И сегодня генерал Антонов доставил Верховному последние самые свежие известия.
– Уже в течение завтрашнего, максимум послезавтрашнего дня, – сказал он, – конечные рубежи операции будут достигнуты в течении одного-двух дней. Сегодня войска 36-й армии вошли в Цицикар, в течение завтрашних суток наши танки и мотопехота будут в Чаньчуне, а послезавтра в Гирине и Мукдене. Еще немного – и первая фаза операции будет завершена в намеченные сроки и при потерях даже меньше запланированных.
– Потери меньше плановых – это хорошо, товарищ Антонов, – хмыкнул Сталин, – но скажите нам, что по поводу завершения операции думает противник? Наверняка у него на этот счет имеется свое мнение.
– Противник по этому поводу может думать все что ему угодно, – парировал генерал Антонов, – все равно никаких валентных резервов, способных переломить сложившееся положение, у него не имеется. В ненаучную фантастику превратилось даже отступление остатков Маньчжурской армии в Корею, которое раньше рассматривалось японскими штабистами как вполне вероятный шаг при поражении в маньчжурской кампании. Некуда теперь отступать, да и некому.
Вождь переглянулся с Лаврентием Берия и Ниной Антоновой, после чего с некоторой иронией в голосе спросил:
– И что, неужели все уже кончилось, товарищ Антонов? Мы уже победили, враг бежит или сдается в плен?
– Да нет, товарищ Сталин, – покачал головой генерал, – закончилось еще далеко не все, а только лишь Маньчжурская наступательная операция. Для полного завершения задуманного необходимо высадить десанты на Японских островах, разгромить остаток японских вооруженных сил и поднять над разбитым вдребезги Токио флаг нашей победы. Или, в крайнем случае, сделать так чтобы японский микадо Хирохито сам издал указ о безоговорочной капитуляции и вышел к нашим войскам с повинной головой. А он этого делать пока не спешит.
– Это очень хорошо, товарищ Антонов, что вы не пытаетесь забегать вперед, – хмыкнул Сталин, – а то могло как-то несерьезно получиться. Тем более что японцы, судя по вашим же докладам, хоть и отступают куда глаза глядят, но сдаваться в плен нашим войскам пока особо не торопятся.
– Чтобы они начали сдаваться в плен, необходим указ микадо о капитуляции, – сказала комиссар третьего ранга Антонова, – а он пока думает, дошло японское общество до необходимой грани отчаяния или еще нет.
– Так что же нам теперь, вместо американцев атомные бомбы сбросить на Хиросиму и Нагасаки, превратив их в радиоактивную труху? – деланно рассердился Сталин. – Или их микадо хочет, чтобы мы всей массой авиации, высвободившейся от боевых действий в Маньчжурии, начали совершать массированные налеты зажигательными бомбами на японские города, построенные из бамбуковых реек и рисовой бумаги? Или для того, чтобы принудить Японию к капитуляции, нам надо вдребезги разбомбить дворец самого микадо и убить его и всех его близких? Может, тогда японское общество дойдет до необходимой грани отчаяния?
– Нет, товарищ Сталин, – покачала головой Антонова, – ничего подобного делать не стоит, по крайней мере, в данный момент. Мы не совершали массовых убийств мирного населения, когда воевали с Германией, не стоит нам этого делать и сейчас. Конечные рубежи нашего наступления еще не достигнуты, и чтобы выполнить все задачи первого этапа войны, потребуется не один-два дня, а как минимум неделя. Потом следует произвести перегруппировку и подготовку к десантной операции, на что уйдет никак не меньше двух недель, – и только в том случае, если к концу первой декады марта микадо не придет к определенному решению, нам придется поторопить его какими-нибудь радикальными методами. У меня, как и у большинства советских граждан, тоже нет никакого желания устраивать убийство японской нации, штурмуя их острова, но я готова принять такой исход, если нас к нему вынудят.
