не рычал после таких профанических диагнозов.
– Чего ты безнадегу разводишь? – ругался он. – Не дебил он, ясно тебе?
Дослужившись до должности гендиректора «Атомпрома», он не изменил привычкам, в том числе и речевым.
В те же годы мама активно увлеклась психопрактиками. Тревога за сына совпала с попытками замедлить старение. Мама бросала взгляд на трансерфинг реальности, почитывала Кастанеду, добросовестно решала тесты на типирование личности, десертной ложкой черпала буддийскую мудрость. Однажды грузчики в спецовках втащили в библиотеку, переоборудованную в медитационную комнату, деревянный ящик высотой примерно в «БМВ Х6», на котором ездил Яромир. Изнутри ящик был обит листовым алюминием. Мама объявила, что это оргонный аккумулятор. По ее заверениям, внутри чудесного аппарата, сконструированного передовыми учеными, накапливается биоэнергия, которая незримыми нитями изливается из солнца. Аккумулятор якобы исцелял недуги и приводил в порядок биобаланс.
– Марк, попробуй! – сказала мама после двух недель регулярных подключений к солнечной энергии. – Эта штука прочищает шлаки в разуме и открывает доступ к потаенным желаниям.
Места в ящике хватало ровно на то, чтобы сидеть в нем на табурете, спиной, коленями и локтями упершись во все четыре стенки. После стандартного сеанса в двадцать минут Марк вышел из «аккумулятора» с легким привкусом брезгливости. Потаенные желания, если они и существовали, так и остались потаенными.
Марка, в отличие от родителей, не донимало чувство, будто что-то идет не так. На каникулах он катался по Европе, а на выходных выбирался на вечеринки с повзрослевшими, как и он, сверстниками – с теми самыми, с которыми раньше резвился у бассейна и пересекался в хай-тек-особняках и барочных замках. На одном из таких сборищ на диван к нему подсела Анна, дочь известного телеведущего Гривцева, по вечерам собиравшего у себя в студии агрессивно настроенных гостей, чтобы столкнуть их лбами. До того Марк редко встречал Анну на вечеринках и не обращал на нее внимания.
Голубое платье с воротником и подогнутыми рукавами гармонировало с волнистыми светлыми волосами девушки и ее синими глазами. Красная, как вино пинотаж, помада поблескивала на сомкнутых губах.
Заметив, что руки у Анны пусты, Марк предложил:
– Принести тебе какой-нибудь напиток?
– Кислородный коктейль. Если не трудно.
Марк, уже двинувшийся в сторону бара, застыл.
– Кислородный коктейль?
Девушка усмехнулась кончиками губ.
– Я пошутила. Мне ничего не нужно.
Марк вернулся на диван и пробормотал:
– Подумал, что неправильно услышал из-за музыки.
– Разве это возможно – услышать неправильно?
– Почему нет?
– Мы слышим, что хотим услышать. Значит, и получаем от других то же, на что по-настоящему рассчитываем. Все правильно и логично.
Марк размышлял, как бы отреагировать. Мысль показалась ему яркой и точной. Анна придвинулась к нему.
– Здесь скучно, как на митинге. Не против, если мы сбежим отсюда?
Воспоминания об Анне давались особенно тяжело. Настолько тяжело, что, когда связанные с ней образы вспыхивали в голове, Марк мечтал всадить топор себе в череп и биться обухом о фонарные столбы.
Нет ничего предосудительного в том, чтобы на первых порах приписывать возлюбленным исключительность. Беда состояла в том, что Марк находил Анну исключительной даже спустя годы. Она не трепалась по пустякам и не требовала ежеминутного внимания. Она никогда бы не надела платье с декольте, или короткую юбку, или цветные колготки, потому что ее холодная, ускользающая от схематичных определений красота не нуждалась в подпорках из броских нарядов. Грациозность незримо пронизывала каждый жест Анны, каждое ее действие, и она никогда бы не уподобилась женщинам, которые раз за разом роняли собственное достоинство и ничуть не возражали против репутации заноз, чье верхоглядство уступало, пожалуй, только их сварливости. Анна водила Марка по галереям и устраивала целые лекции об искусстве. По ее словам, картина должна всколыхнуть зрителя и скрутить его изнутри, но не с помощью очевидных приемов, а так, чтобы он и сам не понял, как клюнул на удочку.
