— Есть особые пожелания? — встаю и слабо улыбаюсь.
Лиля хмурится, и я понимаю, что она сейчас борется с желанием психануть и послать меня под новой волной злости далеко и надолго.
— Я не знаю, — шепчет она и отводит взгляд. — Давай яичницу.
— Иди сюда, — привлекаю ее к себе и прижимаюсь щекой к макушке, которая пахнет клубничным шампунем. — Я люблю тебя.
Она не сопротивляется и не фыркает. И кажется, что и жизни сейчас в ней нет.
— Лиля, — шепчу я. — Обязательно станет легче. И это правда. Сейчас главное — не натворить глупостей и помнить, что у нас будет завтра, послезавтра и много других дней. И там будет радость.
— Мы тоже виноваты… Мы не должны были уезжать без него… — жалобно всхлипывает. — И ты ведь не хотела ехать. Это все я… Мне же были нужны дурацкие фотографии для тупых понтов…
— И ведь хорошие фотографии получились, — с губ срывается истеричный смешок.
Обе замираем, когда слышим трель домофона, а затем кто-то стучит в калитку.
— Ада, — раздается тихий голос Ии.
— Иди в дом, — шепчу я и мягко толкаю напряженную и бледную Лилю к входной двери.
— Ада, Матвей не отвечает…
— Эта сука… — шипит Лиля.
— Милая, — обхватываю ее лицо и заглядываю в темные от ненависти глаза, — будь выше этого. Оно того не стоит.
— Ада, я хочу поговорить.
— Иди.
Дожидаюсь, когда Лиля, стиснув зубы, скрывается за дверью, и с тяжелым сердцем спускаюсь по ступенькам.
Я раньше восхищалась наглости и упрямству Ии. Я рядом с ней всегда была слишком отстраненной, осторожной и никогда не перла напролом.
Сейчас у меня нет в душе злости или ненависти. Я не хочу кидаться на Ию с кулаками, с криками и обвинениями, что она тварь.
Это ничего не изменит.
И свое я уже откричала. На полу рядом с Матвеем. Это была последняя дань нашему браку, в котором я могла показать себя слабой, никчемной и сломанной.
— Ада…
— Я иду, — шагаю к глухой калитке из кованых прутьев и черного полотна железа.
Скоро придется обрезать и выкапывать георгины и готовить наш уютный и небольшой сад к зиме. Этим должен был заняться Матвей, который любит копаться с землей и цветами, но теперь, видимо, мне придется натянуть садовые перчатки.
— Ада, — говорит Ия, когда я открываю калитку.
Светлые джинсы, короткая футболка, кроссовки и ни грамма косметики, но мне почему-то в этой небрежной простоте кажется серьезная продуманность отчаянного образа.
— Матвей уехал, — тихо отвечаю и шагаю за калитку.
— Куда? — Ия отступает.
— Не знаю. Собрал сумку и уехал. И ты уезжай, Ия.
— Ада, я понимаю…
— Да ну? — слабо улыбаюсь.
— Я… Ада…
Скрип калитки, и к нам вылетает молчаливая и решительная Лиля. Отталкивает меня, натягивает ворот свитера на нос и вскидывает в сторону Ии вторую руку. Выпускает в ее лицо струю из небольшого черного балончика:
— Получай, гадина.
Я задыхаюсь от едких паров, кашляю, и глаза горят огнем. Ия истошно кричит, закрывает лицо руками и падает на колени, а после и вовсе валится на холодную брусчатку.
— Вот и твой подарочек пригодился, стерва! Нравится?
— Лиля! — взвизгиваю я, и с кашлем отворачиваюсь, когда она дает новый залп из перцового балончика. — Остановись!
Глава 19. Ошибки взрослых и детей
— Лиля! — выхватываю из руки дочери балончик, отбрасываю его в сторону и захожусь в диком кашле.
Из глаз ручьями текут слезы, каждый вздох обжигает носоглотку болью. Лилю тоже зацепило: содрогается в кашле, привалившись под крики Ии к калитке.
Сквозь мутную пелену слез вижу, как на светлых джинсах между ног Ии расползается алое пятно крови.
— О, господи… — шепчу я.
Приближается собачий лай, который с криками Ии и рыданиями Лили сливается в какофонию ужаса.
— Муся, заткнись! — рявкает старушечий голос. — Боже! Да что тут у вас! Помогите!
— В дом! — набираю код на домофоне и заталкиваю Лилю на территорию дома. — Неси молоко!
На секунду я сама пугаюсь своего голоса. Лиля пятится, глядя круглыми и заплаканными глазами на Ию, которая воет в ладони:
— Больно… больно… — кашляет и сипит, — помогите… кто-нибудь…
— В темпе, Лиля!
К Ие рвется маленькая рыжая и пучеглазая собака, которую к себе дергает щуплая старушка с большой бородавкой над правой бровью:
— Муся!
Она привязывает поводок к одному из прутьев и кидается к Ие:
— Милая… Что случилось?! Господи! Да что ж творится с утра пораньше?!
— Хороший вопрос, — шепчу я и шарюсь по карманам дрожащими руками в поисках телефона, но не нахожу его.
Оставила дома.
Ия не лгала насчет беременности.
Меня выворачивает на брусчатку слизью от вида красного пятна на светлых джинсах.
Собака продолжает яростно тявкать.
Рвется маленькой бестией, задыхается в визгливом лае, и я опять выблевываю вязкую слизь с желчью.
Старушка верещит в кнопочный телефон, что тут напали на молодую женщину, и она истекает кровью.
— И, кажется, глаза… Что-то с глазами и лицом!
