-- У них флаг есть, -- продолжал Гагара, обращаясь к пирующей компании. -- Ей-Богу, красный... Я утром мимо шёл, видел. Ещё его этот, как его, очкастый, на мачту вздёргивать пробовал...
Очкастый относилось к Ратиновичу, который носил очки. Он, действительно, прикроил флаг из кумачовой рубахи и в это утро приспособлял его к мачте, но потом спрятал впредь до открытия навигации.
-- А зачем красный флаг? -- равнодушно спросил Микусов.
Политическая невинность "помощника" из якутов была совсем райского свойства. И в этом отношении он отстал даже от индюков и диких быков, которые питают к красному цвету определённую вражду.
-- А правда, что вы в море напуститься хотите? -- продолжал Микусов с равнодушным любопытством, не получив ответа на свой вопрос.
В качестве человека, рождённого дальше к югу, в глубине якутской тайги, он, по-видимому, даже не представлял себе, куда ведут дороги полярного моря, окаймлявшего пропадинский край с северной стороны.
Бронский повернулся к Микусову и посмотрел ему в лицо обозлённым и насторожившимся взглядом. Нервы его напряглись пред этим простым вопросом, брошенным так прямо и бесцеремонно. Он обвёл глазами группу казаков, как бы сосчитывая её и механически взвешивая её действительную силу на случай столкновения.
-- Полно пустое молоть! -- с неудовольствием возразил Шпарзин, ещё раньше, чем юноша мог сказать что-либо. -- Какие моря!? Куда им ехать, кроме как на устье казённую муку везти?
В Пропадинске действительно были самые законные поводы для того, чтобы завести на реке судно или хотя бы большую крепкую лодку. На пятьсот вёрст пониже города на реке Пропаде, вплоть до устья, лежала группа посёлков, которые получали соль, муку и порох из казённых запасов. Река Пропада была слишком бурна для того, чтобы сплавлять груз на плотах вниз по течению, фарватер был малоизвестен и изменчив, и течение на перекатах слишком быстрое. Приходилось вывозить провиант зимою на собаках, с платою по три рубля за каждый перевезённый пуд. Попытка кораблестроительства опиралась именно на эти условия. Товарищи действительно имели ввиду прежде всего вывезти на устье несколько сот пудов казённого провианта с платою по рублю за пуд и только потом продолжить своё плавание в открытое море. Казённый задаток был получен вперёд и употреблён на покупку различных материалов.
Примирительное настроение Шпарзина не было плодом дипломатии. Он действительно был уверен, что энергии и строительных средств колонии хватит именно на то, чтобы построить расшиву и сплавить её вниз до устья, но ни на что более. План морской навигации был ему небезызвестен, но он считал его настолько фантастическим, что не хотел о нём ни говорить, ни думать. Он до такой степени был уверен в справедливости своего взгляда, что даже содействовал строителям доставать по городу различные припасы, необходимые для лучшего оснащения строящегося судна.
-- А ну вас! -- сказал Бронский, с необъяснимым для него самого разочарованием, и, окончательно отстранив Гагару с дороги, пошёл далее.
Подобные вспышки недоверия были свойственны колонистам и во время судостроения загорались в них неоднократно при каком-нибудь наивном и неожиданном вопросе, но каждый раз им приходилось убеждаться в неосновательности своих подозрений. Бронский был возбудимее всех и, можно сказать, исполнял роль часового вокруг великого предприятия колонистов, и каждый раз, когда ему воочию приходилось убеждаться в невинности пропадинского начальства, он испытывал невольное разочарование, как будто ему было бы приятно, если бы воображаемая туча, которая как будто начинала хмуриться на пропадинских небесах, действительно спустилась и разразилась грозою.
Помимо того, суждение Шпарзина задело его именно своей определённостью, как будто кто ткнул его в больное место. С тех пор, как судно, сбитое вместе, стало красоваться на пригорке перед школой, его собственное доверие к нему исчезло, и, не отдавая себе ясного отчёта, он, быть может, был настроен более скептически, чем другие товарищи.
Теперь замечание Шпарзина нашло отзвук в его собственном уме, и ему казалось достоверным, что это судно не сможет плыть дальше устья и, в конце концов, исполнит только предначертания местного начальства о лучшей перевозке муки.
Глава V
Тотчас же за городом начинались густые тальники. Берег реки здесь был пологий и песчаный. Начиная с мая, после того, как снег сойдёт с земли, это было лучшим местом для прогулок в окрестностях, ибо песок не держал воды и скоро отвердевал настолько, чтобы выдерживать человеческие шаги. Бронский, однако, не пошёл по берегу и уселся на рогатое бревно, которое лежало на песке против начала тальников и служило во время пропадинских прогулок естественной скамьёй для желающих отдохнуть.
Река имела теперь какой-то странный, беспокойный вид. Ей было как будто тесно в своей ледяной одежде. Она надувалась и напрягалась всё сильнее и сильнее и, упираясь хребтом в ледяную кровлю, силилась сорвать её прочь. Солнце поднималось всё выше и выше и заметно пригревало на припёке. Ручьи талой воды, примолкшие за ночь, сорвали свои печати и зазвенели снова.
