Я чувствую, как напряжение из Димы уходит. Глаза темнеют уже не от злости, а грусти по потерянной семье, и он поджимает губы.
— Заигралась, — пожимаю плечами. — Потерялась. Не повзрослела, Дима. Как была девочкой, так ею и осталась.
— Ща говоришь как взрослая, — глухо отзывается Дима.
— Да?
— Да, — хмурится, и я вижу, что его глаза блестят от слез.
Мой суровый почти-мужчина, который дерется с парнями взрослее себя с решительностью молодого льва, открывает мне обиженную мальчишескую душу.
Он любит папу и маму, и ему страшно, что семья разрушается. Так страшно, что кинулся в отчаянии на отца за мои слова о нелюбви.
Вот теперь я встаю и притягиваю сына к себе, чтобы обнять. Как взрослая женщина. Как мать, которая принимает и понимает, его злость, ревность, разочарование и страх перед будущим.
Я тоже боюсь, что будет завтра, ведь завтра приедет адвокат с документами на развод.
— Я люблю тебя, — говорю я без ожидания того, что сын ответит мне взаимностью, как обычно это было для меня.
Люблю, потому что он есть. Люблю любым. Грубым, злым, невоспитанным и агрессивным, потому что я мать, и мне не нужны причины любить сына.
— Я… тоже… — сдавленно отвечает он, — тебя люблю, мам…
А после он резко и неуклюже отшатывается, будто пугается своего сыновьего признания и спешно выходит из кухни, буркнув под нос:
— Спокойной ночи.
— Спокойной, — сипло шепчу я и прижимаю ладони к глазам, из которых хлещут слезы.
Делаю глубокий вдох и слышу голос мамы за спиной:
— Молодец.
— Ты, что, подслушивала? — устало спрашиваю я.
— Имею право, — фыркает мама, — я у себя дома.
Оглядываюсь. С вызовом скрещивает руки на груди и вскидывает бровь, ожидая от меня ответа.
— А я свой дом потеряла, — печально отзываюсь я.
— Да неужели до тебя это дошло?
— А ты можешь говорить со мной в другом тоне?
— Нет, не могу, — шипит она, — а то иначе я расплачусь, а в моем возрасте плакать нельзя.
— Почему?
— Потому что, — вскидывает подбородок, — либо морщины, либо опухшее лицо. Что-то одно из двух.
Через пару секунд молчания говорю:
— Ты можешь меня обнять? не будь такой стервой, а.
Глаза у мамы краснеют, раздувает ноздри, и я рычу:
— Какая же ты противная, мама, — и делаю шаг, чтобы взять и решительно ее обнять.
Она замирает в моих объятиях. Худая, напряженная и вся какая-то жесткая. Сдавливаю ее в объятиях крепче, и она сдается под моим натиском. Громко всхлипывает и обнимает меня:
— Это ты противная…
— Я знаю, — зажмуриваюсь. — Очень противная, но… ваша же… ваша… и думаю, пора кое-кому тоже узнать, насколько противной я могу быть…
— Марк? — мама с надеждой отстраняется.
— Фаина, — с тихой угрозой отвечаю.
Глава 51. Мама уважает серьезных мужиков
— Говори, где она живет.
В динамике смартфона недоуменное сонное молчание. Я нетерпеливо постукиваю ноготками по столешнице. Если я цыганского барона не испугалась, то и от встречи с любовницей мужа не должны трястись поджилки.
Это в двадцать лет простительно убегать, бояться и плакать от несправедливости жизни, в которой ты сама потеряла все важные ориентиры.
— Оля, оставь нас в покое, — наконец, шепчет Ксюша. — Я тебя очень прошу…
Да, я решила посреди ночи позвонить той самой подруге, мужу которого Марк ломал пальцы в целях воспитания.
— Ты же все вынюхала про Фаю, верно? — я не отступаю.
— Оль… Леше крупно прилетело за все это…
— Твой Леша меня не волнует, — четко и твердо говорю я.
Меня, правда, больше не тревожат пальцы Алексея. Моя истерика о том, что ему было больно и страшно, осталась в прошлом. Что же, теперь я согласна с Марком, он должен был вдолбить в тупую голову Ксюши, что не стоит устраивать слежку за такими людьми, как мой муж.
Раз не донес, что Марк — серьезный и опасный мужик, то получи свой важный и жизненный урок: держи курицу-жену под контролем.
— Я ничего не знаю, — сипит Ксюша, — Оль… мне проблемы не нужны… Я все поняла, я зря полезла…
— Будут проблемы, если ты мне сейчас не ответишь, — тихо отвечаю я, и в своем голосе слышу те же интонации, что слышала от Марка.
Это спокойная и уверенная угроза: если Ксюша начнет юлить, отказываться давать нужную мне информацию, то я ей подправлю маникюр. Будет год опять отращивать ногти.
Ксюша в трубке тяжело вздыхает и едва слышно диктует мне адрес, который я торопливо записываю на клочке бумаги простым карандашом.
— Если ты мне сейчас солгала и пустила по ложному следу, Ксения…
— Я тебя не обманываю, — шепчет Ксюша. — Смысл?
— Ты, дрянь такая, на моего мужа слюни пускала, — цежу сквозь зубы, — и, вероятно, надеялась после развода подкатить к нему? Выждать время, слезы мне поутирать, а потом неожиданно оказаться в его койке?
Ксюша молчит, подтверждая мои догадки.
