ть на то, я бы вооружал всех пропагандистов Библиями, пусть со знанием дела разоблачают попов, очищают мозги тем, кто в их сети забрел по своей темноте... Эх, Волошин, подлил ты нам изрядную ложку дегтя.
— Успокойся, Степан, Волошина ищут, далеко он не уйдет, отыщется. Случай, конечно, паршивый, и нам отвечать придется.
А солдаты пели:
Что мы защищаем, что мы бережем
Нашим ратным делом, воинским трудом?
Стройки нашей Родины у великих рек,
Чтоб народ советский счастлив был вовек.
— Савушка, а Савушка, проснись! — Дмитрич легонько тормошил Савелия за плечо. Приемыш, как всегда, спал крепко; широкое, одутловатое лицо с густыми бровями было бездумно, и весь он лежал перед Дмитричем тяжелый, будто отлитый из металла. Сазонов на минутку задумался. Савушку лечит Дроздов, дает какие-то капли, занимается с ним физическими упражнениями... Дмитрич мало верит в полезность усилий квартиранта. Но Савушка будто бы стал смотреть на жизнь веселее. Это и радовало Сазонова, и тревожило. Тревожило потому, что не знает Дмитрич того, как еще обернется для него выздоровление Савушки, сейчас он податлив и удобен, послушен: что ему скажешь — все сделает, куда ни пошлешь — пойдет, поступит так, как сказано. А что будет потом?..
За окном едва брезжил рассвет. Прогорланил петух в курятнике. На веранде гремел лыжами Дроздов. Он ждал Савелия. Сазонов вздохнул:
— А мне-то что от того? — Ему не хотелось отпускать Савушку, потому что придется, как все эти дни, самому убирать в коровнике, поить и кормить скотину. Савушка возвратится с прогулки лишь к завтраку, и сказать доктору совершенно невозможно — до чего же этот человек свирепый, так отчитает, что потом заикаться начнешь. Уж скорее бы он переселялся в городок. Военные дом заложили, строятся. Смешно: их распущают, а они строятся, пальбу устраивают кажинный день... В такую-то стужу!.. Смешные люди!
Савушка открыл глаза, потянулся до хруста в костях, скрипнув, зашаталась под ним кровать. Вскочил, как и не спал. В белых исподниках, ночной сорочке метнулся к настенным часам. Чиркнул спичкой, упрекнул Дмитрича:
— Чего же не разбудил раньше?
Сазонов промолчал. Он смотрел, как быстро одевается Савушка, и сокрушенно качал головой, чувствуя на душе какую-то тревогу.
— Опять пойдешь, значит?
— Пойду, папаша, режим.
— Так, так... А я, значит, корми и пои. Ведь я ночь не спал, дежурил.
— Мать поможет.
— Мать! — возразил Дмитрич. — Нужны мы ей... в гробу, в белых тапочках. Уйдет она от нас.
— Неправда, папаша, брехня.
— Эх, суслик, помолчал бы.
— Савелий! — позвал с веранды Дроздов.
— Иду. — Савушка с шумом открыл дверь.
Дмитрич в сердцах пнул ногой скамейку, наполняя дом грохотом, увидел в окошко, как Савушка и доктор крепят лыжи, процедил сквозь зубы:
— Мне-то что?! Ре-жи-им!.. Сурок, промолчал бы! Не твоего ума планы... Дарья! — позвал Дмитрич жену.
Дарья показалась из кухни, вытирая руки о старенький фартук. Против Дмитрича она казалась совсем низкорослой. Ее серое, исполосованное морщинами лицо было украшено на редкость живыми для ее возраста глазами. «Как же я ее буду бить? — шевельнулась мысль. — От одного раза помрет». Такую драму Дмитрич планировал на крайний случай. Если не разведут подобру-поздорову, тогда он, чтобы убедить людей в подлинности семейной распри, намеревался избить Дарью при народе.
— Что тебе, Митя?
— Второй участок надо оформлять, иначе опоздаем, Савушка прозреет.
— Каким же образом, Митя?
— Договорились, что же спрашиваешь?
— Не разведут, Митя.
— Разведут... Подеремся, поверят.
— Страшно, Митя. Неужто рука поднимется? Господи!
— Земли передают совхозам. Спешить надо, пока в артели значимся. В совхозах не очень-то балуют приусадебными участками, получай рубль и иди в столовку щи хлебать. На рубль не обернешься, и на рынок его не повезешь. Соображаешь?..
— Страшно, Митя.
— Для порядка побью, тогда и закон на нашей стороне, — сказал Дмитрич. Он взял счеты, начал подсчитывать, как пойдут дела, когда будет два приусадебных участка.
— Боязно, — прошептала Дарья, собираясь доить коров.
Все кругом еще спало, только со стороны стройки доносились какие-то непонятные шумы, вспыхивали отсветы автогенов. Преодолев небольшой подъем, Дроздов остановился у дуба с широкой кроной, оглянулся. Савушка, кряхтя и что-то шепча себе под нос, медленно взбирался на пригорок. Чуть слышно гудели ветви многолетнего дерева. Ожидая Савушку, Дроздов вслушивался в шепот дуба... Летом нещадно палит солнце, омывают дожди, сечет град, суховеи жгут его ветки, зимой морозы, метели, а он стоит себе столько лет! «Как несправедлива природа к человеку», — подумал Дроздов и постучал палкой по твердой коре: бум, бум — только и могло ответить дерево.
