Жители с беспокойством ходили по берегу и посматривали на воду. Многие ставили вешки для измерения её уровня. Им было хорошо памятно ледяное наводнение 1886 года, когда глыбы льда внезапно хлынули на город и снесли без следа три четверти домов. Люди, жившие на набережной, уносили свои пожитки в места более безопасные. Женщины потрусливее прятались, чтобы не видеть грозного лица реки. Другие переносили своё имущество на крыши или складывали его в лодки, собираясь отсиживаться в них от ледохода и от следующего за ним половодья, которое заливает Пропадинск от края до края и через два года в третий превращает его на несколько дней в собрание полуподводных построек, напоминающих свайную эпоху.
Бронский сидел на берегу и смотрел на ледоход. Его душа тоже была наполнена хаосом противоречивых, сталкивающихся между собою чувств, холодных как льдины. Они спёрлись вместе и стояли нестройной массой, не имея выхода и разрешения. Он ощущал их как унижение, как грубый нарост, выросший на его душе, в холодных тисках изгнания, как извращение своих молодых и сильных страстей, требовавших приобщиться к потоку жизни и осуждённых бесплодно сгорать среди этой дикой и отупляющей среды.
Он потерял ощущение времени и не мог бы сказать, провёл ли он на этом месте несколько минут, часов или даже дней. Наконец, затор прорвался, льдины с шумом и треском устремились в освободившийся проход, вода схлынула вниз с берега, оставляя за собой груды изломанных и перетёртых осколков.
И вдруг Бронский почувствовал, что и в его груди что-то прорвалось и как бы освободилось. Две разделённые половины его души сшиблись друг с другом и соединились в одно. Пещерные чувства его души как будто вырвались наружу и отделились от его существа. Сатанинский рефлекс исчез, смытый прочь стремительной волною. Он ощущал себя прежним, мрачным, решительным и ненавидящим. Теперь он не мог более сидеть на месте, он вскочил на ноги и сделал несколько шагов по направлению к реке. Он был страшен в эту минуту. Его большие голубые глаза горели. Лицо его было красно и покрылось потом, на шее и на висках вздулись толстые жилы. Короткие рыжие волосы слиплись на лбу, и большие грубые руки крепко сжались в кулаки. Он ощущал прилив гнева, готовность убить, ломать всё, что станет на дороге, впиться зубами в барьер, броситься грудью на острую сталь. Но пред ним не было ни барьера, ни стали, ничего, кроме пустыни и реки, наполненной льдом.
-- Будьте вы прокляты! -- сказал Бронский, стискивая зубы и обращаясь в пространство. -- Будьте вы прокляты!..
Он объединил в одном общем чувстве все препоны и враждебные силы своей жизни, от первого фабричного надсмотрщика до последнего тюремного сторожа и теперь жаждал чуда, чтобы они могли слиться воедино и превратиться в одно живое целое, в чудовищного дракона или дьявола, злого, косматого и грубо телесного, для того чтобы он мог вцепиться ему в глотку и погибнуть в одном нечеловечески напряжённом усилии.
Глава VI
Ледоход кончился благополучно, но половодье в эту весну было очень низко, и на берегу Пропады остался вал ледяных обломков, толстый как крепостная стена и местами достигавший до уже зелёного угорья.
Жители прочищали в этой стене узкие проходы, стаскивали лодки к воде, нагружали в них своё имущество и собак, уплывали на рыболовные заимки, не обращая внимания на последние глыбы, которые тянулись узкой вереницей, на самой средине широкой реки.
Судостроители подождали день или два, надеясь, что новый подъём воды придёт и очистит берег; потом они также стали прочищать себе дорогу среди ледяных глыб и устилать её досками, приготовленными для спуска. В конце недели грузная ладья уже плавала на вольной воде, укреплённая на большом камне вместо якоря. При этом она обнаружила самые предательские и немореходные свойства. Щели, заклеенные кожей, пропускали воду как решето, и с первых же минут вода набралась до половины корпуса.
Ратинович залез в трюм с жестяным ковшом и со своей железной лопаткой конопатчика. Около двух дней он вёл ожесточённую борьбу со всепроникающей стихией, вычерпывал её вон, затыкал и замазывал каждую щель, поддававшуюся наблюдению. Иногда он действовал как водолаз и, погружаясь головой и руками в эту холодную воду, ощупью искал на дне судна какую-нибудь особенно зловредную дыру. Наконец, уровень воды понизился. Судно постепенно поднялось над поверхностью реки, Ратинович удвоил усилия и в конце концов достиг того, что в трюме оставалось воды по щиколотку. Дальше этого усилия его не пошли. Для полной непроницаемости, в лодке было слишком много щелей.
Всё-таки, устлав дно трюма досками, можно было даже складывать на них груз без опасения подмочки, впредь до первого нового расстройства. Хуже было то, что судно оказалось очень тихоходным. Оно было слишком коротко и широко, и нос его плохо резал воду. На вёслах или на шестах оно, конечно, могло двигаться как каждая барка. С поднятыми парусами оно странным образом оборачивалось поперёк воды и обнаруживало непреодолимое стремление двигаться полубортом вперёд. Кроме того, приставая к берегу, оно имело несчастную особенность зарываться носом в песок и присасываться так плотно, что нужны были самые отчаянные усилия, чтобы освободить его от плена.
