.Ф. Лосев.О мировоззрении
1
Вы спрашиваете меня, что такое есть мировоззрение и как можно было бы его построить. Я готов ответить на ваш вопрос, но только с одним условием. Если вы хотите разговаривать со мною, я прошу вас отказаться от всех предрассудков, которые возникают у людей даже помимо их воли, и прошу вас оставаться только на почве здравого смысла. Возможно, вы и сами не понимаете, какой огромной властью над умами пользуется обывательщина и просторечное, совершенно некритическое использование слов и понятий. Или мы с вами будем оставаться на почве здравого смысла, какие бы неожиданные выводы отсюда ни возникали, или нам с вами не о чем говорить.
Так как термин «мировоззрение» состоит из двух слов, «мир» и «воззрение», если нам начать со слова «мир», то вот вам первый предрассудок, который очень часто встречается и у людей ученых, и у неученых. Обычно говорится: мы не знаем, что такое мир, объясните нам. Я категорически утверждаю, что люди только прикидываются, будто они не знают, что такое мир. Если я вас спрошу, можно ли Солнце считать миром, то вы, конечно, тут же скажете: ну, какой же это мир, ведь это только часть мира. Хорошо. А Луна? Является ли она миром или не является? Конечно, скажете вы, и Луна тоже еще не есть весь мир, а только часть мира. А Земля? А Марс и Юпитер? А вся солнечная система? А любое созвездие? На все эти вопросы вы будете решительным образом отвечать, что ни то, ни другое, ни какая бы то ни было вещь вообще ни в коем случае не есть мир, а везде мы тут имеем дело только с частями мира. И почему же вы так говорите? А потому, что вы хорошо понимаете слово «мир». Иначе вы не отвечали бы так решительно ни о Солнце, ни о Луне; и сам этот вопрос, который я вам задаю, считали бы бессмысленным.
Правда, это знание о мире, которое вы здесь проявляете, еще весьма туманное и неопределенное. Оно, конечно, требует научной разработки; и разработка эта, конечно, дело нелегкое. И добиться тут точной формулы, само собой разумеется, весьма трудно. Но вопрос, который я задавал о частях мира, вовсе не предполагал, что вы сразу же и без всякого обдумывания вскроете логическое понимание мира. Я вовсе не этого от вас требовал, а утверждал только, что мир для вас является хотя и туманной, но все же непосредственно ощущаемой областью. И если вы с этим согласитесь, тогда давайте попробуем рассуждать о мире и более аналитически.
Прежде всего, мне кажется, вы должны согласиться с тем, что мир есть вся действительность в целом, в ее прошедшем, в ее настоящем и в ее будущем. Уж в этом вы во всяком случае не можете сомневаться. Но я вас спрошу вот о чем. Есть ли мир нечто, или он – ничто? Если мир – ничто, то, очевидно, нам с вами и разговаривать не о чем. Мир, несомненно, есть нечто. А именно, он есть мир, а не что другое. Отрицать это Вы уже во всяком случае не сможете. А если мир есть нечто, то это значит, что он есть и нечто одно, нечто целое. Частей мира бесконечное количество, но мир – один, и вся бесконечность его частей есть нечто одно, а именно – сам мир, и ничто другое. Но как же это возможно? Это возможно только потому, что мир есть целое, целостность. Сколько бы разнообразных частей мы ни находили в этом целом, оно остается самим собой, и в этом смысле совершенно неделимо.
Я живу в доме. Но есть ли дом только окно или несколько окон? Ничего подобного. Дом состоит не только из окон, но еще из комнат, еще из дверей, еще из стен, еще из крыши. Так где же, в самом деле, дом как целое? Да, несомненно, он есть целое, которое не только состоит из разнокачественных деталей. Да невозможно сказать даже и того, что дом состоит из строительных материалов, из материи. Он также есть еще и та идея, которую имели в виду строители дома, и которая осмысляет и оформляет все, входящее в дом, все его части. Но сказать, что дом есть идея дома – тоже бессмысленно. Дом охраняет меня от мороза и жары. Идея дома, взятая сама по себе, есть только план или проект, задуманный строителем, и такая идея еще не существует материально, она еще не есть самый факт дома, еще не его материальное осуществление и строительство дома. И такая идея дома еще не охраняет меня от жары и мороза. До стен дома и до всех его частей я могу дотронуться, могу их понюхать, но до идеи дома я не могу дотронуться рукой и не могу ее понюхать, и не могу ощутить ее вкус.
