— А вот в технике... вы ничего не смыслите. — Он хотел сказать «ты», но смягчил. — Молодежь! Фантазии-то у вас поди на всю Россию... Ирригация, водохранилище... Да посмотри ты, как эта свеча, отработалась? — повысил он голос.
— Не знаю, Матвей Сидорович.
— То-то! Людей от полевых работ знаешь как отговаривать... Эх, старый дурень я, клюнул на вашу удочку. Ударит завтра мороз, а там снег упадет. — Он с грохотом опустил капот, выключил фонарик. Стало темно-темно, в двух шагах ничего не видно.
Послышался голос Лиды:
— Позову Санечку, он мигом вылечит ваш «газик».
Борзова ушла. Минут через пятнадцать пришел Александр. Прочистил свечи, и мотор заработал.
— Ну я пошел, — сказал Александр. — Время не ждет.
— Одного тебя отпустили? — спросил Околицын.
— Нет. Увольнение получили многие.
— И ты их сюда привел?
— Да, согласились помочь колхозу.
— И что за войско пошло: днем до седьмого поту у орудия маются, а дают им отдых — они на земляные работы идут. Или уж у меня мозги ослабли, никак не пойму, сынок?
— Ты, батя, просто устал, а может быть, не с той меркой смотришь на жизнь, по старинке рассуждаешь. Будет решение района или области — выполнишь, не скажут — мимо добра пройдешь: на то ж указания не было.
— Значит, на пенсию уходить?
— Зачем на пенсию? Другому надо свое место уступить, более зрячему.
— Кому? Назови мне такого человека, завтра же соберем колхозников — и пусть председательствует.
— Сдаешься?
— Разумом, кажись, а душа болит. Болит, сынок, и противится. — Он положил руку на плечо Александра. — Я ж тут двадцать пять лет председательствую. Неужто все эти годы ошибался?
— Что ты, батя! Народ не ошибается. Вон какую войну выдержали. В этой победе и твоя доля есть. Сам же рассказывал, как фронту помогал хорошим урожаем...
— Я понимаю, Сашок... Но ты иди, иди, — вдруг заторопил Матвей Сидорович сына. — А я помчусь на косовицу.
Вспыхнули фары, бросив на пыльную дорогу пучки яркого света. Мотор работал ровно, без перебоев. Навстречу летела паутина. Матвей Сидорович чувствовал, как в его груди постепенно легчает — погода позволит убрать урожай, выполнить план зяблевой вспашки, может быть, даже и с водохранилищем что-нибудь округлится...
Часть вторая
Под ногами хрустел снег. Громов впервые шел в полк как его командир. Вчера, после инспекторского опроса, был подписан приемо-сдаточный акт, все формальности остались позади. Эта работа показалась Громову довольно сложной процедурой. Председатель комиссии полковник Гросулов требовал записывать все жалобы и заявления артиллеристов. Запись вел Крабов. Он, как показалось Громову, проявил повышенный интерес к опросу, успевал записывать все вопросы и ответы, которых было немало. Очень спокойно вел себя полковник Водолазов. Гросулов, услыша жалобу или заявление, сокрушался: «Что это за порядок у вас?! Не могу слышать!» Водолазов отвечал: «Люди не ангелы, товарищ полковник, всяко бывает». Это еще больше раздражало председателя комиссии, и он предупреждал Крабова: «Подполковник, точнее ведите записи. Через неделю командующий артиллерией приедет, он поинтересуется ими».
Книга жалоб и заявлений инспекторского опроса лежит в сейфе, скрепленная подписями членов комиссии. Хотя в ней и не значилось особо тревожных, требующих немедленного решения жалоб и заявлений, Громов наметил сегодняшний день начать с изучения результатов инспекторского опроса.
Хотелось пройти в штаб как-то незаметно. Но, будто нарочно, навстречу непрерывно попадались то офицеры, то сержанты, то солдаты, словно сговорились. Когда Громов поднимался по ступенькам лестницы, перед ним вырос подполковник Крабов.
— Здравия желаю, товарищ командир полка! Сегодня у нас банный день, — доложил он. — Будут какие указания?
Громов сказал:
— Старшины у вас — опытный народ, знают, как проводить банные дни.
Сухое лицо Крабова на мгновение засветилось улыбкой.
— «У вас»... — подметил он. — Видимо, трудно сразу осознать, что вы уже командир этого полка?
— Да, это верно, — согласился Громов, в душе сетуя на свою оплошность.
В коридоре Громова встретил капитан Савчук. Командир батареи, пухленький крепыш, уперев подслеповатые глаза в лицо подполковника, с волжским выговором доложил:
— Товарищ подполковник, за время моего дежурства никаких происшествий в полку не случилось. Личный состав готовится в баню. Докладывает капитан Савчук.
— Здравствуйте, товарищ капитан. — Громов подал руку дежурному и прошел в свой кабинет.
Это была сравнительно просторная комната с двумя окнами, выходящими в поле, и одним — во двор, двухтумбовым столом, накрытым зеленым сукном, поверх которого лежало толстое стекло, в углу стоял сейф. На одной стене висела схема расположения военного городка, на другой — схема постов и расписание занятий, таблица зачетных стрельб для офицерского состава.
