Своим телом.
С тех пор как у нее выросли груди, оно ее редко подводило. Будь Планжере женщиной, пришлось бы прибегнуть к другим средствам, но с ним…
Она танцевала нагой, посылая в эфир сгустки энергии. Нагой же расхаживала по своим покоям. Она оглаживала бока, проводила ладонями по грудям и между бедер, потягивалась, подпрыгивала, раздевалась и одевалась. Мотыльков собирались тучи, а она, предаваясь неистовой любви с мужем или дразня грума, позировала для Планжере и думала: «Ты всегда был глупцом. Смотри на меня, пожирай меня, и тебе нипочем не увидеть, чем я занята».
От мотыльков ее разбирал смех – он вечно кичился своими игрушками.
В подвалах, надежно защищенных рунами, печатями, ее личными знаками и кое-какими древними начертаниями, даже для нее чересчур мудреными, она истребляла мотыльков многими способами, пока не довела убийство до совершенства, сделав его эффективным и окончательным, ибо, выживи хоть один, ее замыслам пришел бы конец. И там же она продолжала свой великий труд. Пол ее комнаты в башне был исчерчен серебром и квасцами, а на полу подвального святилища красовалась только обычная пентаграмма, да были написаны десять слов на высокой архаике.
Затем она создала новое заклинание – простое в применении, но замысловатое. Это была многоуровневая иллюзия.
Ее самой.
Обнаженной.
Она придирчиво изучила образ. Возможность выдастся только раз. Она изготовила несколько версий.
Она наложит проклятье на плод королевы, Планжере явится посмотреть, и она обольстит его. Или нет. Он очень силен и будет всяко держаться на расстоянии.
Мотыльков было хоть отбавляй. Она ела медовые пирожные и потягивалась, когда на пороге возник Анеас, который доложил, что ее зовет граф.
Сын остался зашнуровать ей кертл и помочь натянуть бархатное платье с горностаевой оторочкой. Она повертелась, осматривая себя, и сунула ноги в домашние туфли с мягкими войлочными подошвами.
– Что нужно твоему батюшке, милый? – спросила она.
– Он замышляет войну и хочет взять меня с собой.
Она поднялась из погребов и пошла коридором с камерами по обе стороны. Граф чаще склонялся к прямому убийству, нежели к жестокому заточению, и в камерах находились только солдат, которого арестовали за изнасилование, еще один, пойманный на воровстве, и женщина, обвинявшаяся в убийстве другой женщины. Гауз заглянула в каждую.
У женщины имелась сила. Раньше она этого не замечала.
Гауз последовала за Анеасом вверх по дозорной лестнице, порочно улыбнулась двум часовым, удостоилась положенного внимания и одолела второй пролет. Каменные ступени вывели ее во двор.
Военный наставник Анеаса ждал там с двумя заседланными боевыми конями, внушительным снаряжением и небольшой свитой слуг. Она улыбнулась ему.
– Сэр Генри! – сказала она и помахала рукой.
Он спешился и преклонил колени.
– Миледи, – произнес он со своим симпатичным этрусским акцентом. – Чем может выразить преданность ваш нижайший слуга?
– Льстец, вы мне голову вскружите! – проворковала она. – Прошу вас, отведите моего сына на ристалище и сделайте из него великого рыцаря. Мне больше не о чем просить.
Сэру Генри хватило учтивости изобразить огорчение.
– Неужели, мадонна, и убить за вас некого?
– Для этого у меня есть муж, – сказала она. – Слушайся наставников, Анеас.
Она стремительно пересекла мощеный двор – немалое расстояние, а мороз между тем кусался. Но, проходя мимо кухни, она уловила аромат свежего хлеба. Остановившись, Гауз вдохнула всей грудью и разулыбалась, как маленькая. Она вошла в кухню и стянула краюху, как всегда поддаваясь соблазну; переступая порог большого зала, она жевала хлеб.
Графа окружали военные – десяток его офицеров. Она знала всех – примерно так же, как его лошадей, даже не поименно. Он любил воевать, занимался этим с умом и рвением, но ей казалось, что граф попросту развлекается, а разговоры о стратегиях и целях – лишь оправдания в устах мальчишки, которому нравится все крушить.
– Гауз, радость моя. Ты что-то говорила об этом колдуне.
Граф был из тех людей, которые мало интересуются колдовством. Порой она подозревала, что он не верит в могущество герметизма. Нелепо, но он неизменно дивился – неприятным для нее образом, – когда она показывала свою силу.
Колдовство же других он любил еще меньше. И ничего в нем не смыслил. Она не исключала, что он считал его трюком из арсенала карнавальных паяцев.
– Ты имеешь в виду Шипа? – улыбнулась Гауз.
Все мотыльки, какие были в зале, снялись с места и полетели к высоким ленточным окнам.
Среди военных кое-кто побледнел, а двое сделали пальцами отводящий знак.
– Я о Ричарде Планжере, – повел плечами граф. – Ты назвала его колдуном.
– Он был им, – кивнула она. – Но вряд ли колдует сейчас.
Граф сел и потрепал по голове пса.
– Милая, я только что получил годовую сводку. Твой колдун, кем бы он ни был, затевает возню. Он поднимает войска и играет с пришедшими из-за Стены.
Один из его воинов – Эдвард? Эдмунд? она забыла – допил вино и стукнул кубком о большой стол на козлах.
– Милорд, при всем уважении, он полный болван. Пришедшие от него в ужасе.
