— Поговорить, Оля! — разъяренный возглас Марка летит в ночное небо. — ты должна с ним поговорить! Как мать! По-го-во-рить! — повторяет по слогам, а после дает оплеуху Димке, который хочет его оттолкнуть, — с этим оболтусом надо поговорить! Марш к бабушке!
— Он не будет со мной говорить! — взвизгиваю я. — Уткнется в свой телефон!
Пока Димка растерянно очухивается от воспитательной оплеухи, Марк его рывком притягивает к себе и мрачно приказывает, — пойдешь и поговоришь с мамочкой.
— Не хочу!
— А придется.
— Отвали.
— Я тебе сейчас так отвалю, что мало не покажется, Дима…
Дима перебивает его ударом лба по носу под мой испуганный визг. Я слышу уже знакомый влажный хруст хрящей.
Мрак резко отшатывается, и я вижу на его губах и подбородке ручейки крови, что кажется сейчас в ночи черной.
— Ты обалдел?! — кидаюсь к Димке и оттаскиваю его от Марка, который отворачивается и с матами ощупывает нос. — Ты что творишь?!
— Батюшки! — слышу крики мамы, которая кидается ко мне и Димке. Она рывком отнимает его у меня и тащит к подъезду. — Вот засранец! — хватает его за ухо. — На отца родного!
— Ба, отвали!
— Бессовестный! Я тебе ремнем по жопе дам! — затаскивает в подъезд.
Дверь со скрипом за ними закрывается.
Марк с хрустом вправляет нос, глухо рычит в ладонь и запрокидывает голову:
— Вот же психованный…
Кровь стекает по шее и по кадыку, а я стоя и не шевелюсь, прикрыв рот пальцами.
— Тебе все равно придется с ним поговорить, — вытаскивает из нагрудного кармана платок, аккуратно прижимает его к носу и шагает к машине. — Ему будет полезно знать, что женщины умеют презирать тех, кого любили.
— Марк… — всхлипываю я. — Он мне этого не простит.
— Меня ждет свой разговор с ним, — не оглядывается, — но только после твоей беседы с ним.
Глава 47. Наша дура
Растерянно наблюдаю за тем, как машина с Марком уезжает. Шуршание шин об асфальт затихает в ночи, и я остаюсь одна у крыльца маминого дома.
Вот что со мной не так?
Как я посмела позволить себе признаться в том, что разлюбила Марка? Нельзя такое говорить женщине. Надо стоять на своем, биться за ложь, в которой жена — это милая любящая дурочка. Отстаивать ее, ведь если в женщине нет любви, то она ничего не стоит.
Пустышка.
Вот и я пустышкой оказалась.
Не любила и за эту нелюбовь, по сути, Марку и мстила мерзкими словами о его несостоятельности, но не забывала на подарки разводить.
Я была в последний год женой-проституткой… Хотя нет. Проститутки за деньги и подарки отдают тело, а я мастерски уклонялась даже от поцелуйчиков.
Нет, я была просто женой.
Таких жен, на самом деле, много среди нас. Мы так громко кричим о любви к нашим мужьям, а дома рожи кривим, уворачиваемся от их объятий, отказываемся от горизонтальных утех, избегаем откровенных разговоров, чувствуем каждый день зудящее раздражение.
Мы прячемся от них в сериалах, в книгах, в глупых видеотрансляциях от «идеальных жен и мамочек кучи ангелочков» и отказываемся оглядываться на наши браки, которые за десятилетия истрепались, потеряли радость, предвкушение и страсть.
В наши семьи приходит унылая лень.
Лень надеть для мужа кружевное белье, потому что для этого надо сходить на депиляцию или самой подбриться. Зачем шевелиться? Ради удовольствия? Пффф. Я закроюсь с книжкой в туалете. Телодвижений меньше, и не надо тратить время на то, чтобы порадовать мужа гладенькой кожей и нежными кружевами.
Лень пойти на романтический ужин. Лень и скучно, потому что ничего нового не узнать о том, с кем прожил тридцать лет. И ради скуки за столом прихорашиваться? Чтобы что? Чтобы мне сказали, какая я красивая? Это же риски того, что мне опять придется придумывать, как охладить после ужина разгоряченного пьяненького мужа.
Лень даже просто поговорить.
И что самое забавное, когда я читала все эти романчики, то я не представляла Марка на месте придурочных агрессивных мафиози. Он мне был не нужен в моих фантазиях, в которых я убегала к другим мужчинам.
Поэтому я зачитывалась этими мафиозниками и бандитами. Мне было скучно в браке, в постели, но на реальную физическую измену у меня — кишка тонка.
Когда я хотела Марка, когда я желала его поцелуев, когда ждала наших встреч, мне было глубоко фиолетово до женских романов.
Они меня не трогали, потому что все мое внимание было занято Марком, нашей близостью, нашими разговорами и даже нашим молчанием на диване под классическую музыку, которая в последнее время навевала уныние.
А вот в книгах… В книгах я опять любила, опять хотела, опять смущалась, потому что с каждой новой историей я вновь проживала знакомство с крутым мачо, предвкушение, любопытство, испуг от первого поцелуя, волнение от руки под маечкой и слезы стыда.
Моя жизнь к пятидесяти стала скучной, вот я и устроила себе жизнь в обмане и лжи.
Скука и нелюбовь толкнули меня в фантазии: я была очаровательной соблазнительной музой для мужа, идеальной матерью для детей, прекрасной игривой хозяйкой на кухне, тигрицей в постели, мудрой подруг для дурочек, богиней для подписчиков в социальных сетях.
