Разве это итог?
Разве Лесли ошибался, говоря: преступление не окупается?
Выругавшись про себя, я набросал на листе бумаги суть акции.
- Кто говорил с вами по телефону, когда я собирался выйти на «Трэвел»?
- Ты, Эл! Ты замкнул петлю времени… Разве мой тон тогда не придал тебе уверенности?
- Возможно… А машина Парка… что вы все-таки о ней знали?
- Почти ничего! - засмеялся шеф.- Но разве тебе не хватило информации?
- Хватило,- хмыкнул я.
- Вот и отлично! А сейчас, Эл, мы едем в аэропорт. Ближайшим бортом ты улетаешь в Европу.
- Что мне там делать?
- Отдыхать! Вы ведь не раз отдыхали там с Джеком…- Шеф внимательно взглянул на меня, и в узких его, близко поставленных друг к другу глазах я прочел тяжкое подозрение:-Ты ведь хочешь отдохнуть, Эл?
Когда он упоминал имя Джека, ни один мускул на его широком лице не дрогнул. И, загипнотизированный его спокойствием., я кивнул:
- Я с удовольствием полечу. Мне необходим отдых.
11
Пройдя паспортный контроль, я попал в нейтральную зону. В единственном располагающемся тут баре светились неяркие огни, а бармен, стоя над грудой бокалов, лениво вертел в руках тяжелую бутылку с виски «Сантори».
Отыскивая монету, я полез в карман, и пальцы мои уткнулись во что-то твердое.
Подарок Хэссопа?
Нет! Развернув бумагу, я увидел нежно-желтые, похожие на крошечные сердечки, листья гинкго, начавшие уже увядать - через столько миллионов лет после своего рождения! - и раковину, поднятую мной с твердых белых песков юрского пляжа. Прямо по белой поверхности раковины рукой Хэссопа было написано: «Астарта субморфоза - пластинчатожаберное мелких морей».
Когда он успел определить?
Я опустил раковину в урну… Лист гинкго прилип к потной ладони. Я брезгливо сорвал его, бросил туда же - в урну, и вдруг, будто испугавшись чего-то, бросился к выходу. Такая ненависть ко всему живому, такое отчаяние теснились в моем сердце, что я далеко не сразу заметил двух хмурых, коренастых парней, медленно поднявшихся за мной на борт ревущего «Боинга»...
1973
РАЗВОРОВАННОЕ ЧУДО
В. СВИНЬИНУ
Совесть - сознание и чувство моральной ответственности человека за*свои действия перед обществом, народом, а также перед отдельными людьми, моральная самооценка личностью своих поступков и мыслей с точки зрения определенных, специфичных для того или иного народа, класса, общественной группы норм нравственности, ставших внутренним убеждением человека. Совесть является общественной, конкретно-исторической категорией, возникшей в результате взаимоотношений между людьми в процессе их исторического развития.
Глава первая
Белые великаны
Таких, как я, можно встретить в любом недорогом баре Солсбери, Стокгольма, Парижа, Брюсселя, Лондона. Среди нас есть французы, бельгийцы, немцы… За нами - прошлое и большой опыт обращения с холодным и огнестрельным оружием. Говорят, у нас нет будущего. Это не так. Пока в газетах появляются сообщения о военных переворотах, пока существуют спокойные и неспокойные колонии, мы нужны тем, в чьих интересах совершаются эти перевороты, и тем, кому принадлежат эти колонии. Новоиспеченные диктаторы или специальные комитеты снабжают нас оружием, и мы летим в какую-нибудь Гвинею, Мозамбик, Анголу. Наша работа - убивать. Мы - солдаты Иностранного легиона.
И в Конго я попал с легионом.
Американский «Боинг-707» принадлежал бельгийской авиакомпании «САБЕНА» и пилотировался английскими летчиками. Но это меня не трогало. Мне плевать на то, кто и какие самолеты водит. Я летел работать, а не решать ребусы. Тем более, что, занимаясь моей работой, не следует знать больше положенного.
Катанга…
Бросовые жаркие земли с термитниками, возвышающимися, как дзоты, над мертвой сухой травой. Непривычно высокие, с толстыми деревьями на верхушках, то оранжевые, то мертвенно-серые, то красные, то фиолетовые, термитники громоздятся друг на друга и, как надолбы, тянутся через всю Катангу - от озера Танганьика до Родезии.
Племен в Катанге не перечесть. Я пытался в свое время узнать о них что-нибудь, но в голове, как строки непонятных и зловещих заклятий, остались одни названия- лунда, чокве, лвена, санга, табва, бвиле, тембо, зела, нвенши, лемба… Были еще какие-то, я их не запомнил. Да и перечисленные остались в памяти лишь потому, что с одними, связанными с партизанами-симбу, мы боролись, других, признававших власть премьер-мини-стра Моиза Чомбе, поддерживали. Платил нам, естественно, Моиз Чомбе. На него мы и работали.
