Пару дней назад она осталась ночевать у Матвея, и поделилась, что он немного оживился за папскими наставлениями лечь вовремя спать, проверить рюкзак, почистить зубы и не сидеть в телефоне допоздна.
На мои просьбы поговорить, встретиться, пустить в квартиру и попить чай отвечает, что ему нечего сказать.
Он занял глухую оборону, и мне не пробиться к нему.
И кажется, после развода я останусь и без Лили, потому что она должна быть с ним. Она нужна ему, как спасательный круг.
— О чем? — разворачивается ко мне.
Отстраненный, строгий и офигеть какой холодный. Прямо глыба льда, о которую я расшибу лоб в жалких попытках расшевелить почти бывшего мужа.
— Что и это все? Да? — я готова разрыдаться. — Столько лет вместе и я теперь не заслуживаю простого разговора?
— Разговора о моей измене? Нет, об этом я говорить не буду, Ада.
И Ия подозрительно исчезла с радаров. Я на волне истерики в пустом доме хотела ей позвонить, но не стала. Что она мне скажет? Порадуется за то, что я осталась у разбитого корыта и без любимого мужа?
— Матвей… Ты ведь и не с ней…
— Я повторяю, Ада, — наклоняется ко мне, — я не стану вести беседы на эту тему. Я знаю, чего ты ждешь. Что я встану на колени, заломаю руки, пущу слезу и поползу за тобой просить, чтобы не было развода. Что я тебя люблю, и что жить без тебя не могу.
Нарастает желание влепить пощечину.
— И я тебя действительно люблю, — твердо шепчет он, — люблю, Ада, и буду любить вне брака. Мне необязательно быть тебе мужем, чтобы тебя любить.
— Любовь у тебя какая-то странная…
— Какая есть. И я поддерживаю тебя в том, что после измены стоит разбежаться.
— Матвей, — в бессилии шепчу я. — Ты что-то скрываешь… Что-то недоговариваешь.
— Я не смогу быть тебе прежним мужем, — Матвей тяжело вздыхает, намекая, что я его утомила. — Ты и сама это понимаешь.
— Да, черт тебя, дери, — рычу я. — Просто поговорим, пойдем… к семейному психологу?
— И что ты готова простить кобеля, который наскочил на твою подругу? Понять и простить? Твоя любовь на это способна? И мы будем у семейного психолога все это мусолить и мусолить, да?
— Ты меня отталкиваешь.
— Да, — невозмутимо отвечает Матвей.
— И винишь меня?
— Нет.
— Но…
— Я не хочу разговаривать, Ада, — шипит он. — Не хочу. А то, чего я хочу, не будет. Тебе нужны разговоры, ты хочешь меня и себя препарировать, разобрать по косточкам и собрать, а этого мне не надо. Мне нужна прежняя жизнь, Ада. Мы сейчас можем выйти из здания суда прежними?
— Нет, — опускаю взгляд, а Матвей поднимает мое лицо за подбородок.
— Ты все равно будешь моей женщиной.
— А если я хочу остаться женой? — едва слышно отвечаю и пальцы начинают неметь и дрожать.
— Въедливой, настырной. Той женой, которая будет копать и копать, когда я прошу оставить меня в покое, потому что именно этого я жду?
— Я просто хочу тебя понять, — по щеке катится слеза.
— А вот не надо меня понимать. Я не хочу, чтобы ты меня понимала. Я собаку поэтому завел.
Несколько секунд недоуменно молчу, и возмущенно шепчу:
— Ты, что, меня сейчас на уровень собаки поставил?
Тимур в стороне сжимает с тяжелым вздохом переносицу. И плакать резко расхотелось.
— Ну, вот какие с тобой разговоры? — Матвей смахивает слезу с моей щеки.
— Обалдеть, — шепчу я. — Я, короче, должна быть твоей собакой?
— Я не об этом, — открывает дверь передо мной, пропуская вперед.
В небольшом кабинете за Т-образным столом нас ждет Екатерина Севастьяновна. Полная низенькая женщина с усталым взглядом. Наш мировой судья.
Мы с Матвеем садимся друг напротив друга.
Для вида просматривает все документы, сдвинув очки на нос, затем собирает их и многозначительно постукивает краем стопки по столешнице.
— Документы-то в порядке, — говорит Екатерина Севастьяновна. — Тимур с ними никогда не лажает. Он у меня в любимчиках.
Тимур криво улыбается.
— Разводимся, милые? — Екатерина Севастьяновна переводит взгляд с меня на Матвея. — Может, кто в отказ? Может, кто потребует три месяца на примирение? Или, может, передумали?
Глава 38. Пошел ты
Я встаю. Стул громко и неприятно скрипит ножками о гладкий белый кафель.
— Так, — Екатерина Севостьяновна смотрит на меня из-под очков.
Матвей медленно выдыхает.
Козел.
Собака, значит?
А ничего, что собаки бывают злыми, агрессивными и очень упрямыми?
Я вскидываю руку в сторону Екатерины Севастьяновны, которая, впечатлившись моим резким и властным жестом, вручает мне стопку документов.
Я делю ее на три стопки поменьше, а затем рву на четыре части, зло и в дикой ярости вглядываясь в глаза Матвея.
Екатерина Севастьяновна подпирает лицо рукой, наблюдая за мной, и снимает очки.
Собираю клочки и швыряю их в лицо Матвея:
— Пошел ты.
И меня просто всю трясет.
— Ну, это однозначно штраф, дорогуша, — Екатерина Севастьяновна вздыхает.
