друга…
Не раздумывая ни минуты, я собралась и отправилась в путь.
Все время своего путешествия я испытывала ни на минуту не проходящее волнение. Неужели мы наконец увидимся? Я уже отвыкла от своего мужа. Шутка ли – два месяца знакомства и совместной жизни, а потом год и девять месяцев мы были в разлуке… Но этот период не был для меня мучительным. Наоборот: я жила радостным предвкушением встречи… Я чувствовала своего супруга рядом, ведь мы постоянно переписывались. Да и частичка его души осталась со мной, и это чувство согревало меня и поддерживало в трудные минуты. Это поймут только те, кому повезло встретить «своего человека» – тогда, что бы в твоей жизни ни происходило, ты точно знаешь, что человек мыслями всегда с тобой.
Но супруг мой оставил мне не только частичку души, но и частичку себя – наших детишек. Мои чудесные близняшки! Машутка и Ванятка – так он их ласково называет. И когда приходили от него письма, я всегда читала их детям вслух, укладывая их спать… И хоть они еще совсем несмышленыши, они словно чувствовали папку своего, его любовь – и внимательно слушали, после чего засыпали, сладко посапывая милыми носиками…
Мне, конечно, не хватало мужа рядом во время беременности, да и после – но я не роптала, совсем нет. Я же все понимала. Мой милый делает важное дело – дело, от которого зависит очень многое. У меня было главное: спокойствие и уверенность. Я всегда знала, что наша разлука – временная, и она закончится, и мы будем вместе с моим супругом навсегда.
Время разлуки подходило к концу – наш поезд мчался сквозь заснеженные казахские степи… Дети, утомившиеся от долгого путешествия, часто принимались капризничать. Я тоже изрядно устала за эту почти неделю, проведенную в поездах, где условия для мамы с двумя малышами нельзя было назвать комфортными. Хорошо, что среди попутчиков, ехавших со мной в одном купе, оказалась одна чудесная старушка – просто классическая Арина Родионовна: худенькая, но крепкая, шустрая, говорливая, с острым взглядом светло-голубых глаз. Одета она была причудливо: в какое-то старинное залатанное пальто и расшитую цветами застиранную шерстяную юбку, ноги ее были обуты в валенки, тоже с какими-то узорами. Голову ее украшал некогда роскошный, но сейчас изрядно потрепанный платок, и из-под него выбивались на лоб совершенно белые пряди. Лицо у нее было приятное, все в добрых морщинках, а руки – смуглые, иссохшие, с узловатыми пальцами: очевидно, ей пришлось много трудиться на своем веку… Я с удивлением отметила, что у нее довольно хорошие зубы, и это навело меня на мысль, что она не столь стара, как можно подумать. Звали ее Авдотья Прокофьевна. Она ехала к своей дочери, которая сейчас проживает в Алма-Ате. Эта милая бабулечка с удовольствием возилась с моими детьми и помогала мне за ними ухаживать. Ее помощь была очень кстати, словно послала мне ее сама судьба. «Иии, милая! Отчего дитев-то не понянькать – я с дитями-то управляться умею! – говорила она с приятным распевным приволжским говорком. – То ж ангелочки светлые, чистые, не то что великовозрастные иные…» Говорила, и косилась на другого попутчика – толстого лысого дядьку с вечно недовольным выражением лица и черными (крашеными, что ли?) усами, который за всю дорогу не сказал и слова, а только мрачно пялился в окно и нервно потирал пальцы. Я подумала, что этот холеный, как будто и не было тяжелой войны, мужчина – из племени советских партответработников. Очевидно, он чем-то проштрафился перед начальством, провалил какое-то важное дело – и теперь его с понижением ссылают из Москвы на окраину, превращая из полубога в обыкновенного смертного. Его ужасно раздражало все вокруг, а особенно мои дети. Он постоянно морщился, когда они начинали плакать, и требовал их успокоить. И только моя военная форма, да орден Отечественной войны, которым меня наградили за участие в боевых действиях под командованием моего мужа, заставляли Василия Гавриловича соблюдать по отношению ко мне этикет. Будь я в гражданской одежде – ох и наслушалась бы я от него разных резких слов.
Четвертым обитателем (точнее, обитательницей) нашего купе была довольно красивая женщина лет тридцати пяти; она тоже не отличалась разговорчивостью и почти все время лежала на своей полке, время от времени принимаясь шептать что-то невнятное. «Блаженная, что ль?» – тихо говорила Авдотья Прокофьевна и мелко крестилась под негодующе-брезгливым взглядом усатого толстяка.