Я хочу уйти.
Хочу исчезнуть.
Меня эта жизнь съела.
Я проиграла. Я — обуза. Я — дура, которая просрала брак и семью, и я никому не нужна.
Короче, я ухожу. Пусть меня машина собьет или кирпич на голову упадет, или собаки загрызут в ночи. Не буду сопротивляться.
Иду мимо детской площадки, невесело постукивая каблуками по асфальту
— Ты куда поперла?! — слышу разъяренный голос мамы за спиной. — Что, все-таки к цыганам, наконец, жить пошла?!
— Может и пошла! — оглядываюсь на маму, которая твердо шагает за мной, стягивая кухонное полотенце с плеча. — Вам без меня будет лучше!
— Да что вы сегодня все устроили? — шипит мама и с угрозой встряхивает полотенцем. — А ну, пошла домой быстро! — для устрашения хлопает полотенцем по воздуху. — Ты на время смотрела?! Поздно к цыганам идти жить!
— Не поздно! — по-детски всхлипываю я. — Я плохая жена, плохая мать, плохая дочь!
— А с чего ты взяла, что ты такая цыганам нужна?! — мама уже близко, и неуклюже срываюсь в отчаянный бег, как бунтующий подросток. — И пожалей цыган! Они же тебя Марку вернут и денег предложат, чтобы он тебя забрал! Все свои деньги!
— Да не нужна я ему! — вскрикиваю я.
Стопа резко подворачивается. Заваливаюсь в сторону, но не падаю, потому что меня за ухо ловит мама:
— Я сказала, ты пойдешь домой!
Беспомощно хватаюсь за ее руку, и она тащит меня за собой:
— Если я тебя в пять лет цыганам не отдала, то уж в пятьдесят точно не пущу к ним.
— Хватит, мам, — реву я. — Мне лучше уйти…
— Какая же ты дура, Олька, — мама устало вздыхает, — но ведь наша дура, и цыганам не отдадим… Ну, зато соседям весело сейчас. Настоящие русские страсти, и никаких итальянских бандюков не надо.
Глава 48. Сынок, я облажалась
— Сидеть! — гаркает мама на Димку, когда то подрывается встать изо стола и сбежать.
Он раздувает ноздри, скалится на мою маму, которая толкает меня на кухню, и сжимает кулаки.
Ужас, какой страшный.
Силы много, злости по самую макушку, обиды — океан.
В нем перемешалось детская ярость, подростковый бунт и мужская свирепость, но против старой бабушки не пойдет, и моя мама этим пользуется.
Вот она смогла завоевать у него авторитет, как взрослый, который познал эту жизнь и который не сделает ему зла.
Не то что я.
— И ты сядь! — рявкает на меня мама, а после закрывает дверь на кухню и с угрозой щурится на меня и Димку. — Сели. Я вам ромашки заварю.
Я сажусь, скрещиваю руки на груди и отворачиваюсь от Димки, который фыркает и тоже от меня отворачивается.
Я ему не мать.
Я ему… сестра.
Сестра-подросток, с которой нет близкой связи, а есть напряжение и взаимные обиды.
С дочерьми у меня все сгладилось тем, что мы все трое — девочки и мне было легче быть с ними старшей. В них не было мужского желания доминировать, соревноваться, оспаривать мой статус в семье, а Дима — мальчик, и с ним у меня ничего не получилось.
Как только он начал бузить, как только перестал быть малышом, я его скинула на Марка с оправданием, что мальчика должен воспитывать папа, и вот результат: я для сына — тупая кринжовая тетка, которая не смогла создать в семье авторитет матери.
Меня эта внезапная правда бьет под дых, и я аж громко выдыхаю и прикрываю рот рукой, широко распахнув глаза.
Только Марк добивался от наших детей натянутого уважения ко мне и часто одергивал: «не говори так с мамой», «язык прикусил!», «немедленно извинись перед мамой!»
Но защита Марка закончилась, когда уже и его терпение лопнуло. А смысл поддерживать авторитет той, которая поносит его за спиной, унижает и видит лишь кошелек на ножках?
И как я сейчас могу требовать от Димы уважения к себе? Никак. Ему шестнадцать лет, он скоро сам станет мужчиной, сам женится и сам будет строить свою семью.
Я говорила, что теряю его, но я… уже потеряла его.
— Ночь-полночь, а вы скандалите, — мама кидает пакетики с травяным чаем в кружки и заливает их кипятком, — разорались.
Я молчу. Димка молчит. Как тут заговорить?
Мама с громким стуком ставит кружки на стол перед Димкой и мной. Зыркает на него, а потом на меня, и сердито шепчет:
— Я иду спать. У меня режим. У меня возраст. Если кто-нибудь из вас меня разбудит, я высеку ремнем до кровавых полос. Все!
Выходит, для порядка хлопает дверью, но не громко. Лишь чтобы обозначить для меня и Димы, что ее сильно разозлили.
Молчание затягивается, и вздрагиваю, когда Дима громко хлюпает травяным чаем.
У меня слова не идут. Я бы предпочла злых цыган, чем разговор с сыном, который потерял веру в меня, но раскрыть рот я должна.
Зачем я тогда заводила семью? Зачем рожала? Чтобы молча сидеть на кухне и жалко кусать губы в ожидании, когда сын в очередной раз психанет, уйдет и оставит меня одну.