– Ломая голову над тем, что скрывается за обликом, мы незаслуженно упускаем из виду сам облик, – утверждала Анна.
Она не любила, когда ее называли Аней, тем более Анютой, и объясняла это так:
– Превращать Анну в Аню или Сергея в Сережу – значит низводить человека со всеми его противоречиями и надломами до уровня просто хорошей девочки или хорошего мальчика.
Марк замечал, что перенимает образ жизни возлюбленной и образ ее мыслей. Иногда они синхронно сбегали с пар (Анна заканчивала МГИМО), чтобы насладиться музейными коллекциями в тишине и не чувствовать себя обезличенными зеваками из потока посетителей.
Между ними установилась предельная откровенность. Анна беспокоилась, что малейшая недоговоренность в любви вредит обеим сторонам.
Они проводили время вдвоем и, хоть и не скрывали своих отношений, в компаниях парой почти не появлялись. И Анна, и Марк иногда вспоминали, что неплохо бы устроить совместный ужин с родителями, но постоянно откладывали этот священный ритуал, дабы уберечь себя от рутины. Есть вещи, в которые нельзя посвящать никого постороннего, а для Марка и Анны посторонними тогда казались все.
– Мама до сих пор мечтает, что я выйду замуж за дипломата, – признавалась Анна. – Меня это корежит.
– Тебя настолько воротит от международных связей? – шутил Марк.
– От предопределенности. От необходимости следовать чужим стандартам.
– А как ты смотришь на то, чтобы породниться с гендиректором госкорпорации?
– У тебя есть кандидатура на примете?
– Всего одна.
– Если это тот, о ком я думаю, такой вариант я расцениваю как приемлемый.
– Всего лишь приемлемый?
– Хорошо-хорошо. Самый приемлемый. Более того, я бы с удовольствием состарилась с ним вместе.
Анна ненавидела типичных мажоров ее круга за их ограниченность, за узколобый снобизм и безвкусное расточительство. Будь она обычной студенткой или работницей на заводе, повторяла Анна, ее бы не удовлетворяла настолько низкопробная элита, далекая от Борджиа или Медичи, как скульптуры Церетели от творений Микеланджело. При этом Анна презирала тех же самых студентов и рабочих на заводе вне зависимости от их пола за анекдотичную пассивность и покорность судьбе в любом ее обличье – главные признаки рабов.
– Постоять с плакатиком или подписать петицию против злоупотреблений властью – вот и все, на что они способны. Разве можно их за это уважать?
Отец одобрительно воспринимал союз с Анной и велел без стеснений обращаться за советами. Мама радовалась счастью сына как собственному.
А однажды Анна отменила встречу за полчаса до нее и отправила Марку черно-белую фотографию из соцсети. Это случилось осенью.
На снимке кто-то запечатлел факельное шествие. Среди участников, поголовно в темных куртках и светлых мешковатых брюках, наибольшее внимание привлекал молодой манифестант в центре кадра. Левой рукой он на пару с соседом придерживал плакат «Белые всех стран, соединяйтесь!», а правую, воспроизводя известный жест, вскидывал к солнцу. Залысины у демонстранта еще не наметились, но щеки потихоньку заплывали жирком.
Марка перекосило. На лице отца застыло выражение нелепой, ничем не разбавленной приподнятости, которое Марк до того не наблюдал ни разу: ни в домашней обстановке, ни на званых вечерах, ни во время папиных интервью о мощи российской ядерной энергетики. Молодой Анатолий Владимирович, захлестнутый восторгом, не замечал, что капюшон за его спиной вывернут наизнанку, волосы растрепаны, а рот комично приоткрыт.