Да и вообще все на свете состоит из материи и формы, то есть, из каких-нибудь материалов и их оформления, их осмысления. Но когда я надел кепку, я надел не материю кепки и не идею кепки, но саму кепку. И когда я сел в машину, я сел не в материю машины и не в идею машины, но в саму машину.
Итак, если вы хотите оставаться на почве здравого смысла, вы должны сказать, что, хотя мир и является в виде своих бесконечных частей, тем не менее, он есть нечто целое, он есть нечто одно; и это целое не есть только сумма его частей. Оно является совершенно новым качеством по сравнению с ними. А иначе получится так, что если стул деревянный и стол тоже деревянный и каждый из этих предметов не есть своя специфическая неделимость частей, то мне будет все равно, садиться ли на стул или садиться на стол. Поэтому ни дерево, из которого состоят части стула и стола, не есть сами эти предметы, ни их смысловое назначение тоже не есть дерево, поскольку они могут быть сделаны и не только из дерева, но, например, из металла. Следовательно, и мир, взятый в целом, тоже есть неделимая цельность, из каких бы частей он ни возникал фактически.
Теперь остается один шаг, чтобы понятие мира получило для нас не только непосредственно воспринимаемую, но и логическую значимость. Дело в том, что хотя целое невозможно без его частей, а части невозможны без целого, все-таки логическая функция целого и частей совершенно разная для целого и для его частей.
Целое невозможно без его частей, но оно может содержать эти части в себе только потенциально и отнюдь не в виде фактического и материального существования. В таком потенциальном виде части целого существуют, например, в инженерно-техническом проекте дома, предположенного для постройки. В то же самое время фактические и материальные части целого именно фактически не могут существовать без своего целого. Вернее же сказать, они вполне могут существовать без своего целого, но тогда каждая такая часть уже не будет частью целого, а будет иметь вполне самостоятельное существование, и целое рассыплется на множество таких частей, которые не будут иметь к нему никакого отношения, и целое вообще перестанет в них существовать. Таким образом, целое может оставаться на стадии только потенциального существования частей; и если они возникнут, то оно станет для них и созидательным, и осмысляющим началом. В то же самое время части целого, взятые фактически и самостоятельно, не создают и не осмысляют целого, а только отображают его. И поэтому необходимость совместного существования целого и его частей рисует нам целое как созидательно-осмысляющую силу. А части целого эта необходимость рисует как фактически-воспроизводящую силу. Целое творит части; а части не творят целого, но только его воспроизводят и воплощают. Если бы части творили целое, то целое раздроблялось бы на все эти самостоятельно существующие части, то есть, перестало бы существовать как целое. Следовательно, части только потому и могут существовать, что они воспроизводят целое. А иначе части вообще не будут частями никакого целого.