Громов снял шинель, обошел вокруг стола и впервые после ухода Водолазова сел в жесткое полукресло своего предшественника. На листке настольного календаря он прочитал запись: «Артмастерская. Проверить, что получается у Шахова и Рыбалко с катками». Перевернул еще страничку — опять пометки: «Вызвать лейтенанта Узлова». Десять календарных листков были заполнены планом личной работы. Это понравилось Громову, и он пожалел, что в дни приема полка не пришлось ближе познакомиться с этим человеком: Водолазов был занят служебными делами, и у них не нашлось времени, чтобы поговорить наедине.
Громов хотел было кому-то позвонить, но передумал, позвал дежурного.
— Посыльный на месте? — спросил он у Савчука.
— На месте, товарищ подполковник.
— Пусть меня проводит в артмастерскую.
Громов решил: коль Водолазов наметил провести эту работу сегодня, значит, надо выполнять, а книгу жалоб и заявлений он изучит вечером.
— Рядовой Цыганок! — доложил вошедший в кабинет солдат.
— Дорогу знаете в артмастерскую? — спросил Громов и подумал: «До чего же ты, солдатик, неказистый».
— Знаю, товарищ подполковник.
Артмастерская помещалась в одноэтажном кирпичном здании на самой окраине военного городка. Впереди, прихрамывая на правую ногу, шел Цыганок.
— Что с ногой? — поинтересовался Громов.
Солдат остановился, ответил:
— Недавно сапоги из ремонта получил. Ну и, как всегда, мастер сузил. Правый жмет в подъеме, а левый телепается.
— Надо доложить старшине, пусть заменит.
— Докладывал. У него один ответ: «Не знаете свойства материалов: каждый предмет или сжимается или расширяется, поносите, говорит, денек-другой, сжимание как рукой снимет».
— Кто у вас старшина?
— Рыбалко.
— Передайте ему, что я приказал выдать вам сапоги по размеру.
— Есть, передать приказание, — расправил плечи Цыганок.
Возле мастерской, получив разрешение возвратиться в штаб, солдат почему-то улыбнулся и побежал вприпрыжку. Потом оглянулся назад, перешел на тихий шаг, хромая еще больше — теперь уже на левую ногу...
В мастерской было светло. В глаза бросился строгий порядок, который может быть только у людей, привыкших пунктуально выполнять инструкции. К Громову подбежал бритоголовый сержант и звонким голосом доложил:
— Товарищ подполковник, дежурный по артмастерской старший артмастер Политико.
— Украинец? — спросил Громов, рассматривая сержанта.
— Нет, товарищ подполковник, я сибиряк, из Тюмени.
Громов хотел сказать, что он тоже сибиряк, из Новосибирска, что там у него живут старушка мать и младшая сестра, что он заезжал к ним и мать была очень довольна тем, что он будет служить в родных краях, но не стал говорить об этом, а спросил у сержанта:
— Лейтенант Шахов и старшина Рыбалко часто бывают в артмастерской?
— Часто. По вечерам, иногда по воскресеньям...
— А что они тут делают?
— Катки изобретают, — ответил Политико. — Катки под станины, чтобы легче было их разводить. Лейтенант — он теоретик, а Рыбалко практик, вместе у них здорово получается. Разрешите показать? Они уже кое-что сделали.
— Ругать не будут?
Политико заколебался.
— Пожалуй, мне попадет, — признался он. — Рыбалко не любит, когда подсматривают.
— Дело-то стоящее?
— За безделицу не возьмутся, товарищ подполковник.
— Что ж, в другой раз придется, — решил Громов и начал осматривать мастерскую.
Сержант повел его вдоль различных станков и верстаков, рассказывал, как они научились ремонтировать орудия и приборы без помощи окружной артмастерской, как усовершенствовали шлифовальный станок и теперь даже из округа обращаются к ним за помощью.
Выйдя из мастерской, Громов увидел на пригорке кирпичное здание бани. Из окон вырывались клубы пара. Они обволакивали верхушки деревьев и быстро таяли в морозном воздухе. На минуту Громов вообразил сутолоку солдат, звон шаек, парную, шамкающие вздохи березовых веников, ходящих по спине и бокам любителей попариться.
Еще будучи курсантом, Громов любил банные дни. Да кто не ждет их! Разве только старшины и каптенармусы. Для них это самое хлопотливое дело. Еще накануне они бегают в прачечную, получают белье, придирчиво осматривают, переругиваются с кладовщиками, режут на кусочки мыло, считают и пересчитывают портянки. Потом, вспотевшие и уставшие, перетаскивают на себе горы белья, допоздна задерживаются в тесных каптерках, еще и еще раз прикидывают, все ли готово, чтобы помыть всех, не забыть и про тех, кто несет службу внутреннего наряда.
Солдаты же всегда рады банному дню. Им представляется возможность встретиться с товарищем, который служит в соседнем подразделении, а самое главное — помыться, сбросить с себя тяжесть, накопившуюся за девять дней напряженной учебы и после почувствовать себя необыкновенно бодрым, а вечером лечь на чистую, пахнущую свежестью- постель. Чертовски хорошо! Засыпаешь мгновенно, легким и в то же время крепким сном. А наутро просыпаешься — чувствуешь такую свежесть, что все в тебе жаждет труда!