-- Пьевра, а не судно! -- определил даже неунывающий Ратинович, после того, как ему пришлось три раза подряд раздеваться и спускаться в холодную воду для того, чтобы исследовать подводное положение киля в речном песке.
На вольной воде нос зарывался в воду и обнаруживал самое ослиное непослушание рулю; после нескольких пробных эволюций стало очевидно, что в этой круглой барке нельзя решиться на выход в открытое море.
После первого же опыта Ястребов ушёл домой и явился только на следующий день уже с новым чертежом. Теперь он проектировал судно совсем другого типа, узкое, как гоночная гичка, с прямыми бортами и двумя мачтами, поставленными продольно, для того чтобы не давать судну поворачиваться в полборта.
Как бы то ни было, эволюции с судном продолжались. После первой поездки на ближайшую заимку выяснилось, что даже предсказание Шпарзина было слишком оптимистично, и что новый корабль не может решиться на плавание до устья, за пятьсот вёрст, по широкому и бурному руслу Пропады. На первый раз решено было ограничиться поездкой до села Крестов за 250 вёрст, на полдороге к устью Пропады. Груз всё-таки нашёлся и до Крестов. Условия передвижения в этом крае были так ужасны, что каждый новый способ, даже самый нелепый и фантастический, находил себе поприще для применения.
Таким образом, новые аргонавты спустили в свой трюм партию казённой муки, назначенной для Крестов и ближе лежавших посёлков. Часть этой муки, впрочем, назначалась для Нижне-Пропадинска и имела быть вывезена с Крестов по дальнейшему назначению на собачьих нартах и уже по зимней дороге.
Весь наличный состав судостроителей принял участие в плавании. Ястребов сидел на руле в полном меховом снаряжении, несмотря на летнее тепло, и с ружьём за плечами. Он как будто заранее приготовился к кораблекрушению и зимовке в необитаемой местности. К общему удивлению, он захватил с собой даже лыжи, хотя на вопрос Ратиновича по этому поводу он не сказал ничего и ответил только презрительным взглядом. Колосов стоял у парусов и тщетно оттягивал вправо все шкоты, стараясь удержать судно от поперечного уклонения. Калнышевский, Ратинович и Бронский работали вёслами и шестами.
Бронский был ещё замкнутее обыкновенного; он пришёл только в самую последнюю минуту, когда судно готовилось к отплытию, и молча прошёл по сходне на переднее место на носу. С тех пор он проявлял совершенно необычайную деятельность, ворочал веслом даже без всякой особой нужды, перекладывал груз в трюме, на остановках безо всякой надобности лазил в воду и часто, не выждав товарищей, пытался передвигать судно собственной силой, не обращая внимания на её несоответствие предпринятой задаче. На вопросы по этому поводу, он отвечал молчанием, не лучше Ястребова. Иногда казалось, что он даже не слышит их и не сознаёт присутствия товарищей кругом себя. Дума или чувство, поглощавшие его, как будто облекали его плотным флёром и уединяли его от других людей, сидевших рядом с ним на неуклюжем корабле.
Путешествие шло медленно, не больше десяти вёрст в день. На первой же стоянке судно сильно обсохло, благодаря убыли воды за ночь, и для того, чтобы столкнуть его на воду, пришлось выгрузить часть клади и потом переносить её обратно бродом по пояс в воде. Отплыли только к вечеру и, пройдя вёрст пять, должны были снова остановиться, ибо судно, потёртое во время нагрузки, дало течь по левому борту. Но на этот раз для стоянки выбрали глубокую и очень удобную бухточку.
К общему удивлению, как только борт судна встал параллельно к берегу, Ястребов прямо со своего места прыгнул на угорье и ушёл в лес. Другие укрепили судно и осмотрели течь, которая оказалась, к счастью, легко исправимой, но на следующее утро, когда нужно было отправляться в дальнейший путь, Ястребов не явился. Поневоле пришлось сидеть на берегу и ждать его возвращения.
Более экспансивный Ратинович пробовал окликать его из лесу, потом пустился на розыск, но заблудился в тальнике и вышел на берег только после шестичасовых скитаний и на три версты ниже стоянки. Кроме того, чтобы вернуться назад, ему пришлось перебрести по пояс через устье ручья, верховья которого он незаметно обошёл в тальнике. Ястребов, по-видимому, не отходил далеко от стоянки. Раза два они слышали выстрел; когда он вернулся поздно вечером, с ним не было никакой добычи. Впрочем, он мог оставить её в лесу, ибо результаты охоты его мало интересовали. С тех пор он исчезал ещё два раза так же скоропостижно и не предупреждая никого и один раз вернулся только через двое суток.
Это было какое-то инстинктивное, совершенно неудержимое стремление к лесу, к скитанию в таёжной глуши. Среди упряжных собак бывают псы с такими же инстинктами. Они целый день упорно тянут лямку, а на ночлеге перегрызают привязь и уходят в лес. К утру или к следующему вечеру они возвращаются обратно и снова подставляют спину упряжи, и никакое наказание не может отучить их от этой цыганской привычки.