Но тут важен еще один момент. Если части существуют только благодаря тому, что они воспроизводят целое, а целое воплощается в отдельных своих частях, то это значит, что каждая часть целого утверждает себя не только благодаря своему воспроизведению целого, но она утверждает себя, следовательно, также и благодаря воспроизведению других частей. Части целого не только находятся в своем целом, но и находятся одна в другой. Правда, мир есть не просто целое, но и вечно изменчивое целое, вечно становящееся целое. Однако если есть становление, то это возможно только потому, что есть и то, что именно становится. Точно так же, если имеется становление, то имеется и направление этого становления, имеется его цель. Но ведь в мире нет ничего, кроме мира. Значит, мир есть и то, что становится, то есть, причина становления; но он же есть и та цель, для которой происходит его становление. Но становление есть сплошной переход одного в другое, то есть борьба одного с другим. Тем не менее, эта борьба происходит внутри самого же мира, и мир ею управляет. Борьба противоположностей только потому и возможна, что существует сам мир, который выше этой борьбы и который уже не есть борьба, а только тот мир, о котором мы говорим в смысле мирного состояния. Мир-вселенная в основе своей есть мир в смысле мирного состояния. Для нас тут нет даже двух терминов, поскольку и мир-вселенную и мир в смысле мирного состояния мы обозначаем одним и тем же словом «мир». Поэтому, если в мире существует борьба, то это только в силу того, что мир-вселенная в тех случаях, когда он рассматривается в процессе его становления и потому является борьбой, сам по себе, то есть, в своей основе выше этой борьбы, есть единство противоположностей, то есть, является миром в смысле мирного существования. Мир-борьба только потому и возможен, что в основе своей мир либо вовсе не есть борьба, либо есть такая борьба, которая преследует цели всеобщего мирного состояния. Это прямой и простейший вывод из того, что мир есть целое. Если борьбу рассматривать как стремление к уничтожению, это не есть борьба, а есть только смерть для всякого становления и развития. И только если борьба противоположностей имеет своей целью мирное существование, только тогда она является здоровым соревнованием, ведущим к утверждению всеобщего умиротворения.
Но и этого мало. Если действительно мир есть целое, то разъединять его созидательно-осмысляющие и фактически-воспроизводящие функции вполне можно и нужно теоретически, но фактически это невозможно. Солнце – не мир, но оно воспроизводит целый мир и отражает его на себе. Поэтому правильнее будет сказать, что Солнце, Луна и все вещи мира являются символом мира в целом. Они, как части мира, вне мировой целостности; но поскольку они воспроизводят мир в целом, они реальны в качестве материальных символов мирового целого, в качестве того или иного его воплощения.
Само собой разумеется, что Солнце и Луна, будучи только частями мировой целостности, проявляют свое могущество и силу тоже в частном порядке, то есть отчасти, то есть в той или иной степени. Ведь мир не есть просто неподвижное целое. Он еще и вечно меняется, вечно движется или, говоря вообще, вечно становится. И, конечно, тем самым мир есть не только абсолютная цельность, но и разная степень этой цельности, разная степень его самоутверждения, разная степень его могущества и силы, разная степень его созидательной функции и тем самым разная степень его самостоятельности. Кроме действительности ничего не существует, так как она уже есть все. Но если нет ничего, кроме действительности, то и нет ничего такого, что этой действительностью двигало бы. Следовательно, если действительность движется, то это значит, что она сама есть и движущее и движимое. Мир стремится и движется. Но он стремится утвердить себя же самого. Он сам ставит для себя цели и сам же их достигает. А цель мира есть сам же он. Ведь если мир есть движение и становление, то каково же направление этого движения и становления? Это направление действительности есть она же сама; и поэтому все составляющие ее части движутся одновременно и от себя и к себе. Действительность вечно трудится над своим собственным осуществлением.
Однако и это удивительное зрелище – всякая вещь, входящая в мир, как бы она ни была мала и ничтожна, – тоже всегда и неуклонно стремится к самоутверждению. И это почему? А это потому, что всякая, самая мелкая и ничтожная вещь есть часть мира, а мир есть вечное самоутверждение. Значит, и всякая мелкая и ничтожная вещь тоже неуклонно стремится к самоутверждению. Обычно говорится, что человек вечно борется за свое существование. Это правильно. Но возьмите самый обыкновенный камень, неодушевленный, неорганический, неживой камень, и попробуйте его расколоть. Иной раз это удается легко и сразу. А иной раз, чтобы расколоть камень, надо употребить какое-нибудь тяжелое и острое орудие, например, молоток, топор, тяжелый и острый лом. И почему? А потому, что даже и камень тоже борется за свое существование, камню тоже не хочется распадаться, камень тоже несет на себе сверхкаменную силу. Но предположим, что вы раздробили камень на части. Тогда и каждая отдельная часть тоже будет бороться за свое существование, тоже будет громко кричать о себе. И даже если вы раздробили камень на мельчайшие части, даже если вы превратили его в бесформенную массу, – в песок, то и этот песок все равно будет кричать о себе, что он именно каменный песок, а не вода и не воздух. И почему? А потому. Я вам повторяю еще раз, что каждый камень и каждая песчинка есть часть мира, есть символ мира, несет на себе пусть маленькую, но все-таки вполне определенную степень мирового самоутверждения и мирового могущества.
