- Ну, говори! Что с тобой?
И тогда он сказал:
- Я ослеп, Усташ!
- Ты меня не видишь? - испугался я.- Совсем не видишь?
- Вижу, Усташ. Но мне надо, чтобы ты двигался или чтобы я не находился в покое… Понял?
- Нет.
- Когда все неподвижно, я ничего не вижу. Сплошной туман, даже солнце угадываю лишь по теплу,..
- А потом?
- Когда ты начинаешь двигаться, ты сразу выступаешь из этого тумана! А остановишься хоть на секунду - тебя нет! - Буассар грязно выругался:-Ты не пристрелишь меня, Усташ? Я был тебе хорошим прикрытием!.. И как ты думаешь, я ослеп навсегда?
- Побереги нервы! - хмыкнул я, успокаиваясь.- Такое бывает. Наверное, бабинга и впрямь подсыпал нам в мясо какой-то гадости… Но это пройдет. Полежи. А я принесу тебе пива.
Казалось, еще минута - и француз расплачется. Я сразу вспомнил Шлесса… Может, и он сломался на той же, что и у француза, болезни?.. Но тогда… негр не мог отравить нас!
Подойдя к столу, я не сразу выложил новость Ящику и капралу. Сперва присмотрелся и лишь потом, не заметив ничего подозрительного, сказал:
- Буассар ослеп.
- Ослеп?!
- Не совсем… Наполовину… Но нас теперь трое, и если бабинга приведет сюда симбу, нам крышка.
Капрал выругался:
- Майор Мюллер прав. В этой стране прежде всего надо выжечь знахарей!
- Я думаю, эту болезнь нам подкинул не негр.
- Почему ты так думаешь?
- Вспомните Шлесса… Похоже, он ничего не видел… И случилось это не вчера. Мы едим из одного котла, негр не мог отравить одну только порцию… Понятно, почему Шлесс сломался - он потерял зрение, а потом…
- От слепоты не сдыхают!
Но слова капрала прозвучали неубедительно.
Вскрыв жестянку, я отнес пиво Буассару, и в нем вдруг проснулся суетливый делец:
- Усташ, можно такую слепоту считать полной потерей зрения? Мне могут выплатить сто процентов?
- Могут,- сказал я, и это Буассара утешило…
А тошнота вновь подкатывала к горлу и отпустила меня только в сумерках.
Зато вдруг пришли запахи.
Я приподнялся - осторожно, боясь лишних движений, Головной боли не почувствовал, боль ушла, и я даже испугался - так хорошо себя чувствовать мог только больной!.. Но вид француза, даже во сне дергавшего головой, действовал отрезвляюще. Неужели он и во сне вынужден двигаться, бедняга?
И опять я ощутил запахи.
Запах и…
Ничего подобного я никогда не испытывал. Будто все деревья, травы, вещи обрели способность испускать запахи! Потянув носом, я вобрал в себя все неистовство тропической ночи - духоту, сырость, тяжелую пряность орхидей, плесени, испарений… Нет, такая чувствительность явно не могла быть нормальной!
Но, думая так, я не переставал с жадностью «вслушиваться» в запахи, улавливая, опознавая все новые и новые. Несмотря на их чудовищное разнообразие, я свободно отделял один запах от другого, даже самого слабого… Будто новое чувство во мне родилось. И в этом чувстве теперь, когда первые страхи ушли, не осталось ничего тревожного.
Еще я заметил, что вижу во тьме. Но вижу не совсем обычно.
Например, я помнил, что сразу за палаткой орхидея днем светилась белыми, как снег, цветами. А сейчас эти цветы казались мне голубоватыми. А синие и фиолетовые лианы вдруг засияли желтыми пятнами… Каждая травинка, каждый листок сиял, лучился, будто я попал в новый, незнакомый мне мир, в котором вещи жили своей особенной, не связанной с человеком жизнью.
- Иди к нам, Усташ!- услышал я голос капрала.
Он сидел с Ящиком у костра, в самом центре поляны. Запах консервированного разогретого мяса резко ударил мне в ноздри, но я легко заглушил его, отвел, хотя сам не понимал, как мне все это удается.
- Взгляни на оборотня, Усташ.
Если они видели так же, как я, они не зря удивлялись.
Бугор, светящийся ярче огня,- вот что представлял из себя оборотень. Он пылал, как маячная мигалка, как фара, и светлячки ярким хороводом крутились над ним, как планеты вокруг солнца. И я чуть не заплакал, потому что я, усташ Радован Милич, киллер, профессиональный убийца, давно уже отрешился от подобных восторгов, а сейчас праздник жизни вновь входил в меня, заставляя думать о жизни именно так, как о празднике- цветном, ярком, полном света, красок и запахов.
Светлячки неслись вокруг оборотня, и я подумал: «А может, это существо вообще не создание Земли? Может, оно явилось к нам извне, неизвестно откуда?.. Да,- подумал я,- наверное так!.. Потому, что земные создания с первого дня творения спешат прежде всего обзавестись клыками, когтями, ядовитыми железами - рвать, кусать, отбиваться! А оборотень ничего не имел. Он всего лишь светился!»
Запахи вспыхнули с новой силой, и среди них появилось много совершенно непостижимых, таинственных, каких я никогда еще не встречал. Были и неприятные,-их я отбрасывал. И еще такие, что и пугали и восхищали меня, потому что в каждом из них пряталось что-то полузабытое, с чем я, оказывается, все-таки не расстался… И под их давлением моя жесткая очерствевшая душа размягчалась, как сухарь, ошпаренный кипятком.
