От Наташи ни одного.
Ослабляю галстук.
— Лучше меня нет, — бравирует Митволь. — Но это не в случае, если начинаются та-а-акие проблемы.
— Ну-ну. Разве это проблемы?... Так говоришь, будто произошел большой межгалактический взрыв. Я только что разговаривал с избирателями, они настроены вполне лояльно.
— Нам надо создать тебе положительный имидж! Положительный имидж политика, Роман, а не московского, озорного гуляки. Нужны твоя семья, ребенок, поездки на дачу, стол с шарлоткой и гребаный чай в кружке. Люди должны поверить, что ты такой же, как они, а не мечтать залезть к тебе в трусы. Понимаешь?...
— Всё же, ты преувеличиваешь. Женщины — это и правда моя аудитория, они проголосуют.
— Часть — да, безусловно, — мой пиар-менеджер, кажется, выдыхает и падает на стул. — Ну а кто-то назло не будет этого делать, и еще мужья захотят посадить тебя на кол, а не видеть несколько лет в кресле омбудсмена. Потому что ревность взыграет.
— Какая к черту ревность? На хрен мне их жены? У меня своя есть…
— Подумай, Березовский. И хватит нас всех прикапывать свежей землей.
— Иди давай, работай, — становлюсь серьезным, замечая, что в кабинет заходит Ульяна. Киваю, чтобы она заняла место Кирилла.
Девчонка с энтузиазмом падает напротив, и открывает ежедневник. Потом поправляет юбку и кивает мне.
— Слушаю, ты что-то хотел?
— Хотел, — тяжко вздыхаю. — Поговорить с тобой хочу.
При всем своем опыте, увольнением людей я никогда не занимался, поэтому замолкаю. Это сложно. Тем более с Ульяной нас связывает память об Антоне. Эмоции для меня неизведанные, но отчего-то чувствую — не самые приятные.
Ничего не подозревая, Уля, как обычно, тараторит:
— Если ты о договоре аренды для твоего фонда, то я почти его доделала. Юристы арендодателя попросили внести пару правок, а я настояла на протоколе разногласий, как ты учил. Пока все оформляли, немного задержались.
— Я не об этом, — прерываю, скрещивая пальцы. — В общем, Уль.... Хочу тебе сообщить, что я нашел для тебя новое место.
— Что это значит, Ром?
— Гафт согласился взять тебя в качестве секретаря, — твердо, с ровной улыбкой сообщаю. — В заработной плате ты не потеряешь, а с учетом дальнейших перспектив место даже лучше, чем у меня. Олигархом я с политикой вряд ли стану.
— В смысле? — она нервно облизывает губы и смотрит сначала в ежедневник, а потом на меня.
— Ты ведь все поняла. Зачем переспрашиваешь?
— Я сделала что-то не так, да? Тебя не устроило? Скажи, что, и мы это решим.
— Дело не в этом. Просто так надо. Ты отличный сотрудник, не переживай.
— Это из-за твоей жены, да? — она вскакивает. — Ты серьезно увольняешь меня из-за прихоти Наташи?
— Успокойся, — грубовато бросаю. — И сядь.
— Просто не верится, что ты на такое способен. Ты ведь серьезный человек, — вытирая слезы, рассуждает. — Я работала, старалась, выполняла все твои поручения.
— Я знаю. Ты молодец, Уль.
— Но.… — всхлипывает. — Это не честно!!!! Несправедливо по отношению ко мне. Из-за какого-то звонка.
— Ты нагрубила, — осекаюсь, подхватывая со стола каучуковый мяч, и кидаю его в стену. — Нагрубила моей жене, — поймав, грозно смотрю на помощницу.
— Я ей не грубила, — она с обидой в голосе защищается. — Я вообще никогда и никому не грублю. Это она… прости, твоя жена обвинила меня в чем-то. Такой бред! — вскакивает с места. — В общем, как скажешь.
Ульяна, топая каблуками, срывается с места, а я снова вижу Митволя. Прекрасно, твою мать. Просто день открытых дверей.
— Ты хотел межгалактический взрыв, Березовский? — Кирилл бесцеремонно вламывается в кабинет и быстрым шагом направляется к столу. Возбужденное лицо похоже на белый, смазанный жирным маслом блин. — Вот и он. Полюбуйся.
— Кто он? — устало спрашиваю.
— Взрыв, блядь. Такой взрыв, что охуеем отписываться. Кровью здесь все сейчас умоемся. Теперь тебе выборы даже в Австралии не выиграть. Даже в Хогвартсе, твою мать.
Я спокойно кидаю в последний раз мяч и с легкой иронией смотрю на своего политтехнолога. Забавный. Еще с утра он мне вежливо выкал, а теперь орет как потерпевший и трясет перед носом глянцевым журналом. Разгон, прямо скажем, как у спортивного болида на «Формуле».
— Что там, Кирилл?
Ухватившись пальцами за край, подъезжаю к столу и… блядь, зависаю на идеальных сосках своей жены, которые ночью так старательно облизывал. Правда, на фото ареолы неестественно розовые. Сейчас, после родов, они чуть потемневшие и выглядят крупнее, потому что из них сочится молоко.
— Это чё за на хер? — нависаю над раскрытым журналом.
Мой взгляд хаотично разгуливает по странице, затем смотрю на обложку. «Фото и жизнь». В первый раз вижу.
Возвращаюсь туда, где завис.