При всем том, даже и камень несет на себе не только свое самоутверждение. Он ведь необходим также и для всего окружающего. Если окружающая среда его создала, это значит, что он служит также и ее целям, не говоря уже о том, что и человек тоже может употреблять этот камень для своих, уже чисто человеческих целей. То, что камень утверждает сам себя, это значит, что он нужен также и для чего-нибудь другого. Это значит, что он утверждает это другое, раз это другое, то есть окружающая его среда, не могла без него обойтись.
Я употребил слово «символ». Позвольте немного на этом остановиться. Если вы хотите оставаться в пределах обывательщины, то под символом вы должны понимать просто какой-нибудь знак, часто даже просто какую-нибудь выдумку или просто фантастику. Когда поссорились два человека и перестали обмениваться рукопожатием при встрече, то бывает так, что где-нибудь на виду, в обществе, в собрании они не хотят этого показать и на виду у всех обмениваются рукопожатием. В таких случаях часто говорят, что рукопожатие этих двух человек имело только символическое значение. При таком понимании символа он не только является обыкновенным знаком, но даже указывает на то, что противоположно его непосредственному содержанию. Но вот Пушкин пишет: «Румяной зарею покрылся восток…». И Лермонтов наблюдал свой ландыш «румяным вечером иль в утра час златой». Здесь поэты тоже не хотят сказать, что восток или вечер купили в магазине известное косметическое средство и потом перед зеркалом румянили себе свои щеки. И Лермонтов вовсе не хочет сказать, что час восхождения зари есть то же самое золото, которое употребляется для колец или для монет. И тем не менее, символ уже и здесь не является просто тем пустым знаком, о котором мы сейчас сказали в отношении символического рукопожатия, хотя, впрочем, и в случае рукопожатия в положительном или отрицательном смысле все равно нельзя говорить о полной незначимости символа. Что же касается поэтов, то употребляемая ими символическая образность получает уже весьма высокое и содержательное смысловое наполнение. Символы употребляются у них ради целей изобразительности своих выражений, ради их углубленной картинности или хотя бы для многозначительной иллюстрации. Тут обычно говорится о «переносном» значении символа, и символ в таком случае называют метафорой.
Но я хочу сказать вам о другом. И чисто условная значимость, и чисто метафорическая значимость вовсе еще не есть вся символика. Возьмите, например, такой символ, как государственное или национальное знамя. Возьмите такой символ, как серп и молот. Что же, по-вашему, здесь тоже только одна условность, только одно украшение, только одна пассивная иллюстрация или только одна поэтическая метафора? Нет, товарищи, это и не условность, и не украшение, и не поэтическая метафора. Это – такой символ, который движет миллионами людей. Ради него люди идут на самый крайний подвиг и на войне отдают за него свою жизнь. Я думаю, что уже простой здравый смысл, – а я здесь только и уповаю на ваш здравый смысл, – должен заставить вас с неопровержимой силой признать существование таких символов жизни, которые не только отражают или изображают жизнь, но активно ею управляют, с непобедимым могуществом направляют ее к той или иной цели и необоримо, неуклонно ее переделывают.