И еще эти запахи были как-то связаны с мерцанием оборотня.
- Ты когда-нибудь слышал такое, Усташ? - спросил капрал. Он сидел в траве, поджав под себя ноги, и если бы не защитная рубашка и не татуировки на руках, его можно было принять за провинциала, вырвавшегося на загородную прогулку.
- Ты говоришь о запахах?
- Какие запахи, Усташ? Звуки! - В голосе капрала звучало чуть ли не торжество, но он успел и пожаловаться:- Правда, не все звуки хороши… Ты не чувствуешь этого?
Я решил, что капрал пьян. Как ни напрягал я слух, ничего, кроме звона цикад, не было слышно. Цвет и запах - вот что определяло мой мир. И я так и сказал. И добавил:
- Цикады - они к дождю…
Ни капрал, ни Ящик ведь не знали, что именно так говорят в Хорватии…
- Цикады! - возмутился капрал.- Цикады только мешают… Ты вслушайся… Вот хруст - села на ветку птица… Она роется клювом в перьях… Она осторожничает… Ей не хочется улетать… А вот звук опасности… О, черт! - выругался он и зажал пальцами уши: - Опять летучая мышь!.. Ящик, дай автомат!
- Не надо стрелять,- сказал Ящик по-французски,
По-французски!
В лилово-багряных вспышках я увидел плоские щеки Ящика, и по запаху его тела, по тяжелому, нездоровому запаху тела сразу определил - он чем-то болен. И еще - он старше нас всех! И Ящик тут же подтвердил:
- Да. Я - француз. Я из Нанта.
И я не удивился… Просто включил свою способность повелевать запахами, и что-то необыкновенное, тонкое, чего я никогда и нигде раньше не находил, сошло вдруг ко мне из сердца джунглей. Я попытался определить - что? - но капрал помешал:
- Усташ, ты слишком шумишь!
- Я молчу,- возразил я.
- Ты сам по себе шумный! У тебя мысли шумные! Ты шумишь сильнее оборотня, а уж он-то жужжит, как аварийный трансформатор!
- Капрал прав,- ответил мне Ящик.
Именно ответил, потому что я собрался задать ему именно такой вопрос, но не успел, не задал - Ящик предупредил его.
- Это так,- пояснил он.- И я не знаю, я не могу объяснить, как это получается… Но я просто чувствую, что именно вы хотите сказать. Нет, я не читаю твоих мыслей, Усташ, но за секунду до слов понимаю смысл еще не заданного вопроса… А ты?
- У меня запахи.
- Не удивляйся… Ничему не удивляйся… Нет ничего удивительного в нашем мире… Ведь даже цикады находят друг друга по запаху, хотя и находятся очень далеко от места будущей встречи. Лососи, поднимаясь из океана, тоже только по запаху находят устья родных ручьев. Угри, пересекая океан, за сотни миль улавливают запахи саргассовых водорослей.
- Откуда ты все это знаешь, Ящик?
- Когда-то я был учителем географии*
- Учителем?
- А разве ты никем не был?
Человек, управляющий пулеметом, как собственным Мозгом! И - учитель географии! Черт побери! Профессиональный киллер, убийца, и - обучал детей!.. Истории? Литературе?..
- Географии,- повторил Ящик,
«Что с нами? - подумал Ящик. И удивился: - Впервые за много лет я так подумал - с нам и… Впервые за много лет! С того далекого 1953 года, когда меня мобилизовали и отправили защищать французскую колонию Вьетнам… Защищать от вьетнамцев… Уже тогда я понимал некую двусмысленность роли защитника, но мир, открывшийся передо мной, был ошеломляюще необычен! Необычен до того дня, когда французский главнокомандующий генерал Наварр приказал свести все рассеянные части на равнине Бак-бо… К счастью, я туда не попал. Я прикрывал тогда Верхний Лаос и мог только в воображении представить идущие с той стороны тысячи грузовых велосипедов и груженых подвод… Пятьдесят пять дней и ночей я пробыл в окружении, и ребята знали меня тогда как Анри Леперье - веселого, иногда даже легкомысленного солдата…
Но веселье прошло, веселье всегда проходит. Оно, веселье, прошло в тот день, когда меня включили в число исполнителей акции «Гретхен». Не знаю, почему ее закодировали именно этим именем. Может, потому, что вьетнамские женщины своей первобытной беззащитностью и впрямь напоминали всех Гретхен Земли…
Был просторный школьный двор. По одну его сторону мы заставили лечь мужчин, по другую - детей и женщин. Указанные вставали и отходили в сторону. Приказ был четок: уничтожить всех, ибо оставшиеся в живых могли разболтать о случившемся. И я убивал. И из Анри Леперье превращался в Ящика.
Впрочем, нет. Ящиком я стал не в той войне. Ту войну называли войной слона и кузнечика. Франция, конечно, была слоном. А я - Анри Леперье? Кем я был? Ногой слона? Клыком слона?.. Впрочем, в этом ли дело? Если я был всего лишь микроскопической частью этого взбесившегося слона, я все равно топтал кузнечиков…
Ящиком я стал позже,- когда меня прикомандировали к американской спецчасти, охраняющей запасы йодистого серебра. Этот невзрачный, весьма безобидный на вид порошок носил великолепное название-оружие Зевса. От лейтенанта Кроу я, Анри Леперье, узнал, что стоит кристалликам йодистого серебра попасть в скопление облаков, как все эти облака немедленно выпадут на землю в виде дождя, града или снега.