Я влез в палатку и сразу почувствовал, каким жаром Несло от больного, сжавшегося в своем углу… Доживет ли он до утра?.. Я подумал о нем с жалостью, как о младшем брате. Именно, как о младшем брате. И лишь потом в голову пришло: а, правда, сколько нам лет? Нам, всему человечеству?
5
Геологи научились датировать летопись планеты, астрономы вычислили возраст многих звезд, астрофизики- возраст Вселенной. Но когда, где и как появились мы - люди? И что следует считать днем нашего рождения?.. Не так просто на все это ответить, как кажется.
Наука беспрерывно пополняет звенья эволюционной лестницы, но далеко не все находки ложатся в одну
цепь - бывают странные вещи, никак не укладывающиеся в сознании.
Одну из подобных находок сделал в Африке в 1959 году археолог Луис Лики - окаменевшие кости одного из человеческих предков, названного им зинджантропом. Вроде бы ничего необычного. Но, продолжая работы, Лики нашел окаменевший череп другого существа, названного им «человеком умелым». И этот «умелый» по своему физическому типу был гораздо более близок к нам, чем зинджантроп. У него не было чрезмерно развитых надбровных дуг, низкого, скошенного назад лба, тяжелой верхней челюсти. Сенсационность же находки заключалась в том, что «умелый» был явно старше зинджантропа! То есть получалось, что примитивные человекообразные существа жили на нашей планете рядом с человекообразными, развитыми гораздо выше!
«Единственное объяснение,- думал я,- может заключаться лишь в том, что эволюционная цепь не так прямолинейна, как многие прежде полагали. Скорее, это не цепь, а дерево, отдельные ветки которого рано или поздно отмирают. Не случайно в антропологии возник термин - «тупиковая ветвь». Пример - тот же неандерталец, которого большинство ученых в наши дни отказывается считать одним из человеческих предков.
Могли же,- думал я,- быть времена, когда одновременно обитали на планете существа, весьма разные по своему физическому развитию и уровню мышления… Как долго они двигались параллельными курсами? И не представителем ли такой тупиковой ветви был мой простуженный пленник, сумевший пережить неандертальцев и кроманьонцев и сейчас так трудно умирающий в тесной палатке своего далекого потомка?..»
6
Ветер выл все сильнее, вносил сквозь щели мельчайшую снежную пыль. Близко к утру я расслышал сквозь его шум нечто вроде исполинского тяжелого вздоха. Палатку встряхнуло, и тотчас откуда-то пришло и стало шириться странное шуршание… Своей непонятностью, своей необъяснимостью оно страшило больше, чем надвигающаяся метель, и я бросился расшнуровывать полог, Но палатку уже приподняло, качнуло, и со всех сто-рон хлынули на меня ледяные струи воды. Не мешкая, я вспорол ножом днище, вывалившись прямо в мутную клокочущую воду. Новый налетевший вал накрыл меня с головой, бросил прочь от палатки. В лунном свете я увидел, *как фантастически медленно обваливаются со стен, окруживших озеро, ледяные искрящиеся козырьки. Они обваливались в черную воду, тонули в ней, поднимая перед собой вал, а потом вставали из пучин, как исполинские левиафаны…
Обвал ледяных глыб - это и послужило причиной столь странного наводнения…
Напрасно я бросался в катящиеся на берег валы - меня неизменно отбрасывало водой, и я так и не смог добраться до палатки, в которой остался больной йети.
Тупое, холодное отчаяние овладело мной. С дальнего склона с грохотом низвергся камнепад, я даже не взглянул на него. Куртка обмерзала на ветру, коробилась, я не чувствовал и этого. Одна-единственная мысль заставляла меня страдать - я вновь проиграл! Проиграл окончательно!
«Смирись,- сказал я себе.- Смирись… С самого начала этот йети казался слишком великим подарком…»
7
Основная масса Гималаев еще находилась в тени, но самые высокие вершины осветились солнцем и сияли в недостижимом для смертных небе. Не зря именно вершины населялись из века в век мстительными и злобными богами - шерпы всегда чувствовали нечто угрожающее в самой этой холодной, почти неземной красоте.
Когда солнце пригрело в полную силу, я разложил на камне одежду, дожидаясь, когда она чуть подсохнет… Огнистые капли медленно срывались с длинной, переливающейся радугами сосульки и с тонким звоном падали в снег. Разбиваясь, они на мгновение вспыхивали необыкновенно яркими оранжевыми искрами…
Только в горах можно так быстро сменить пустыню на сад. Уже через пару часов я брел в зарослях барбариса и рододендронов. Гирлянды ломоноса щедро обвивали каждый куст, и все вокруг казалось розоватым от цветов, возникающих то за камнями, то за многочисленными потоками. Ни один садовник не смог бы создать такого: чахлые кустики розовых и лиловых цветов постоянно перемежались холмиками льда, кое-где проткнутого высокими стрелками гибких ранних примул или шипастыми стеблями белых маков.
Хижина отшельника-найдана, в которой мы оставили с шерпом вещи, была где-то рядом, но отсутствие троп сбивало меня с толку, и я, как всегда,, вышел к ней неожиданно. Сквозь широкие щели в каменной тяжелой ограде был виден и сам найдан, погруженный в созерцание. Он сидел прямо во дворике, и длинные его пальцы чуть шевелились, почти незаметно перебирая крупные четки. Найдан был стар и согбен, и, увидев его, я вдруг понял - шерп еще не пришел!