– Если японские солдаты не хотят сдаваться в плен, – добавил Берия, протирая стекла пенсне, – то их следует уничтожить и не морочить себе голову излишним гуманизмом.
– Ну хорошо, – немного успокоился Сталин, – пусть будет так. Армия должна делать свое дело, а мы, политики, свое. Если все идет по плану, то не стоит его менять и торопиться забежать вперед. Есть мнение, что вопросы радикального принуждения японской нации к миру мы должны обсуждать только в тот момент, когда в этом возникнет насущная необходимость. На этом все; вы, товарищ Антонов, можете быть свободным, а вот товарища Берию и товарища Антонову я пока попрошу задержаться.
Пять минут спустя, там же.
Когда за начальником генерального штаба закрылась дверь, Сталин прошелся туда-сюда по кабинету, хмыкнул в усы и сказал:
– Товарищи, скажите, а не пора ли нам вплотную заняться так называемым императором Пу И, а также руководством, не побоюсь этого слова, одиозного «отряда 731»? Не думаю, что эти господа станут спокойно дожидаться прибытия наших танкистов, а не попытаются замести следы и пуститься в бега.
Берия и Антонова переглянулись, пришелица из будущего чуть заметно кивнула, после чего Берия не спеша произнес:
– Да, Коба, ты прав, сейчас как раз самое время прихватить этих господ на горячем. Отряды десантного ОСНАЗа готовы, и только ждут твоей команды. Что касается «отряда 731», то мы считаем, что живыми и здоровыми необходимо брать всех обитателей этой клоаки зла, и особенно нас интересуют господин Сиро Исия и его заместитель Масадзи Китано. Мы, конечно, сами не собираемся разрабатывать ничего подобного вирусному или бактериологическому оружию, но поскольку такое оружие не обладает никакой избирательностью, разрабатывавшие его японцы одновременно должны были заниматься и разработкой вакцин, чтобы от порожденных ими болезней не пострадало собственное население или военные.
– А еще, – дрожащим от ярости голосом сказала Антонова, – необходимо сделать так, чтобы ученые-людоеды, ставившие смертельные опыты над живыми людьми, среди которых были женщины и дети, в том числе граждане СССР, никогда не бы смогли смыть с себя это клеймо, стать уважаемыми и состоятельными людьми, владельцами частных клиник и родильных домов, лауреатами международных научных премий и правительственных наград. В шарашку их пожизненно, без права амнистии и реабилитации, и чтобы в конце жизни их ждал крематорий с отправкой пепла в канализацию! Человечество должно забыть, что такие когда-то жили на свете. Помнить людям следует только тех, кто освободил мир от нацистской и самурайской чумы.
– Скорее всего, товарищ Антонова, вы полностью правы, – сказал Сталин. – Новых геростратов, решивших повоевать за мировое господство, должна ждать геростратова судьба. Что касается так называемого императора Пу И, то мы еще посмотрим. У нас многие монархи перековались и стали приносить пользу, и этот, думаю, тоже не будет исключением.
18 февраля 1944 года. 09:15. Маньчжоу-го, Синьцзин (Чанчунь), Императорский дворец.
Император Маньчжоу-го Пу И.
Нет, мне не было особо страшно. Я уже давно приучил себя относиться спокойно ко всем перипетиям собственной судьбы. Это было несложно. Ведь я никогда не был хозяином своей жизни. Уже с самого раннего детства я стал понимать, что лишь следую чужой воле – подобно листку, носимому ветром. Я привык к этому. Точнее, смирился и убедил себя, что так жить гораздо проще. Не ощущал я себя ни гигантом мысли, ни великим реформатором, ни борцом за великие идеалы. В то же время комфорт мне был необходим. Роскошь и высокое положение компенсировали мне необходимость приспосабливаться к обстоятельствам.