Когда я говорю, что Солнце есть символ всего мира, я выражаю здесь четыре идеи. Во-первых, Солнце есть самая настоящая реально существующая и вполне материальная вещь, сомневаться в существовании которой могут только душевнобольные. Во-вторых, я хочу сказать, что весь мир тоже есть вещь, вполне реальная и материальная; и отвергать существование такого мира могут, к сожалению, не только душевнобольные, но и вполне здравые философы, не признающие ничего, кроме человеческого субъекта и сводящие всякое знание только на субъективно-психические процессы. Такие люди только прикидываются, что они будто бы не знают о существовании мира. На самом же деле, когда они его отрицают, то во всяком случае знают предмет своего отрицания. Если я не знаю, что такое данный предмет, то я не могу его и отрицать; и отрицание в случае отсутствия отрицаемого предмета сводится к тому, что остается неизвестным предмет отрицания, то есть само отрицание оказывается беспредметным. В-третьих, существует не только Солнце и не только мир, но и определенная, объективная же связь между ними. А именно, Солнце есть определенное воплощение мира. И, в-четвертых, если это воплощение понимать реально, а не метафорически, не поэтически, не условно и предположительно, то это будет значить, что и Солнцу принадлежит присущее всему миру самоутверждение, но только, конечно, в известной степени, и присущее всему миру могущество, хотя опять-таки в соответствующем ограничении, и постоянное стремление проявить свое существование вовне, постоянно действовать, стремиться, создавать и преобразовывать. Взять хотя бы область человеческой жизни, немыслимой без постоянного воздействия солнечного тепла. Таким образом, солнечный символизм в указанном смысле слова есть необходимейшее требование самого обыкновенного здравого смысла.
Теперь я перейду к той части мира, которая зовется человечеством.
Человек и человечество есть тоже часть, то есть символ мира, а мир есть всемогущее утверждение. Поэтому и человечество тоже несет на себе ту или иную степень и в данном случае огромную мировую силу и мировое самоутверждение. Ведь если действительность есть все существующее, то значит, кроме действительности нет ничего другого. И если действительность движется, то двигать ею может только она же сама, так как ничего другого, кроме нее, вообще не существует. Но если действительность движется сама собой, то и ее части, поскольку они ее воплощают, тоже движутся сами собой или, по крайней мере, стремятся двигать себя самих или, во всяком случае, сопротивляются всему тому, что может их разрушить. Этот активно-творческий и материально-созидательный символизм вы должны признать решительно для всего существующего. Вы можете говорить только о разной степени этого символического самоутверждения. Но отрицать его вы ни в коем случае не можете, не имеете права, если вы хотите стоять на почве здравого смысла. Отрицать этот активно-самопологающий символизм действительности – это значит отрицать саму действительность. Тут – неопровержимая логика: действительность есть нечто одно; действительность есть нечто целое; действительность самое себя утверждает, а следовательно, и все моменты действительности тоже утверждают самих себя, то есть, обязательно стремятся воплотить в себе это мировое всемогущество, пусть в разной степени.
Но отсюда сам собой вытекает вывод и о практической стороне мировоззрения.
Я вам скажу просто. Вообще нет никакой практической стороны мировоззрения, поскольку само мировоззрение уже есть практическая теория. Ведь мы же с вами сейчас условились, что мир есть не что иное, как всеобщее самоутверждение. Что это – теория или практика? Признаться, я и сам не знаю, где тут теория и где тут практика. И когда мы говорим, что человеку свойственна борьба за существование, то я не знаю, где тут теория и где тут практика. Тут важно совсем другое.
В этом учении о человеческом самоутверждении часто сбивает с толку слишком отвлеченный характер обычных рассуждений о борьбе. Что такое борьба? Ведь если отбросить общие фразы и всякую обывательскую узость, то борьба окажется для нас прежде всего трудом, или работой. Как же это можно бороться за существование так, чтобы не трудиться и не работать? Но тогда это значит, что уже самое элементарное представление, самое примитивное и начальное учение о мире есть не что иное, как теория труда. Кто имеет правильное мировоззрение, тот обязательно трудится и в этом смысле переделывает действительность. А кто не трудится, тот просто не имеет никакого мировоззрения или имеет его в таком превратном виде, который не соответствует простейшим объективным основаниям, если оставаться только на почве здравого смысла и отбросить все предрассудки, которые навязывают нам обывательщина или лженаучная литература.