Когда до конечной станции остался последний перегон, я разволновалась не на шутку. Меня просто трясло, и я ничего не могла с этим поделать. Мало того, я вдруг подумала: а достаточно ли хорошо я выгляжу, чтобы встретиться с мужем после долгого расставания? А что если он найдет меня не столь привлекательной, как прежде? Я, конечно, поправилась немного… совсем чуточку… я старалась хорошо питаться, ведь я до сих пор давала детям грудь – и, слава Богу, они росли здоровенькими и крепенькими. Но себя я что-то и вправду запустила… Я до того и не думала, по правде говоря, о том, как выгляжу – дети и заботы о них отнимали все мое время и все мои мысли. Я даже косу не помню когда заплетала, просто по-быстрому скручивала волосы на затылке и подкалывала шпильками… Словно бабка какая-то… Как же быть? Самым страшным было бы увидеть в глазах любимого разочарование. Он, конечно, виду не подаст, но я-то почувствую, я ведь женщина…
Я принялась лихорадочно рыться в своей дорожной сумке. Где-то там было зеркальце. Его в последний момент сунула туда Варя, помогавшая мне собираться, со словами: «Не вздумай это забыть!». И вот теперь оно мне очень пригодилось: маленькое, с ладошку, зеркальце на ручке и в костяной оправе…
Как хорошо, что дети спали… Они сладко посапывали, лежа «валетиком» на нашей нижней полке. Василий Гаврилович, как обычно, мрачно пялился в окно. Наша милая няня полусидя дремала около него. «Блаженная» тихо бормотала над моей головой… Было чуть за полдень. За окном сыпал мелкий снег…
Я поставила зеркальце на столик, оперев его о какой-то сверток. Мое отражение явственно выдавало усталость последних дней. Затем стянула с головы форменный берет и вынула из волос шпильки. Эх, а ведь волосы давно не мыты… Они все пропитались пылью и паровозной сажей. Надеюсь, я не подцепила никаких насекомых – в поездах это, как известно, дело нехитрое…
Я грустно вздохнула, достала из кармана полушубка гребешок и провела по волосам, глядя в зеркало. Светлые пряди упали на плечи, обрамляя лицо – оно сразу стало казаться нежнее.
– Богатые у тебя волосы-то, – сказала Авдотья Прокофьевна, открывая глаза. – Наградил тебя Господь, красивая ты. И нрав у тебя добрый, и сама ты справная; поди, муж-то дюже соскучился – ото ж обрадуется… А дитев-то увидит – так и вовсе сомлеет… – Она улыбнулась, и я сразу же почувствовала себя увереннее и улыбнулась ей в ответ.
– Не сомлеет, баб Дуня! – сказала я. – Они у меня знаете какой… Он… он… скала! Ну, очень добрая скала… Он – воин и настоящий мужчина! Вот я сейчас косу заплету… да вокруг головы уложу… – И я принялась за дело.
– Счастливая ты… – вздохнула старушка. – Береги счастье-то свое… То, что Бог соединил, человек да не разделит… Смотрю на тебя, на дитев твоих – и душа радуется… Вижу я – благословение Господне над семьею над вашею, светлый путь Он вам начертал…
И тут Василий Гаврилович обернулся к нам и сказал с чрезвычайным раздражением:
– Да что ты, бабушка – все Бог да Бог! Нет никакого Бога! Что ты девке мракобесие свое вбиваешь? Почему твой добренький Бог допустил эту войну? Почему он не защитил людей, которые погибли под пулями фашистов, под бомбами? Почему твой Бог допускает страдания и смерть, если он такой добрый? Ведь Бог не может быть злым? А если он злой, то это не Бог, а значит, его нет!
Я от неожиданности даже не смогла сразу осадить этого грубияна. О Боге я знала несколько побольше иных прочих, потому что именно Он направил на помощь Советскому Союзу моего мужа и его товарищей, напутствовав их словами: «поступайте по совести». Баба Дуня же выпрямилась и смотрела на него с таким выражением, словно его жалела. Сначала я подумала, что она выдаст ему хорошую отповедь, но потом до меня дошла, что она вообще не собирается ему отвечать – даже мне было понятно, что с его примитивной логикой доказывать ему что-либо бесполезно. А он вновь отвернулся к окну и, качая головой, принялся бубнить: «Бог… этим темным старухам никогда уже не стать разумными людьми… еще и вещают повсюду про свою религию…»
И тут вдруг случилось неожиданное… Женщина с верхней полки подала голос.
– Есть Бог! – сказала она звонким, юным, сильным голосом. – И именно Бог подарил мне чудо! Когда-то я сдала в детдом своего сына… а потом этот детдом эвакуировали в Казахстан, и поезд попал под бомбежку… Я думала, что мой сын погиб, и очень каялась… я молила Бога о прощении. Я полностью изменила свою жизнь. А потом мне пришла весть, что сыночек мой жив! Слышите – жив! И теперь я еду, чтобы увидеться с ним и забрать его! И все время я благодарю Бога за то, что он подарил мне эту радость! И прошу Его о том, чтобы все было хорошо! Не думайте, что я сумасшедшая! Я просто… просто боялась расплескать эту радость… наткнуться на какого-нибудь бестактного хама… Но тут я не выдержала… – Она метнула в сторону Василия Гавриловича гневный взгляд, а потом залилась слезами – видимо, ее прорвало, и она принялась сумбурно, взахлеб рассказывать нам все подробности случившегося чуда.
На хама уже никто не обращал внимания. А он только изредка кидал в нашу сторону презрительные взгляды, явственно говорившие: «Бабы с ума посходили!»
К концу пути мы втроем крепко подружились. Катя – так звали счастливую мать отыскавшегося сына – помогла мне уложить косу и даже поделилась рассыпчатой пудрой, которая хранилась у нее в красивой коробочке. Стоило мне чуть припудрить лицо – и я стала нравиться себе гораздо больше… Я сказала Кате, где она сможет найти меня в Алма-Ате. Баба Дуня, в свою очередь, приглашала ее и меня в гости к своей дочери.
И вот поезд начал замедлять ход… Пассажиры засуетились. Дети проснулись, я быстро одела их. В окно был виден заполненный людьми перрон. Где-то там, среди них – и мой любимый, ненаглядный супруг… Сердце мое сладко билось в предвкушении долгожданных объятий и слез радости…