— Мам…
Как в тумане выхватываю из рук Лили холодный пакет молока, откусываю уголок, отплевываю его и отпихиваю громкую бабку в сторону.
— Людоедка! — рявкает она на меня. — Гадина! На людей бросаться! Что ты с ней сделала?
— Мам…
— Руки убери, — наклоняюсь к всхлипывающей Ие.
Лицо все красное, глаза заплыли. Вся в слюнях, соплях.
Ни ненависти, ни жалости во мне.
— Добить решила? — взвизгивает старушка. — Оставь ее! Я вызвала скорую!
Лью на лицо Ии молоко. Она отфыркивается, опять воет и тянет руки к лицу.
— Глаза, дура, открой, — отстраненно говорю я и стискиваю ее скользкий от слюней и слез подбородок, фиксируя голову.
— Открой глаза!
Белки глаз в кровавой сеточке. Зрачки расширены. Захлебывается, кашляет, а я лью и лью молоко. Не замечаю, как опустошаю пакет и отбрасываю его в сторону. На брусчатке под Ией — белая молочная лужа, а на джинсах кровь.
Слышу сирену скорой. Закрываю глаза на несколько секунд под лай собаки и рыдания Ии.
Я так устала.
Матвей, я так устала. И если в тебе есть злость, то во мне ничего нет.
Тебя забрал Пастухов.
А меня? Кто меня вырвет из этой вязкой черной гнили, в которую я погрузилась по самую макушку?
— Маньячка… — шепчет старушка и подходит к Ие. — Милая, — пытается поднять ее с брусчатки.
Звуки сирены все ближе.
Я у калитки, набираю пин-код и захожу на территорию дома.
— Ты… убила моего… ребенка…
Скрип петель, и калитка заперта. На крыльце стоит бледная Лиля и прячет дрожащие руки за спину.
— Мам…
— Я же просила, — провожу ладонью по щеке и шее, — не натворить глупостей, доченька. Лиля, — слабо улыбаюсь я, — почему ты мне не сказала, что Ия подарила тебе перцовый балончик?
— Мам… Я не хотела… Я… не знаю… Мам…
Скорая уже тут. Собака лает. Старуха причитает. Ия воет о том, как ей больно, что она ничего не видит и что она потеряла малыша.
— Вот и твой отец тоже ничего не знает, — шагаю к крыльцу, еле передвигая ноги. — И он тоже всего этого не хотел. Ошибки — они такие. Понимаешь, что налажал уже после всего содеянного. Иди умойся, а я приготовлю завтрак.
Глава 20. Спустила пар
— Я должен вернуться, — отбрасываю кувалду и приваливаюсь к капоту старой бэхи.
— Куда? — Юра отплевавает шелуху подсолнечной семечки.
— Домой.
— А ты там нужен сейчас?
Да, сейчас у меня нет желания бить голыми кулаками о стену, тащить Аду в подвал, чтобы там ее запереть и никуда не выпускать, но… Я все еще чувствую себя беспомощным.
— Или ты уже готов к серьезному разговору с женой, — Юра меланхолично закидывает в рот очередную семечку, — и способен объяснить ей на пальцах, какого ляда полез на ее подругу? Да так, чтобы она прониклась и приняла тебя обратно, а после еще и нового пупсика родила?
— Какой же ты гандон.
— Начни с меня, — щелкает семечкой и выплевывает шелуху. — Какого черта ты отымел подружку жены? — переводит на меня спокойный холодный взгляд. — Я, как мужик, могу объяснить твою мотивацию, но представь, что перед тобой толстая и уродливая женщина, которой ты, мерзавец такой, изменил.
— Ты, мать твою, серьезно?
— А ты, мать твою, юрист, — Юра щурится. — Да, не адвокат, конечно, но по ушам умеешь ездить. Начинай, Матвей. Убеди меня, что я должен тебя понять и простить. Сейчас в роли толстой и уродливой тетки я пока хочу сковородкой тебя огреть по голове.
Я недоуменно моргаю в ответ. Нет. Лучше бы я знал Юру, как мерзкого и противного козла, на которого я работаю. В деловых вопросах я могу с ним вести диалог, а сейчас я в тупике.
— Ну, тогда развод, — Юра пожимает плечами и переводит взгляд на пятачок моего личного “апокалипсиса”. — Слушай, ты же у меня не первый такой.
— Чо?
— Ничо, — фыркает Юра и прячет руки в карманы халата. — Но у тебя-то ситуация другая. У тебя ранний брак, любовь, близкие отношения с женой и дочерью… Тебе нет смысла сейчас быковать, давить жену, угрожать ей. Ты и сам в курсе, что любого человека можно вынудить на свои условия, но… — вздыхает. — Ада не оценит тирана, который скрутит ее в бараний рог. У вас такая сюсю-мусю семья была.
— Сюсю-мусю?
— Я с женой тоже сюсю-мусю, — Юра косит на меня взгляд. — Сюсю-мусю — это хорошо, когда кругом черт знает что происходит. И ты свое сюсю-мусю потерял. И сам нихрена не понимаешь. Сам себе не можешь объяснить, что, идиотина ты похотливая, устроил. Это я все еще из образа толстой тетки не вышел. Последний шанс сказать мне, почему ты отымел подружку жены?
— Просто взял и отымел, — рычу в его щекастую и надменную рожу.
— Тогда хрен тебе на глупу рожу, а не примирение с женой, — зло щурится он. — Просто бери разводись и скачи по шлюшкам. Не нравится? Тогда, Матвеюшка, тебе надо поковырятся в себе. Ты сейчас не в адеквате. У тебя не будет диалога ни с женой, ни с дочерью, ни с самим собой. Развод — это не похороны. Улавливаешь?