— Позову на свадьбу, увидишь.
— Женись, женись, потеплеешь.
— Я без того теплый, — засмеялся Бородин.
— Папа сильный, его никто не поборет, — неожиданно пролепетал Павлик и устремил на Громова свои темные глазенки, полные детской, неподдельной веры в силу отца.
— Слыхал? — воскликнул Бородин. Крупное матового цвета лицо Бородина, на мгновение утратив грубые черты, которые делали его с виду несколько суровым и суховатым человеком, озарилось, приобрело привлекательность, которой нельзя было не позавидовать.
«От такого жена не уйдет, — промелькнула мысль в голове Громова. — Что и говорить, видный мужчина. Да что мне до этого?» — отгоняя прочь невеселые думы, Громов старался храбриться, убедить себя, что ему вовсе нет дела до того, на ком женится Бородин. Но Громова так и подмывало узнать имя женщины. И он спросил:
— На той, что в меховой шубке повстречалась нам, когда возвращались с занятий?.. Командир обязан знать, на ком женятся его подчиненные, — полушутя сказал Громов. Бородин не ответил. У входа в парикмахерскую он круто повернулся к Громову и, поднимая вверх руку с вытянутыми указательным и средним пальцами, произнес:
— Стрельба без вилки! Это же здорово! Согласитесь! — И, пропустив вперед себя сына, переступил порог.
Мастер Гриша встретил их суетней. Он забегал по помещению, покрикивая на свою помощницу Нюру, которая принялась стричь Павлика. Других клиентов не было. Гриша, взбив мыльный порошок, посмотрел на себя в зеркало и обратился к Громову:
— Садитесь, товарищ подполковник. Вчера я приобрел новую бритву на толкучке, с рук купил. Посмотрите... Хы-хы, — дыхнул он на лезвие, любуясь разноцветными оттенками, появившимися на металле. — Прошу садиться.
— Давай, секретарь, ты первым, — предложил Громов Бородину. — Тебе ведь надо спешить на свидание. — Сказал и спохватился: «Э-э, брат, да ты начинаешь волноваться. Негоже, Серега, так».
Бородин сидел спиной к Громову. Большая, крепкая голова майора лежала на высоко поднятом штативе, и маленькому, щупленькому Грише приходилось подниматься на носки, чтобы достать бритвой виски майора. Мастер долго приспосабливался, забегая то с правой, то с левой стороны. В эту минуту Гриша напоминал Громову лилипута, суетящегося вокруг Гулливера. А Бородин сидел молча, спокойно, загораживая своей широкой фигурой все зеркало. Когда Гриша, намылив Бородину лицо, приготовился пройтись бритвой по второму разу, тот легонько отстранил мастера, повернулся к командиру полка:
— Соглашайтесь, со стороны коммунистов обеспечена полная поддержка.
Громов отрицательно покачал головой. Бородин поднатужился и высвободился из кресла. Сорвав с себя салфетку и вытерев лицо, молча, размашистыми шагами, направился к вешалке...
— Павлик, пошли!
Гриша взял в руки салфетку, ничего не понимая, пожал острыми плечами:
— Я же по второму заходу не брил, товарищ майор!
— Второй заход потом. Получите с меня, — бросил Бородин деньги на стол и начал одевать Павлика.
«Ну, баталия начинается», — подумал Громов, выходя из парикмахерской и готовый на улице охладить секретаря. О, он поговорит с ним. В конце концов разве можно так нервничать?
Они пошли вместе. Бородин нес сына, прижавшегося головкой к теплой упругой щеке отца, от которой на этот раз пахло мылом, а не одеколоном, как привык всегда чувствовать Павлик, когда он забирался к отцу на руки.
Солнце спряталось за облака, оттенив на западе горизонт большим, размашистым фиолетовым мазком. Со стороны казарм ветром доносило:
Звериной лютой злобой
Пылают к нам враги...
«Да это черт знает что!» — продолжал сердиться Громов, но уже чувствовал, что отходит и, наверное, не сумеет проявить строгость к этому человеку. Ему вдруг вспомнились напутственные слова генерала Захарова, когда тот беседовал с ним при первой встрече. «Прочнее опирайтесь на партийную организацию, — советовал командующий. — Все мы находимся в одной упряжке: и командиры и политработники. Только безнадежный одиночка не может этого понять...» «Одиночка», — повторил про себя Громов, словно это про него было сказано. Чтобы как-нибудь освободиться от неприятного чувства, сказал:
— Побрились... — И уже смелее: — Ну как новая бритва, не беспокоила, Степан Павлович?
Бородин искоса взглянул на Громова, не сразу отозвался. Он пересадил Павлика на другую руку, вытер платком сыну нос, спросил:
— Какая бритва?
— Да ты что, разве не слышал, что говорил Гриша?
— Я думал о другом, командир.
— Обо мне, конечно: вот, мол, какой Громов, не учитывает мнения общественности! Так, что ли?
— Да нет, зачем же так?.. — Бородин опустил сына на землю, широко развел руками: — Какое это ценное предложение! — Он заговорил горячо, проникновенно, и снова его лицо сделалось симпатичным.
«Вот за что она полюбила его», — подумал Громов и, сам испугавшись этой мысли, поторопился спросить:
— Высказался?
— Все, командир.
— Ну, а теперь скажи: куда нас с тобой черт принес?
