Но любоваться на эту картину некогда, надо работать. Чуть вздергиваю нос и пускаю свои эресы куда-то в конец полосы, где столпились (не подберу другого слова) самолеты, пилоты которых не знают, что теперь делать. Вокруг аэродрома сплошной лес, направление для взлета только одно, и как раз прямо на полосе зияют воронки от эресов и пылают обломки взорвавшегося истребителя.
На взлет идет еще одна японская пара, но что с ней случится, мне уже не увидеть: место, где они предположительно найдут свой конец, уже прямо подо мной. Мои эрэсы ложатся среди выруливающих на взлет японских истребителей, там взрывы, огонь, японские пилоты покидают кабины и пытаются спастись по способности. Где-то внизу и позади грохочет взрыв: обернувшись, успеваю увидеть взметывающийся в небо большой клуб черного дыма, и тут же прямо над кабиной проходит очередь трассирующих снарядов. Бросаю взгляд направо. Малокалиберный зенитный автомат. Ужасная мерзость, придуманная против таких, как я. Первой очередью он промахнулся, сейчас возьмет прицел поточнее и… ничего. На штурмовку самолетных стоянок и позиций МЗА зашла вторая эскадрилья, и следующей очереди просто не случилось. Расчет зенитки то ли накрыло эрэсом, то ли он благополучно спрятался в щель, предпочтя спасение смерти за своего микадо.
Расстреляв эрэсы, мы еще немного попинали это несчастный аэродром из пушек, постаравшись его если не съесть, так хоть основательно понадкусать. Когда командиру это занятие изрядно надоело, да и боекомплект был расстрелян на две трети, он приказал нам, собиравшись в полковую формацию, возвращаться домой. Пересекая линию фронта, мы наконец увидели воздушный бой: полк «яшек» крутит воздушный вальс с прорывающимся к фронту стадом японских бомбардировщиков. Издали это напоминает грозовую тучу, из которой к земле то и дело срываются молнии горящих самолетов. Хочется надеяться, что это падают исключительно японцы, а наши товарищи бьются и побеждают. Ведь они такой же ОСНАЗ, как и мы.
9 февраля 1944 года, 16:05. Первый Дальневосточный Фронт, 25-я армия,отдельная штурмовая реэмигрантская бригада генерала Деникина.
Бывший штабс-капитан ВСЮР, а ныне майор РККА Петр Петрович Одинцов.
Такой укрепленной полосы, как здесь, мы еще не видели ни на той, ни на этой войне. Поговаривают, эти укрепрайоны строили более пятнадцати лет подряд. Сначала, после так называемого инцидента на КВЖД (1927 год), фортификационные работы тут проводили китайские милитаристы генерала Чжан Цзолиня, а потом их дело продолжила японская армия – после того, как захватила Маньчжурию в 1931 году. Наворотили господа фортификаторы такого, что в прошлую войну этот рубеж считался бы неприступным. Реки крови были бы пролиты, и без всякого толку. Германская армия почти год возилась со штурмами Осовца и положила под его стенами кучу народу, но, несмотря на такое изуверство, как применение отравляющих газов, ничего не могла поделать, а потому русский гарнизон отошел по приказу, когда продолжение обороны сочли бессмысленным.
А тут на одном только участке укреплений хватит на несколько таких крепостей, как Осовец, но на прорыв этого рубежа обороны у Красной Армии ушел всего один день. Не скажу, что штурмовать японскую оборону было легко (на войне вообще не бывает легких задач), но в Загребе, Стамбуле, и тем более в Белграде, нам было не в пример сложнее. Там у нас под ногами мешалось неисчислимое множество гражданских, и, бросив в подвальное окно «контрольную» гранату, ты рисковал обнаружить там не трупы немецких или турецких солдат, а истекающих кровью гражданских, баб и ребятишек, которые в Белграде к тому же были для нас еще и «своими». Сербы, православные славяне, дружественно настроенные ко всем русским, были, скорее всего, единственным народом в Европе, кто по-человечески отнесся к беглецам с нашей препаскуднейшей гражданской войны. И если кто-то из белградцев случайно становился жертвой уличных боев, было ужасно осознавать, что ты стал причиной смерти тех, кого пришел спасти.
Зато здесь ничего подобного не было. Любая мелькнувшая тень, любой шорох или шевеление выдавали затаившегося врага, которого следует убить, а потом искать следующего. И вообще, при этом штурме впервые за все время нашего участия в боях на стороне Красной Армии главными людьми в этом деле были не мы, штурмовики-гренадеры, а поддерживающие нас артиллеристы-самоходчики и летчики. Вот дорогу нашей бригаде преграждает гигантский многоамбразурный форт, искусно врезанный в склон холма. Артиллерийская подготовка шестидюймовыми снарядами смогла только частично разбросать земляную обсыпку и кое-где поцарапать бетонный монолит, совершенно не повредив сооружение, стены которого могут достигать толщины нескольких метров. Пулеметы стригут так, что не поднять головы, мертвых мест нет, у японцев тут пристреляна каждая щель и лощинка.