Впрочем, иногда меня посещали тайные мысли о том, что я мог бы кое-что изменить в стране к лучшему, если бы из меня не сделали послушную марионетку. Да, порой я тешил себя такими раздумьями. Легко размышлять, когда знаешь, что смелые мечты все равно неосуществимы в силу обстоятельств… В своих тайных грезах я ненадолго становился могущественным и самостоятельным правителем, с которым считаются сильные мира сего, который принимает дерзкие решения и командует армиями, которого искренне любит и уважает народ. Но я никогда не рискнул бы поделиться с кем-нибудь своими соображениями, прекрасно понимая, что в этом случае меня быстро «вернут в реальность», и это возвращение может быть весьма болезненным. Я это понял давно. Все, в чем я пытался проявлять хоть какую-то самостоятельность, на корню пресекалось, осуждалось и запрещалось.
Так что мне оставалось только быть покорным и делать все так, как диктуют приставленные ко мне японские кураторы, которых следовало бы назвать просто надсмотрщиками. Но, по крайней мере, жизнь моя была относительно спокойной, хотя, конечно же, в ней не хватало остроты и воодушевления, благородных устремлений и ярких побед – того, к чему человеку, и тем более императору, свойственно стремиться.
Вообще я всегда искал какую-то Идею… Просто Идею – для того, чтобы увидеть хоть какой-то смысл в довольно унылой и однообразной действительности. Идею стройную, привлекательную, которая внесла бы порядок в мое мировоззрение, дала бы ответ на многие вопросы. Ведь все, чем был заполнен мой разум, представляло из себя какое-то дикое невозделанное поле с редкими ростками сомнительной рациональности. Я как-то внутренне чувствовал, что такая идея существует, но мне нет к ней доступа и, возможно, никогда и не будет. Потому что паутина предначертанности, которой я был опутан с самого рождения, не позволит мне познать то, что доступно свободным.
И вот сейчас настала очередная веха в моей жизни. Я вынужден бежать. Наверное, это и вправду конец, и мне больше никогда не суждено занять высокое положение. Скорее всего, я останусь в истории как последний император Маньчжурии… Меня всегда внутренне коробило несоответствие этого моего титула и реального положения дел, хотя об этом никто не догадывался. Я был удобен японцам, мною успешно пользовались, благоволя и щедро одаривая за безоговорочное послушание. Я не был облачен настоящим величием и мощью. Но я исправно играл свою роль. На что я надеялся? Да ни на что. Просто хотел, чтобы меня оставили в покое. Я приучил себя к мысли, что один ничего не смогу изменить. Все мое детство было подготовкой к этой роли, и никого не волновало, чего хочу я сам и на что я способен. С ранних лет я научился сносить горькие обиды и разочарования, так что все это в дальнейшем это уже никак на меня действовало. Ничтожеством я был лишь сам для себя. Искусство покоряться чужой воле, извлекая для себя привилегии – вот мое главное достоинство, в полной мере оцененное японцами. Зная о себе все, я прикрыл свое критическое самосознание блеском и привилегиями императорского существования. Но при этом надо мной не переставало довлеть ощущение непрочности моего положения. Впрочем, так всегда бывает с теми, кто решил не искать лучшей доли, кроме как стать игрушкой в руках капризной судьбы… А она такова, что сегодня ты играешь роль императора, находишься в довольстве и неге, а завтра старый мир рушится, так что уже ничего не возвратится вспять. Победив в Великой Европейской Войне, где, как говорил Наполеон, Бог оказался на стороне самых больших батальонов, Большевистская Россия с ленивой тигриной грацией обернулась на Восток и, увидев врага, который когда-то давно нанес ей жестокое оскорбление, оскалила зубы в предвкушении кровавого пиршества. Зверь прыгнул ровно в сороковую годовщину начала первой русско-японской войны. Все люди в моем окружении, да и я сам, были в растерянности, ведь русские не стали ждать первых теплых весенних дней, а ударили всей своей мощью в тот момент, когда маньчжурские степи были скованы лютыми морозами.