Калитка скрипнула.
Найдан поднял голову, кивнул и молча, не торопясь, отправился в хижину - готовить чай.
Переодевшись, я остановился у низкой ограды, вдоль которой тянулись ящики с цветами, и взглянул на снежную громаду Ама-Даблана.
Я думал о шерпе Пасанге, ушедшем вниз - в селение. Это была не такая уж горькая мысль, совсем не горше мысли о потерянном йети, но и она оставляла в душе осадок. Конечно, я понимал, что встреча религиозного шерпа с йети, порождением дьявольских сил, равносильна встрече того же найдана с самим хозяином ада Эрликханом. С Эрликханом, держащим в руках волшебное зеркало-толи, в котором отражаются все грехи и добродетели каждого человека. С Эрликханом, хозяином великого ада живых существ, ада, разделенного на сопредельный, на холодный, на непреходящий…
«Да,- думал я,- видение этих адов - совокупно разрушающих, громкорыдающих, заставляющих грешников убивать друг друга и вновь и вновь воскресать для вечных страданий, видение этих адов, где грешники кипят в котлах или раздавливаются горами, вполне могло заставить Пасанга уйти в селение, оставив меня наедине с Гималаями…»
Еще более горько было думать о потерянном йети, в котором мне хотелось видеть предка, действительного предка одного из нас - шерпа, меня, сэра Джона Ханта и всех других, плавающих по океанам, возносящихся в небо, штурмующих горы… Как грешник, желудок которого ненасытен, а рот не шире игольного ушка, я жаждал открытия, но оно не состоялось. Как и чем я могу доказать людям то, что несколько часов провел рядом с существом, история которого может пролить свет и на саму историю человечества?..
Найдан принес чай и стакан крепчайшей, дурно пахнущей водки - рашки. Найдан был очень стар, но волосы его еще не поседели, и он связывал их темные пряди плотным узлом. Он слишком давно жил в горах, в одиночестве, он слишком много передумал о смерти и жизни, чтобы отнестись к моим проблемам так, как хотелось именно мне. Страх найдана перед потерями не имел ничего общего с моими страхами. В этом мире все для него находилось в вечной, никогда не приостанавливающейся смене форм, которым сопутствуют свойственные лишь им волнения. Колесо жизни… Найдан желал потерять это колесо, потому и жил в одиночестве, отрешившись от жизни… Жалобы и тревоги бессмысленны, читалось на его лице, жизнь должно принимать такой, какая она есть…
И, дуя на чай, я с тоской думал о том, что, наверное, уже никогда не смогу повторить путь в горы.
Мне хотелось поделиться с отшельником своими мыслями, но я недостаточно знал язык. К тому же пол вдруг под нами качнулся, задребезжала на полках глиняная посуда, и найдан, воздев руки вверх, запричитал;
- Гиббозех! Гиббозех! Прекрати!..
Он умолял подводного гиганта, который держит на плечах Землю, быть осторожней с этой священной ношей.
Умолив гиганта, найдан успокоился и зашептал на невнятном непали:
- Рай… Только попав в рай, странник, ты получишь блаженную способность являться в сей мир только раз, достигнув тем глубокой нирваны… Почва рая - она из кораллов и лазурита, и пыль не пылит там, и предметов неприятных на вид там нет. И нет там ничего такого, что не было бы поучительно для ума и радостно для сердца. И там нет мрака, ибо постоянно сияет свет будды Абиды. И летают над водой птицы, только по голосу и по цвету похожие на наших. И нет там лжецов, умножающих вред и зло. И все там называют друг друга «милый» и «друг»… Все обитатели рая помнят свои прежние деяния, и все обитатели рая знают мысли других, а значит - мысли и дела существ всех ведомых и неведомых нам миров…
Найдан шептал, а я думал: нет, найдан, меня невозможно обратить в эту веру. Я видел войну, я видел радость, я видел нищету и богатство…
- Преклоним перед сном колени,- шепнул найдан.- Возблагодарим всемогущего за его благодеяния…
Я пожалел старика, но притворился, что не понимаю непали, и когда найдан удалился, бросил на пол спальный мешок.
8
Глубокой ночью меня разбудила кукушка. Совсем рядом, невидимая, она выкрикивала странные сочетания, похожие на английское «брейн фивер» - «воспаление мозга».
- Брейн фивер! - тоскливо кричала она.- Брейн фивер!..
Я со смятением встречал каждый ее выкрик, боясь, что легкие птицы не выдержат, с такой тоской, с таким надрывом кричала она о страшной болезни. И, не желая больше валяться нё жестком полу хижины, я встал, взял ледоруб, запас галет и кофе, сунул в карман пистолет и вышел через узкую, низенькую дверь.
Проходя мимо поставленной в отдалении каменной кельи, я увидел за окном найдана. Он сидел на соломенной циновке, перебирал четки, а на каменной божнице перед ним стояли крошечные фигурки будд. Там был Шакья-муни, со своей нищенской чашей, грядущий Будда Майдари, красный, как цветок мака, будда Арьябало, одиннадцатиголовый и многорукий, Бодхисаттва Манжушри с книгой и лотосом, и много других будд. Все они были раздеты до пояса и сидели на поджатых ногах, потупив глаза.