Самоходчики пытаются давить эту мерзость, но амбразур у этого долговременного оборонительного сооружения много, подступы увиты спиралями колючей проволоки, да гарнизон не меньше батальона – а потому дело продвигается туго. Тяжелые снаряды крошат старый бетон, во все стороны летят пыль и мелкие осколки, но японские пулеметчики закрывают обстреливаемые амбразуры бронированными заслонками и переходят на запасные позиции. К тому же в некоторых подземных капонирах вместо пулеметов установлены противотанковые пушки, пытающиеся подбить нашу артиллерийскую поддержку. В лоб этими мелкими пукалками тяжелую штурмовую самоходку не взять (когда этот УР строили, в природе существовали только легкие танки), но все равно стоять со сбитой гусеницей под вражеским огнем – приятного мало.
И вот по цепи сообщают: летят пикировщики. Передний край в таких случаях обозначают сигнальными шашками черного дыма, цель – красными ракетами и дымовыми минами из пехотных минометов, чтобы пилоты в кабинах видели, где враги, а где свои. Большие двухмоторные самолеты прилетают тройками, у каждой из которых своя цель. Головной краснозвездный бомбардировщик (кажется, это Туполев-второй, а не более субтильный Петляков) переворачивается через крыло и под вой сирены устремляется к земле. Кажется, что он падает прямо на наши позиции. Самые впечатлительные затыкают руками уши и закрывают глаза, но я продолжаю наблюдать – и вижу, как от самолета отделяется большая бомба и со свистом рушится вниз. Непроизвольно шепчу: «Спаси и сохрани, Царица Небесная!» Тяжкий удар об землю, ощущаемый всем распростертым на каменистой почве телом, после чего грохочет сокрушительный взрыв не меньше чем тонны тротила, от которого все вокруг подпрыгивает в воздух. Над гребнем холма взметывается столб дыма и пыли, вокруг меня, стуча, на землю падают комья смерзшегося грунта и куски бетона. Один такой больно бьет меня по ноге. Машинально думаю, что теперь, скорее всего, останется синяк, и в это время в пикирование входит второй самолет. Все повторяется сначала: вой сирены, пробирающий до костей, свист тяжелой бомбы и удар со взрывом – все это звучит более приглушенно, чем в первый раз, зато из всех явных и тайных амбразур выхлестнули струи огня, дыма и пыли. Ой-вей, как говорил в позапрошлой жизни один старый одесский еврей; кажется, вторая бомба, угодив точно в воронку от предшественницы, пробила ослабленный свод каземата и взорвалась внутри. Третий бомбардировщик не идет в атаку, а вместо того закладывает вираж, будто высматривая, чего еще там можно разбомбить, а это значит, что нам пора атаковать. И почти сразу же на японских позициях перед соседями справа так замечательно бумкнуло, что в небо взметнулся грибовидный клуб огня, а земля под ногами снова заходила ходуном. Похоже, что это накрыли подземный склад боеприпасов. Зеленую ракету в небо и – за Веру, Царя и Отечество… тьфу ты, за Родину и за красного императора Сталина – батальон, вперед, в атаку марш!
Узел обороны мы взяли – хоть и не без потерь, но и без того сверхнапряжения, когда после боя часть положено отводить с фронта на отдых и пополнение. Хотя мы и потеряли много хороших бойцов, но особенно страшного не было – Бог миловал. Несмотря на то, что отдельные казематы, где выстояли внутренние бронированные двери, продолжили отстреливаться с чисто самурайской яростью, общая система огня была разрушена, что позволило давить такие очаги сопротивления по отдельности. Начинали дело самоходчики, которые брали под обстрел оживающие амбразуры, потом в бой вступали огнеметчики, из мертвых пространств заливая врага липкими струями жидкого огня, а если не помогало и это, то саперы подрывали особо упорное сооружение мощными зарядами взрывчатки. Даже оказавшись в безнадежной ситуации, самураи дрались за своего микадо яростно: погибали, но не сдавались. За весь день у нас не было ни одного пленного, да и трупы в основном остались под руинами.
И вот над развалинами форта водружено наше боевое знамя, а грохот боя удалился еще дальше на запад. С гребня холма, где каменная крошка перемешана с глыбами взорванного железобетона, прекрасно виден затянутый дымом и пылью китайский городок Хунчунь, считающийся сердцем одноименного укрепрайона. Там свежая штурмовая бригада, пройдя через захваченные нами позиции свернутыми колоннами и внезапно ударив на врага, сражается за последний, третий рубеж обороны, после захвата которого вражеский фронт будет считаться полностью прорванным. На мой командирский взгляд, заостренный опытом трех войн, дело у них идет туго, и действия врага описываются словами «бессмысленное сопротивление». А у нас тут наступила относительная тишина, нарушаемая только резкими ударами металла о метал, да звуками нашей родной нецензурной речи, издаваемой самоходчиками, ставящими на место сбитую гусеницу. Самоходчики у нас все «советские», но никакого отчуждения между ними и добровольцами нет. Русские же все люди, и делаем одно дело, тем более что прежде нам уже приходилось принимать в свою среду людей, впитавших большевизм с молоком матери. Быть может, так и начинается врастание нас, вчерашних эмигрантов, в новую советскую действительность, тем более что жить в России от Лиссабона до Владивостока будет очень престижно, даже если эта Россия – Красная.