— Какая же ты гнида, Ксюш, — горько усмехаюсь.
— А ты дура.
— Но на твоего мужа не заглядывалась.
— Да, только на выдуманных мужиков. Я хоть на реального пускала слюни, а ты на книжных.
— Вот же дрянь, — усмехаюсь я, но обиды, которая бы вспыхнула во мне раньше, я не чувствую.
— А ты дура.
Сбрасываю звонок, откладываю телефон и соглашаюсь со словами бывшей подруги:
— Дура.
Но однажды я от кого-то услышала: дурак, который осознал, что он дурак, встал на путь мудреца.
Может, мудрецом я не стану, но я уже смотрю на эту жизнь иначе. Во мне больше зрелости, осознанности и приземленности.
— И где эта шлюха живет? — мама вырывает из моих пальцев клочок бумаги и подслеповато щурится.
Смотрю на нее и вспоминаю папу, который ушел от нас очень рано. Мне было тринадцать лет, когда его не стало: утонул на рыбалке пьяным. Воспоминания о нем смазанные, нечеткие, и папа в них всегда пьяненько улыбается и пытается поговорить со мной о жизни.
Мама его постоянно тянула из грязи и запоев, отмывала, билась за его трезвость и боролась против его сомнительных друзей, но в итоге все равно она осталась без него. Осталась и ни с кем не сошлась.
До этого момента мне ее одиночество не казалось странным, но сейчас понимаю, что она была молодой, привлекательной женщиной и никого к себе так и не подпустила.
На похоронах отца она не плакала. Стояла, плотно поджав губу, и крепко держала меня за руку.
— Мам, — тихо спрашиваю я, — почему ты больше замуж не вышла?
Я этот вопрос впервые задаю маме. Она переводит на меня недовольный взгляд и сердито заявляет:
— Одного раза замужем хватило.
— А если серьезно.
— А если серьезно, Оль, — она хмурится, — то я дура похлеще тебя. Любила я твоего папку. Грязного, пьяного урода, который ни во что меня не ставил. Бог меня пожалел и поэтому забрал его, — откладывает клочок бумаги на стол и смотрит в окно, за которым будто чернила разлились, — таким дураком был, — отмахивается, — ну, его… смахивает слезы и фыркает, — есть такие мужики, — опять смотрит на меня, — вот твой Марк…
— Ой не начинай, мам.
— А я люблю Марка, — скрещивает руки на груди, — и что? А? Что? Уважаю я серьезных мужиков.
Теперь понятно, почему при первом знакомстве с Марком, мама поставила на стол литровую бутылку беленькой перед шокированным будущим зятем. Попросила разлить, заставила выпить пару рюмок за знакомство и цепко за ним следила, как он ведет себя за столом, а он после двух рюмок так и не проявил интереса к тому, что сгубило ее мужа.
Полное равнодушие, но зато с большим удовольствием покушал маминой стряпни.
— Может, я твоему мужу не нравлюсь, но мне на это начхать, — хмыкает мама.
— Да тебе на многое чхать.
— И ты этому научишься, — мама пожимает плечами.
— Давай выпьем с тобой чаю и поеду, — массирую виски, — будет очень красиво и символично на рассвете явиться к любовнице.
— Хочешь, с тобой поеду? — глаза мамы загораются азартом. — Мне тоже есть, что ей сказать, — в ненависти шипит, — полезла на моего любимого зятя, крыса подзаборная.
Глава 52. Почему, Оля?
Я кое-как уговорила маму остаться дома. Она со скрипом согласилась с тем, что странно идти с дочкой на разборки с любовницей зятя. Пусть и любимого зятя.
Если честно, то стоя сейчас перед железной подъездной дверью, я начинаю сомневаться и в своей адекватности, потому что…
Зачем я приперлась к Фае?
Скажу ей:
— Не трожь моего Маркушу, а то космы повыдираю.
И пальцем погрожу?
Но я все же набираю номер ее квартиры «223».
Раз приехала, то не уеду. Да, конечно, Марк приказал, чтобы я не устраивала бабских разборок, а я устрою, потому что все изменилось.
— Кто? — раздается в динамике сонный и сердитый голос Фаины.
— Я.
Молчание. Фая поняла, кто приперся к ней в шесть часов утра, и пребывает сейчас, если выражаться без мата, в глубоком недоумении.
— Открывай, — строго заявляю я. — Поговорить надо.
— О чем, Оля?
— О ком, — поправляю я ее. — О Марке.
Опять молчание, и я терпеливо вздыхаю, ожидая того, что Фая откроет мне дверь, но она медлит, будто чует, что ситуация разворачивается не в ее сторону.
— Заходи, — говорит она, наконец, и раздается писк.
Через несколько минут я переступаю порог ее квартиры. Она встречает меня в длинном халате и красного бархата. Кутается в него и хмурится.
Прихожая просторная, ремонт современный и по мебели понятно, что Фая не бедствует.
— Только давай тихо, — Фая хмурится, — сын спит.
Разворачивается и на цыпочках плывет вглубь квартиры, где нас ждет гостиная, совмещенная с кухней. Тут тоже все оформлено в стильном минимализме без лишнего декора.
Фая закрывает за мной двери и кивает на диван у окна. Я грациозно плыву мимо на носочках и медленно опускаюсь на упругую подушку дивана.
Рожа у меня — кирпичом, а в душе — сумбур полнейший.
Какого черта я приперлась? Что я собралась говорить Фае? Что я творю, блин? Надо было лечь спать!