За эти немногие часы, протёкшие с раннего утра, внешний вид реки поразительно изменился. Водные забереги выросли почти внезапно и занимали уже третью часть речной ширины. Широкая ледяная полоса, покрывавшая реку, посерела и осела вниз. Прежние следы дорожных колей на полотне реки превратились в рытвины, наполненные водой. Припай, соединявший с начала осени матёрой речной лёд с прибережной почвой, оттаял и исчез; лёд теперь не был прикреплён к берегу и плавал на свободе, готовый с минуты на минуту треснуть и отойти к морю.
Наблюдая за рекой, Бронский перевёл свой взгляд вдоль пологого берега и уже не отводил его в сторону. Вдалеке, по песчаной дороге, двигалась точка, которая постепенно приближалась и обратилась в женскую фигуру. Бронский угадал в ней Машу не силой зрения, а скорее действием какого-то внутреннего чутья. Он не отводил от неё глаз, и понемногу она вырастала на горизонте и приближалась к нему, ярко выделяясь на освещённом солнцем склоне восточного неба. Под конец ему показалось, будто фигура Маши покрывает полнеба, и будто она испускает эти яркие ослепляющие глаза лучи.
Девушка подошла к бревну и тяжело опустилась рядом с Бронским.
-- Ты, Борис? -- сказала она, не обнаруживая никакого изумления по поводу неожиданной встречи. -- Ух, я устала. На Шатунино ходила за рыбой. Иван зимусь положил.
Она принесла с собой кожаную котомку, наполненную чем-то мягким и трепетным и издававшую резкий запах. Это была рыба, которую поселенец Иван закупил на шатунинской заимке ещё осенью, и которую она переносила теперь на своих плечах, чтобы сохранить свою семью от голода. Рыба была старая, испорченная, замёрзшая зимой и снова оттаявшая весной, но это была всё же еда, и в этом отношении семья Арины Ховриной была самая удачливая на всём Голодном конце.
-- Сказывай, Борис, -- сказала Маша своим обычным голосом, -- где бывал, чего видал?..
Отношения Маши и Бронского за минувшие несколько месяцев имели странный характер. Маша пробовала продолжать своё наивное, беззастенчивое ухаживание, но, к её великому удивлению, Бронский поддавался меньше, чем в первый раз, и не хотел отвечать на её откровенные вызовы. В то же время он не уклонялся от общества Маши, по-видимому, даже искал его, для чего тесные пределы полярного городка давали столько случаев. Он любил также разговаривать с нею, расспрашивал её об её семье и об оригинальных нравах и нищете Голодного конца в зимнее время. Он старался рассказывать ей о России и о других земных государствах и, в конце концов, внушил ей охоту выучиться грамоте. При помощи Ратиновича ученье пошло быстро, и теперь Маша уже довольно бегло могла прочесть такие произведения школьной музы как "Птичка и дети" или "Сиротка".
С пассивностью, свойственной северным женщинам, Маша кончила тем, что покорилась Бронскому, и ввиду того, что её собственный путь оказался неудачным, решила ожидать и предоставить инициативу Борису, который, впрочем, до сих пор не делал решительного шага к сближению.
Наступило продолжительное молчание. Оба они сидели совершенно тихо, так тихо, что стайки хохлатых турухтанчиков, уже занятых первыми битвами любви, перепархивали через их головы так непринуждённо, как будто они составляли часть рогатого древесного ствола, служившего им сиденьем.
Из-за небольшой песчаной косы выплыла группа лебедей, штук восемь или девять, и, медленно проплыв по забережью, выбралась на закраину льда, который в этом месте сохранил прежнюю гладкость. Большие белые птицы несколько раз прошлись по ледяной поверхности, как бы разминая ноги. Быстрота их шага постепенно увеличивалась, они бегали взад и вперёд, описывали круги, приседали, опять поднимались; другие останавливались на месте и застывали в неподвижной позе, поджав одну ногу и вытянув шею, потом опять пускались в свою своеобразную пляску и гонялись друг за другом тяжело и грациозно, не обращая внимания на то, что лёд под их ногами дрожит и готов отколоться и пуститься вниз по реке.
В их густых белых перьях пробегали волны как бы от скрытого желанья, которое разгорается и стремится вырваться наружу. Они соединялись вместе и обвивали друг друга длинными белыми шеями и распускали крылья и как бы обнимались ими.
Вся стая пела, испуская громкие разнообразные звуки, похожие на игру духовых инструментов и по временам соединявшиеся вместе в странную своеобычную гармонию. Лебедь-трубач производит такие звуки в начале весенней любви, хотя общепринятая традиция приписывает это минутам его смерти.
Эта пляска и пение больших птиц, тяжёлых как овцы и гибких как белые змеи, представляли необычайное зрелище. В ней было какое-то томление, сладкое и вольное, сильное и беспокойное, как в любом проявлении природы, откровенной в своих стремлениях и прекрасной в каждом сокращении своих живых членов.
И вдруг Маша почувствовала, что рука юноши поднимается и ищет её руки. Она ответила на пожатие так же быстро и непринуждённо, как молодая самка лебедя отвечает своему другу на объятие крыла...