— Бум, — усмехнулся Владимир, слыша за спиной тяжелое дыхание Савушки. — Устал?
— Есть маленько, — признался Савушка. Он был выше Дроздова, шире в плечах, но держался так, словно его давил тяжелый, непосильный груз. Ходил медленно, оставляя на земле отпечатки ног. Сейчас Дроздову показалось, что Савушка стоит на лыжах легче, чем раньше, и он подумал о том, что надо бы написать академику Априну о своих наблюдениях. Савушка заметно крепчает, физическая нагрузка исцеляет парня.
До леса оставалось около десяти километров. Савушка знал: там их конечный маршрут, возле копны из ветвей. В лесу, как всегда, тихо, после усталости приятно бывает лежать на мягких ветвях и смотреть, как доктор о чем-то думает. В такие минуты у капитана резко очерчиваются складки на лице, а взгляд далекий-далекий, и Савушке от этого становится немного боязно, но он не мешает доктору молчать...
...Над головами нависал козырьком слой снега. Тонкой струйкой к ногам стекала снежная пыль. Усталость прошла, Савушка зябко поежился, прижимаясь к ветвям.
Дроздов сказал:
— Раздевайся до пояса!
— Зачем? — дрогнувшим голосом спросил Савушка. Но все же доверчиво начал расстегивать телогрейку. — И сорочку снимать?
— Снимай...
— Замерзну, доктор.
Дроздов растер снегом его тело докрасна и велел быстро одеваться, потом заставил побегать вокруг копны. Савушке стало тепло, приятно.
— Ха-ха-ха!.. Колдун ты, доктор! — кричал Савушка, радуясь, как ребенок. Вдруг он заметил солдатские кирзовые сапоги, видневшиеся из-под копны, потянул за каблук.
— Ноги, доктор, ноги! — закричал Савушка. — Человек тут.
Волошин находился в полуобморочном состоянии. Дроздов привел его в чувство. Волошин попытался встать, но тут же упал, идти он не мог. Он пролежал под копной целые сутки, то просыпаясь, то вновь впадая в забытье... Его положили на волокушу, сделанную из лыж и ветвей. Волошин лежал смирно, скрестив руки на груди. Он не верил, что видит живых, настоящих людей: для него они были призраками, явившимися во сне, и его правая рука все тянулась, чтобы опереться о землю, вскочить и бежать, но сделать он этого не мог, сил не хватало.
«Николай! Дорогой мой генерал! Опять я одна. На днях уехала Машенька. Она успешно защитила диссертацию. Сколько радости было: в семье появился ученый! Но радость моя была недолгой, да и была ли она, я сейчас уже не знаю.
Маша возвратилась домой под вечер, во взгляде ее было что-то таинственное. Я сразу это заметила.
— Доченька, ты хочешь что-то сказать мне? — спросила я.
— Да, мама, — сказала она, разливая чай.
— Говори, не бойся.
— Не обидишься, мамуля?
— Постараюсь, — сказала я.
Она подошла, крепко обняла меня и говорит:
— Я попросилась в Хабаровск. Меня посылают туда научным сотрудником. Ты рада, мама?
Что я могла сказать? Я знала, что передо мной стоит не просто моя дочь, а научный сотрудник, государственный человек.
— Хорошо, поезжай. — Вот и все, что я сказала.
А через три дня она уехала. Я не сразу сообразила, что осталась одна. А когда поняла, страх охватил. Это были тяжелые минуты. Лучше о них не вспоминать. Я старалась успокоить себя и успокоила. Теперь мне лучше. Вот сижу и пишу тебе письмо, и вновь передо мной проходят тропки нашей совместной жизни. Я сказала «тропки», но какие же это тропки? Это целые дороги, магистрали! Разве может на тропках встретиться то, что мы видели!
Ты, наверное, кое-что уже забыл? Это свойство мужчин — быстро забывать и горе и радость, а женщины помнят все, особенно женщины-матери.
Мне часто вспоминается июнь сорок первого года. Ты тогда служил на западной границе, и мы: я, Маша и Володя — жили с тобой. Тебя вечно перебрасывали с одного места службы на другое. Только ты устроишься, только мы успеем приехать, как снова перебрасывали. Но на этот раз мы вместе находились целый год. О, какое это было счастливое время!
И вдруг война! На глазах у меня ты повел бойцов и командиров в бой. И тут же, на глазах у меня, ты был тяжело ранен осколком от разорвавшейся бомбы. Я с санитарами перевязывала твои раны. Но в это время вновь налетели фашистские самолеты. Они были жестоки и неумолимы, бомба упала в наш дом.
— Дети! — крикнула я и лишилась сознания.
Пришла в себя только в санитарном поезде. Ты лежал рядом, забинтованный и бледный. У ног твоих стояла Маша. Но в вагоне не оказалось нашего сына Володи. Он погиб под обломками дома.
Этого я не забуду никогда!
А что же ты?
Едва зарубцевались твои раны, ты убежал из госпиталя, пришел ко мне (я тогда остановилась с Машей у одной женщины, жившей рядом с госпиталем), обнял, помолчал и, не расспрашивая о пережитом, стал рассказывать о своих товарищах по госпиталю. Рассказывал весело и даже немного рассмешил меня. А потом вдруг поднялся и подал руку:
— Через полчаса эшелон отправляется на фронт. Я еду принимать полк. Жди меня здесь.
— Сколько ждать-то? — спросила я.
— Не знаю, Ира, — ответил ты и, крепко поцеловав, ушел, оставив одну наедине со страшным горем.