За спором они не заметили, как свернули с дорожки, ведущей к штабу полка, и пришли в расположение первой батареи, к самой казарме. У входа в помещение, окруженный солдатами, стоял лейтенант Узлов и рассказывал что-то веселое. Слышался громкий хохот, а Цыганок, хлопая себя по бедрам, кричал:
— Точно, сапоги я сдал!
— Пришли мы, командир, туда, куда надо, — улыбнулся Бородин и хотел было что-то еще сказать, но в это время раздался голос Узлова:
— Смирно!
Солдаты пропустили лейтенанта вперед. Узлов приближался быстро, сильно выбрасывая ноги вперед, стройный, с широко развернутой грудью.
Громов приготовился выслушать рапорт лейтенанта. Пока подходил Узлов, он успел вообразить, как сейчас обступят его офицеры батареи и начнут снова убеждать в ценности предложения Шахова, а Бородин будет стоять в сторонке с улыбкой на лице. И получалось так, что он, Громов, — невольный зажимщик ростков нового.
Узлов доложил, что взвод находится на перерыве и сейчас будет построен для следования в учебный городок на практические занятия по материальной части.
— Стройте, — сказал Громов и искоса взглянул на Бородина. Тот перехватил его взгляд, нахмурился, отошел в сторонку и начал наблюдать за действиями Узлова.
«Ну вот и ничего не случилось», — подумал Громов, когда взвод скрылся за углом казармы. Павлик, заметив Крабову, направлявшуюся в клуб, вырвался из рук Бородина и, крича: «Тетя Лена», побежал к ней. Громов посмотрел вслед мальчику, и ему стало как-то не по себе. Сказал Бородину:
— Да-а, вам надо жениться, секретарь, сын без присмотра... Это никуда не годится.
Подошла Елена, держа Павлика за руку.
— Товарищ подполковник, женсовет ждет вашего решения, — сказала Елена после того, как поздоровалась.
— Какого решения? — спросил Громов. — О чайной?
— Да. Солдату тоже хочется посидеть в непринужденной обстановке, выпить стакан чаю, подышать домашним уютом. Разве это плохо? — Елена поправила на Павлике шапку, продолжала: — Только и слышишь от солдат: «Прицел, угломер». И разговаривают они не словами, а цифрами: «Правее — четырнадцать ноль-ноль! Левее — один ноль-ноль».
— У каждого человека, Елена Ивановна, своя музыка жизни, — сказал Громов. — Математика для артиллеристов — хлеб насущный, и хорошо, что они не забывают о нем.
«Сухарь, сухарь, — промелькнуло в голове Елены. — Еще посуше моего Льва Васильевича». Она сняла перчатки, поправила выбившиеся из-под меховой шапочки волосы, возразила:
— Но есть общая музыка, товарищ подполковник, эстетика жизни. О ней тоже не следует забывать.
«Два-ноль в ее пользу», — отметил про себя Громов. Настойчивость Елены ему понравилась, и он повернулся к притихшему Бородину:
— Секретарь, решили: пусть оборудуют чайную, поскольку это относится к общей музыке...
Когда ушла Елена, Громов вместе с Бородиным направились в клуб посмотреть комнату, которую облюбовал женсовет.
В фойе стояло пианино. Громов разделся, бросил шинель на кресло и приготовился играть. Его руки легко побежали по клавишам. Бородин, слушая Громова, немного завидовал ему. Степан рос в деревне. Отец работал в колхозе трактористом, мало уделял сыну времени. Все в поле, в поле, а зимой — в мастерских МТС. Степан был предоставлен самому себе. Кое-как окончил семилетку, и тут началась война. Отец ушел на фронт и вскоре погиб под Смоленском. Бородин добивался, чтобы его послали в ту часть, в которой служил отец. Но обстоятельства сложились так, что он вначале попал в артиллерийское училище и только в сорок четвертом прибыл в действующую армию. Старшим лейтенантом закончил войну. Пробовал поступить в академию, но получил отказ: не хватало образования. Рос он по служебной лестнице с невероятным трудом: учился заочно в десятилетке, затем в вечернем университете, приходилось в ущерб службе уделять много времени самообразованию... Не до музыки было.
— Музыкальную школу кончили или самоучкой? — Бородину казалось, что Громов имел большую возможность получить всестороннее образование.
— В академии посещал музыкальный кружок, — ответил Громов.
Комната, которую женсовет просил отвести под солдатскую чайную, была довольно большая, но заваленная старыми стендами, какими-то ящиками, фанерой, досками.
— Подходящее помещение, — рассудил Громов, — хлам выбросить, и пусть женщины осуществляют свою инициативу. Елена, она, видать, настойчивый человек. А ты, Степан, как полагаешь, напористая! Смотри, как бы Лев Васильевич не приревновал, уж больно часто она приглашает тебя то на обед, то на ужин. — Громов засмеялся, но смех получился неестественным, и подполковник, будто бы застеснявшись этого, поспешил сказать: — Пойдем, секретарь, я тебе еще одну вещичку сыграю.
На этот раз Громов не только играл, но и пел. Голос у него был чистый, приятный. Когда он захлопнул крышку, Бородин сказал:
— Сергей Петрович, вот вы советуете мне быстрее жениться, а сами-то вы как, вроде бы женатый холостяк?