Граф скрестил ноги.
– Тот остров. Мы можем выкурить его оттуда, а остров захватить?
– Не советую, – сказала Гауз. – Он прочно окопался и окажется там очень силен.
– Странно, он что же, хорошо укреплен? – спросил муж. – Это последний каменный замок в такой дали на севере, я никогда не слышал о другом.
В чем-то он был весьма умен, но стоило коснуться герметизма, как становился слепым – сознательно и упрямо.
– Он обладает немалой силой, милорд, – почтительно сказала она.
Граф воздел руки.
– Любовь моя, да я всю жизнь борюсь с Дикими! Не сомневаюсь, что у него найдутся и чудища, и боглины, и молнии. А у меня есть флот и требушеты.
Она предприняла вторую попытку:
– Милорд, я думаю, что ему хватит сил потопить флот.
– Когда ты называешь меня милордом, я понимаю, что тебе хочется что-то скрыть. Он друг? Один из твоих особенных друзей? – Граф осклабился, и офицеры отвернулись.
Гауз закатила глаза. Она обратилась к сержанту из тех, что охраняли большой зал:
– В темнице есть женщина. Приведи ее.
Гауз улыбнулась.
Сержант отсалютовал, взглянул для подтверждения на своего господина и зашагал прочь.
– Десять кораблей? – произнес Эдвард. – Как минимум. Через месяц озера замерзнут.
– Верить ли сообщениям о галлейцах в Мон Реале, сэр Эдмунд? – спросил другой мужчина.
«Эдмунд», – постаралась запомнить она.
– Хотелось бы мне сказать, что их там нет, – ответил сэр Эдмунд, – но у меня есть три рапорта, да и вон тот имперский офицер говорит, что в этом сезоне там нет этрусского флота. Вместо него – галлейцы. У них сильный эскадрон и до черта солдат – в этом сходятся все.
Граф откинулся на спинку и дернул себя за бороду.
– Почему? – спросил он. – Почему здесь?
Сэр Эдмунд покачал головой.
– Вне моей компетенции, – пошутил он.
Военные хлопали глазами.
– Нам лучше поскорее разобраться с этим Шипом и вернуться сюда, – проворчал граф. – Если тот мореец был прав и южане воюют с Северным Хураном, то мы участвуем.
Появились два стража с женщиной. Граф равнодушно взглянул на нее, потом на жену.
– Она виновна, – сказала Гауз.
Женщина оцепенела.
– Ты уверена? – Граф нахмурился. Он гордился своей справедливостью.
– Она убила при помощи герметизма. – Гауз повернулась и улыбнулась женщине, которая застыла от ужаса.
Она упала на колени.
– Ваша светлость… вы не знаете, что она мне сделала…
– Приведите ей священника, – распорядилась Гауз.
Граф отмахнулся.
– Я занят. К чему это все?
– Хочу показать тебе, на что способен Шип.
Мотыльки роились. Их были тьмы. Глядя на них, офицеры бормотали что-то себе под нос.
Пришел отец Пьер. Женщина плакала, и священник принял у нее исповедь. Он побледнел. Гауз махнула рукой.
Священник причастил женщину. Госпожи он боялся куда больше, чем Бога.
Гауз подошла к ней. Она возложила руку на ее склоненную голову и глянула на собравшихся за высоким столом мужчин, которые готовили свою ребяческую войну.
– Смотрите, – сказала она и подняла руку. – Именем высокого правосудия Севера, – произнесла она лишь с целью соблюсти формальности.
– Какой-то фокус? – осведомился муж.
Однако он снял ноги со стола и пригнулся, чтобы лучше видеть.
Она прикоснулась к силе женщины.
И пожрала ее.
Приговоренная превратилась в пепел – сразу и целиком. А пепел сохранял форму ровно столько, сколько понадобилось серебристому мотыльку для одного взмаха крыльями. Затем он рассыпался.
Никто не шелохнулся.
– Шип сильнее меня настолько, что мне никогда его не догнать, – сказала она посреди общего безмолвия.
Она сожалела только о том, что одета. Его имя она, несомненно, повторила достаточно часто, чтобы привлечь его внимание. Про себя она хохотала.
Граф огладил бороду и выдал клокочущий горловой звук.
– Значит, никакого флота этой зимой.
Сэр Эдмунд пришел в себя позже.
– Это чистое колдовство! – сказал он. Восстановив самообладание, он глубоко вздохнул. – И что, этот колдун… еще сильнее?
– Он намного могущественнее, – ответила Гауз.
– Однако Гэвин говорит, что весной король его победил. Все, что под силу королю, сумею и я. Лучше. – Граф встал.
Гауз присела в реверансе.
– Мой господин, я боюсь, что Шип, который стал нам опасным соседом сейчас, в десять раз хуже того ведьмака, с кем наши сыновья столкнулись весной.
Она не добавила, что «он лишь пешка в руках кого-то большего».
Военные смотрели друг на друга, но на нее не глядел никто, кроме мужа.
– Что ж, дорогая, ты снова пустила хорька в курятник. Чутье подсказывает мне, что если не в зимнюю кампанию на озерах, то уж весной мы обязательно схватимся с этими галлейцами и их хуранскими союзниками. – Мурьен стал прохаживаться. – Мой старый наставник говаривал, что природа не терпит пустоты. И полюбуйся – край севернее Внутреннего моря пустовал, а теперь они все туда хлынули.