Вывод один. Всякое правильное мировоззрение есть не что иное, как учение о труде. А всякий осмысленный труд предполагает, что трудящийся уже имеет правильное мировоззрение.
А сейчас я хочу обратить ваше внимание еще на такую сторону нашего предмета, которая, пожалуй, даже важнее других. Именно, я считаю, что труд есть источник радости и, если говорить по существу дела, только труд и может сделать меня веселым. И почему? Вовсе не из-за той ближайшей пользы, которую имеет в виду трудящийся. Конечно, хороший монтер испытывает радость, если он исправил пришедшие в негодность электрические приборы в квартире. И, конечно, хороший водопроводчик испытывает удовлетворение, если до него вода в данной квартире не шла, а он исправил водопроводное сооружение, и вода в квартире вновь пошла нормально. Это правильно. Но мы с вами находимся сейчас на такой стадии культуры, когда мелкая утилитарность уже давно перестала нас удовлетворять.
Мы с вами в этом отношении должны быть философами, а не обывателями, которые гоняются за повседневной пользой. Но уже самая элементарная философия гласит, что мир есть бесконечность и что каждый из нас есть часть этой бесконечности, то есть так или иначе несет на себе ее печать. Правда, бесконечность нельзя охватить, но зато к бесконечности можно вечно стремиться, и она вечно зовет нас в бесконечную даль. Всеобщее человеческое благоденствие и свободное самочувствие всех людей и во всех отношениях – это для нас пока еще бесконечно далекое будущее. Тем не менее каждый человек если не является, то должен являться частью именно этой общечеловеческой свободы, ее, пусть небольшим, моментом, маленьким, но обязательным шагом в ее направлении. Поэтому слесарь, если он исправил пришедший в негодность аппарат, уже работает на пользу будущего общечеловеческого благоденствия. И, значит, всеобщечеловеческое благоденствие оказывается для нас не только отдаленным будущим, но и активно переживаемым настоящим.
Вот почему меня охватывает радость, если я сделал хотя бы какой-нибудь пустяк в пользу своего соседа. И вот почему я весел, если хорошо замостил площадь, замостить которую мне было приказано. Кто имеет правильное мировоззрение, тот имеет постоянный источник для своей радости, и тот не просто всегда трудолюбив, но еще и всегда весел.
Скажу больше того. Если я хочу иметь мировоззрение, то ведь мир – это бесконечность; и я, будучи частью мира, тоже несу на себе печать бесконечности. Но если конечная вещь, поскольку она часть мироздания, отражает на себе бесконечность, такая вещь, согласитесь сами, есть некоторого рода чудо. Не говорите мне, что чудес не бывает. По-моему, если что и существует реально, то это только чудо, потому что все на свете наступает неизбежно, внезапно, непонятно, неизвестно почему и неотвратимо. Два солдата стояли на фронте рядом один с другим. Около них разорвалась бомба. И оказалось, что один убит, а у другого – ни одной царапины. Вы скажете, что это только для нас кажется чудом, на самом же деле, все совершается вполне естественно и по точнейшим законам природы. И вот это вы сказали очень хорошо, так как я тоже думаю, что всякое чудо всегда есть результат вполне естественного развития окружающей действительности. Наша, да и всякая другая действительность только и состоит из чудес. И мало того. Когда в последней войне наступала танковая дивизия, то возникал такой гром и такой огонь, в сравнении с которым обычная гроза в самой обычной атмосфере может расцениваться только как детская забава. Современная техника делает человека сильнее, чем были олимпийские боги, создававшие грозу в атмосфере. И если Посейдон проходил все Эгейское море от Малой Азии до Балканского полуострова четырьмя шагами, то такого рода миф для наших теперешних скоростей является только сказкой, которую мы слышали в детстве, но которая сейчас ничтожна при теперешних скоростях, когда вокруг всей Земли можно обернуться за какой-нибудь час. Древняя мифология мало удовлетворяет меня не потому, что она слишком фантастична, но потому, что она слишком мало фантастична. И если человек прошел путь от одноклеточного существа до своего теперешнего состояния, то почему невозможно думать, что он пройдет еще и дальше такое же расстояние, начиная со своей теперешней формы? И такой человек несомненно будет сильнее всякого олимпийского бога, хотя его развитие будет так же естественно, как было и до сих пор, начиная с амебы.