Наташа в пеньюаре, с охуительным, округлым животиком, в котором еще пару месяцев назад рос и развивался наш маленький Саша. А вот она смотрит прямо перед собой, сексуально закусив пухлую губу и едва касаясь щеки пальцами. Русые волосы лежат на плечах ровным, блестящим полотном, дополняющим образ в стиле голливудских шестидесятых.
Листаю.
И здесь тоже Гайка.
Только опять без лифчика. Твою мать.
— И что ты на это скажешь, Роман Алексеевич?
Я поднимаю затуманенный взгляд на Митволя и чувствую, как под грудью рвутся стальные канаты, которые и так на честном слове держались. Нутро обжигает кипящей ревностью.
— Эй, — отталкиваю его, поспешно закрывая журнал. — Ты на мою жену, вообще-то, пялишься…
Он удивленно приподнимает брови.
— То есть, это единственное, что тебя беспокоит?
— Сейчас — да. Отвернись, блядь.
Снова открываю статью и нервно сглатываю слюну.
Ну, Гайка, даешь!
«Супруга Романа Березовского. Материнство — моя мечта».
— Да на нее сейчас пол-Москвы, знаешь, что делает?
— Кирилл, блядь! — предупреждаю, убирая журнал подальше. В лютом ахуе. — Захлопнись!...
— Я-то захлопнусь, — обиженно произносит и обходит стол, затем с грохотом падает в кресло. — А что ты теперь будешь делать с остальными?...
Глава 44. Наташа
— Я видела фото Ромы, — говорит Маша в трубку, — И на плакатах повсюду, и в сети. Мне нравится, как он там вышел. Такой красивый!
— Ага.... Прям секси, — отвечаю, некстати вспоминая снимки из «Глянца».
Как я и боялась, рейтинги Ромы после этой статьи немного просели, даже несмотря на обилие восторженных отзывов о его внешности.
— Мне кажется, все молодые девчонки пойдут голосовать за него.
— Маш, — смеюсь я, — Молодые девчонки не ходят на выборы.
— Ради него пойдут! — возражает пылко.
— Сомнительный электорат. Но я все равно верю в него!
Сидя в кресле, я покачиваю люльку с сыном в ней и кручу тапку на большом пальце стопы.
— И я верю! Я просто уверена, что Рома пройдет выборы и станет самым лучшим депутатом!
Наивность Маши умиляет. Если бы все было так просто. Если бы можно было исполнить задуманное лишь потому, что сильно хочешь этого!
— Надеюсь, так и будет....
— Конечно!... И самое главное, Наташ — вы теперь вместе! — вздыхает счастливо, — Не передать словами, как я рада за вас!
Я смущаюсь, потому что до конца не верю, что все позади. Всякий раз, когда вспоминаю, как прошел предыдущий год, голова кружится. Страхи, холод и одиночество порой еще приходят в кошмарных снах, но рассеиваются, едва я прижимаюсь к плечу мужа.
— Как Катенька? — спрашиваю, имея в виду ее недавнюю простуду.
Маша тут же меняет тему и погружается в разговоры о детях. Мы болтаем ещё несколько минут, а потом ей звонит муж, и она, попрощавшись, отключается.
Я поднимаюсь и беру Сашеньку на руки. Возбужденно кряхтя, он сразу начинает причмокивать губками и ерзать. Зацеловываю маленькое личико и сжатые кулачки и, устроившись на краю кровати, прикладываю к груди.
— Кушать и спать? — спрашиваю с улыбкой.
Мы уже начали переезжать в квартиру Ромы, и основную часть вещей, в том числе кроватку, люльку и все вещи Саши, уже перенесли сюда. Теперь по-мужски лаконичный дизайн жилища Березовского разбавлен яркими погремушками и изображениями с упаковок с детскими подгузниками.
— Все?... Наелся?
Сынок, немного подумав, снова берет грудь, сосет её пару минут и, выплюнув, широко зевает.
Вот теперь точно всё.
Укладываю его в кроватку, опускаю жалюзи на окне и, взяв телефон, тихо выхожу из комнаты.
Почти девять. Рома сегодня задерживается. Остановившись на входе в кухню, набираю его.
— Ром....
— Через минуту буду, — бросает он и отключается.
Озноб нехорошего предчувствия, скользнув по спине, заставляет поежиться. Устал?... Не в духе? Или что-то серьезнее?...
Я не нахожу себе места, пока через две минуты дверь не открывается, и в квартиру не заходит Рома. В его руках связка ключей и согнутый пополам журнал.
— Привет, — здороваюсь, обхватывая себя руками.
Воздух в прихожей становится холодный и колючим, от сгустившегося напряжения в ушах начинает звенеть. Бросив на комод глянцевое издание, он скидывает обувь и, сунув руки в карманы брюк, придавливает меня тяжелым мрачным взглядом.
— Что случилось? — спрашиваю сипло и киваю на журнал, — Что это?
— А ты сама посмотри.
Ощущение свершившейся катастрофы врезается в грудь острой болью, потому что я по потемневшим глазам Березовского я понимаю, что это нечто, не связанное с фондом или выборами. Это точно личное.
— Что там?
Делаю шажок, второй и останавливаюсь у комода. Название журнала «Фото и жизнь» всплывают в памяти чем-то смутно знакомым. Очевидно, не очень популярное издание.
Развернув, начинаю листать. Фото какого-то ресторана и его блюд, потом череда снимков разных интерьеров.
— Рома....
— Дальше.
Кончики моих пальцев леденеют и становятся нечувствительными, но я листаю, листаю и листаю, пока не натыкаюсь на собственное, занимающее половину разворота, фото.