— А он его и заплатит.
— Что ты творишь, Ада?
— У Лили сегодня психолог в три, — цежу я сквозь зубы. — Отвезешь и заберешь. Она сегодня на тебе. И я против того, чтобы твоя псина спала на ее кровати. И тебе не мешало бы ее вычесать, а то Лиля вся в шерсти ходит, а я эту сраную шерсть никак не могу убрать.
— Могу грумера хорошего посоветовать, — флегматично отзывается Екатерина Севастьяновна. — У меня два самоеда и хаски.
А после тянется к одному клочку и пишет на нем номер телефона:
— У нее очередь обычно, но скажете, что от меня, — поднимает на меня взгляд и мило улыбается, — там тетка моего в возрасте, глубоко замужем.
— Это еще к чему? — зло выдыхаю я.
— Так, для информации, — Екатерина Севастьяновна пожимает плечами.
— А еще завтра Лиле нужен доклад о дебильных грибах, деревьях и всей этой ерунде, которая в жизни никогда не пригодится! — повышаю я голос. — Сиди и рисуй с ней грибочки, мицелий и расписывай, как, мать вашу, крепка связь подосиновиков с осинами. Какая у них там любовь, но лишь до того момента пока кто-то не возьмет и не вырвет все с корнем! Но грибы-то у нас те еще уроды. Переползут к другим осинам! Или даже к березкам, да? Осины надоели со своими вопросами, да?
— Ада, — Матвей не спускает с меня взгляда, — выдыхай.
— Сам выдыхай, — бью кулаком по столу. — И у тебя самого, кстати, шерсть на пиджаке! Вычеши свою новую подружку!
А после разворачиваюсь и выхожу из кабинета, гневно встряхнув волосами. Если ему так нужен развод, то пусть попотеет и свою пятую точку сожмет.
— Вот же козлина.
Зло шагаю мимо других пар, которые ждут своей очереди на развод. Останавливаюсь, смотрю на них и сжимаю кулаки.
Кто молча сидит через несколько сидений друг от друга, кто-то разошелся в небольшом холле по разным углам и делают вид, что друг друга не знают. Обмениваются злыми презрительными взглядами.
А ведь, наверное, женились по любви и с великими надеждами на светлое, доброе и совместную старость, но сейчас столько неприязни, гнева друг к другу, что мне аж закричать на них хочется. И отхлестать по щекам.
Выдыхаю и топаю к лестнице, буркнув под нос:
— Дураки какие.
И сами мы с Матвеем тоже дураки. Он — упрямый дурак, а я — растерянная дура, которая ничего не понимает, но чует, что с мужиком ее что-то не так. Я не должна сейчас психовать и бежать, как обманутая жена. Я должна быть близким человеком.
И это пипец как сложно сейчас, потому что женская гордыня требует выбросить многолетний брак в мусорку, вскинуть подбородок и пойти дальше, но тогда смысл семьи?
Он ворвался за пуговицей в наш дом в черном безумии. В ярости и гневе. И этот гнев все еще в нем, и он отравит Матвея. И сейчас его лекарство — Лиля, которая, в отличие от меня, дошла своими подростковыми мозгами, что не надо дергать отца.
Вот она его понимает. Ей близок и понятен настрой “не трогайте меня, отстаньте от меня, но будьте рядом”.
Накинув на плечи теплое пальто, выхожу на крыльцо и звоню Лиле, которая сразу отвечает на звонок тихим и отрешенным голосом:
— Развелись?
— Я порвала бумажки и мне светит штраф, но пусть папа с этим разбирается, — выдыхаю пар изо рта. — И он тебя к психологу повезет, и после заберет. И ты сегодня с ним.
— Ладно, — попискивает Лиля, и я улавливаю в ее голосе испуганную надежду.
На глазах проступают слезы. Бедная моя девочка.
— И собаку вычешите, — строго говорю я, а сама закрываю глаза. — Ты в шерсти, папа в шерсти.
— Ладно, — еще тише отвечает Лиля и боится дышать.
— И не пускай собаку на кровать.
— Его зовут Барон.
— Не пускай Барона на кровать, — четко проговариваю я и смахиваю слезы с щек.
— Ладно, — шепчет Лиля.
— Все, целую, Ли. Люблю тебя.
— И я тебя. И… — замолкает на секунду и шепчет. — Папу сейчас нельзя бросать. Ему плохо, мам, — а затем будто испугавшись своих слов торопливо прощается и сбрасывает звонок. — Пока, мамуль.
Ему плохо. И дело не в измене. Она лишь прикрывает что-то. Что-то гнилое и мерзкое.
— Ада, — меня выдергивает из темных мыслей голос запыханного Тимура.
— Да? — оглядываюсь.
— Никогда не думал, что у подосиновиков могут быть такие страсти, — поправляет на своей шее шарф и мягко улыбается.
— Жизнь у грибов она такая, — спускаюсь по лестнице и шагаю по небольшой аллейке, шурша опавшими желтыми листьями.
Выхожу за территорию суда, иду по тротуару, и ветер доносит визгливый старушечий голос:
— Муся! Фу!
Затем истеричный лай. Очень знакомый лай.
Глава 39. Сгниет и черви сожрут
Я не люблю верить в совпадение.
Но через дорогу в кустах верещит та сама бабка, которая была с Ией, и пытается достать собаку.
— Что такое, Ада? — спрашивает Тимур, который решил увязаться за мной.
— Ты веришь в совпадения? — шепчу я.
— В роковые совпадения верю, — серьезно отвечает.