Бороться с партизанами-симбу оказалось не так уж сложно: оружием они владели никудышным, сохранившимся едва ли не со времен Стенли и Ливингстона. Кроме того, симбу были очень разобщены. Симбу Пьера Мулеле, симбу Кристофа Гбенье, симбу Николаса Олен-га, симбу Гастона Сумиала, наконец, просто симбу… Эта их разобщенность была нам на руку и помогала брать большие призы - Моиз Чомбе платил за каждого мертвого симбу, независимо от того, принадлежал он к отрядам Гастона Сумиала или сражался в рядах симбу Кристофа Гбенье…
Были у нашей работы, конечно, и свои темные стороны. Например, отравленные стрелы. Пуля может проделать в вас приличную дыру и все-таки почти всегда оставляет шанс выжить, а вот отравленные стрелы действуют наверняка. От этого у нас не было добрых чувств к симбу, хотя в принципе я, например, не из тех, кто вообще относится к черным плохо. Просто, считаю, работу следует выполнять тщательно. Этому правилу я следую с сороковых годов, когда в Хорватии работал в одном из отделений СС. Немцы в высшей степени аккуратные работники, и опыт, перенятый у них, пригодился мне в Конго, где я обучал новичков убирать нЗ всякий случай любого черного: ведь на лице его не написано- враг он тебе или просто в неудачное время выглянул из хижины посмотреть, какая там над страной погода… Наш шеф, майор Мюллер, относился к таким вещам одобрительно, и мы ему верили-с 1939 года не было, кажется, ни одной войны, в которой бы он не участвовал. И именно он, майор Мюллер, научил нас прежде всего ликвидировать в занятых деревнях кузнецов и знахарей, поскольку первые ковали для симбу наконечники стрел, а вторые варили зловредные яды… Сами видите - работа не из простых. И мы были от души рады услышать от майора Мюллера приказ уйти всей командой на патрулирование одного из самых глухих, но зато и самых спокойных уголков Конго.
Капрал нашей команды был желчен, неразговорчив, но никто, кроме него, не мог при нужде так легко объясниться с местными жителями на суахили или лингала.
- Усташ,- говорил мне, например, капрал,-как будут звучать команды - «стой», «пошел», «вперед», «сидеть», «не глядеть по сторонам»?
- Телема. Кенда. Токси. Ванда. Котала на пембените.
- А как ты поймешь просьбу обиженного друга - «Бета не локоло на либуму»?
- «Бей его по животу»! - вмешался в нашу беседу француз Буассар.
- А если черный спросит тебя: «Мо на нини бозали кобета?», то есть - «За что бьете»?
Буассар опять вмешался:
- Лично я скажу ему: «Экоки то набакиса лисусу», то есть - «хочешь еще?»! - и Буассар весело заржал. Он любил посмеяться…
Пылища на дорогах Катанги невероятная. Но как только «джип» ввалился в заросли, пыль исчезла, и нас оглушила влажная горячая духота, сквозь которую не могли пробиться никакие звуки. Конечно, где-то вверху верещали обезьяны или орала птица-носорог, но их вопли смешивались с шелестом листьев, с гулом мотора и не воспринимались как крики живых существ. Так… Общий фон… И, полусваренные, мы дремали в «джипе», пока он полз, трясясь, по слоновьей тропе, кем-то превращенной в подобие плохой дороги.
Я никогда не забирался в тропические леса так глубоко, и мне было не по себе. Думаю, и остальные чувствовали себя так же, исключая капрала. Но у него была своя слабость - он не выносил темноты и замкнутых помещений. Это я узнал, когда мы таскались по ночным кабакам и кинотеатрам Браззавиля. Могу поклясться, что в темном прокуренном зале капрала интересовало не столько происходящее на экране, сколько происходящее в углах. И я понимал капрала - у каждого могут быть серьезные основания не доверять темным углам и закрытым помещениям без запасного выхода…
Место для лагеря нашлось удобное - толстенные деревья наглухо и со всех сторон укрывали поляну, кусты же мы срезали ножами. Буассар сразу завалился в траву, и дым его сигареты приятно защекотал ноздри. Я тоже присел, вытащил из кармана свою пачку. Малиновый берет и темно-зеленую маскировочную рубашку я сбросил, подложил под себя, чтобы не резало локти, и, совсем уж хорошо устроившись, дотянулся, наконец, до вскрытой французом банки пива.
- Ба боле, а-а-а… Ба пи… Ба боле, а-а-а…- тянул Буассар.
В этой нехитрой песенке речь шла о том, как хорошо, когда нас двое, а ночь темна… Типичная песенка француза, хотя слова взяты из лексикона чернокожих… Впрочем, «когда нас двое, а ночь темна», о словах можно не думать.
- Ба боле! - подмигнул я Буассару. Несмотря на болтливость, он мне нравился, и я старался держаться с ним рядом. Занимаясь такой работой, как наша, очень важно иметь рядом надежного человека…
Мы курили, потягивали пиво и смотрели, как негриль бабинга, завербованный в нашу команду месяцев шесть назад, возится у полевой кухни, а бородатый и здоровенный голландец ван Деерт что-то ему внушает. Не знаю - что, но примерно я догадывался. Голландец терпеть не мог черных, даже к Моизу Чомбе,, нашему работодателю, относился презрительно и свысока. Но я никогда не осуждал голландца - у каждого свои вкусы… Так что можно считать - голландец просто следил за чистотой и опрятностью бабинги.
Когда повар созвал нас к столу, Буассар устроился напротив меня. В неофициальной обстановке мы, как правило, звали его Длинноголовым, потому что француз всерьез утверждал - все богатые люди долихоцефалы! Больше всего эти утверждения обижали низколобого голландца. Ему, конечно, больно было узнать, что по законам природы он навсегда останется среди нищих.