Но почему я сейчас заговорил о чуде? Я заговорил сейчас об этом для того, чтобы указать на фантастичность и чудесность всего, что совершается вокруг нас и чтобы доказать великую радость, которая доставляется нам трудом в условиях нашей собственной бесконечной сущности, которая есть не что иное, как отражение самой обыкновенной и самой естественной действительности. Если сама действительность есть сплошное чудо, то и я, как ее частный момент, тоже есть чудо, тоже ухожу в бесконечную даль, почему я и переживаю свой труд как радость, и почему я, когда тружусь, весел и счастлив. Для меня отвратительнее всего те люди, которые настолько все знают, что уже ничему не удивляются и для которых труд не радостен и не весел, но только элементарно полезен для достижения ближайших обывательских надобностей. Для таких людей, конечно, нет чуда, но зато и нет радости, зовущей трудящегося в бесконечные дали всечеловеческого благоденствия. Кто не имеет радости от своего труда, зовущей в бесконечные дали всечеловеческого благоденствия, тот плохо трудится и тот не имеет не только правильного мировоззрения, но и вообще не имеет никакого мировоззрения. Подобная радость, конечно, есть нечто величественное и торжественное. Но тут не нужно взывать только к торжественности и величественности. Если вы честно собирали картошку, чтобы она не сгнила, то вы уже стоите на путях указанной мною всечеловеческой радости труда.
О том, что все происходящее в человеческой жизни всегда является неожиданным и труднообъяснимым чудом, свидетельствует воззрение Маркса на природу такого прозаического предмета, как товар. Маркс пишет:
«Стол остается деревом – обыденной, чувственно воспринимаемой вещью. Но как только он делается товаром, он превращается в чувственно-сверхчувственную вещь. Он не только стоит на земле на своих ногах, но становится перед лицом всех других товаров на голову, и эта его деревянная башка порождает причуды, в которых гораздо более удивительного, чем если бы стол пустился по собственному почину танцевать»[2].
«…Товарная форма и то отношение стоимостей продуктов труда, в котором она выражается, не имеет решительно ничего общего с физической природой вещей и вытекающими из нее отношениями вещей. Это лишь определенное общественное отношение самих людей, которое принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами. Чтобы найти аналогию этому, нам пришлось бы забраться в туманные области религиозного мифа. Здесь продукты человеческого мозга представляются самостоятельными существами, одаренными собственной жизнью, стоящими в определенных отношениях с людьми и друг с другом. То же самое происходит в мире товаров с продуктами человеческих рук. Это я называю фетишизмом, который присущ продуктам труда, коль скоро они производятся как товары, и который, следовательно, неотделим от товарного производства»[3].
Вывод ясен. Если человек и его труд есть только момент мировой истории, а мир есть бесконечность, то человеческий труд настолько широк, глубок и разнообразен, а в смысле продвижения на путях к всеобщему и свободному благоденствию настолько чудодейственен, что изобразить сущность его можно было только в каком-то мифологически-сказочном повествовании.
И в своем стремлении ко всеобщему благоденствию я вполне свободен, и никто меня к этому не принуждает. Иван сегодня серьезно болен. Если он завтра умрет, то это произойдет точно по законам природы и общества. Но если он завтра выздоровеет и после этого не будет болеть еще пятьдесят лет, то это тоже будет по законам природы и общества. Если завтра будет война, то это будет в силу законов природы и общества. Но если завтра войны не будет, то это тоже будет в силу законов природы и общества. Что же в таком случае значат законы природы и общества? Они значат только то, что они принадлежат мировой действительности, но вовсе не есть сама мировая действительность. Сама мировая действительность ровно ни от чего не зависит, потому что кроме нее и вообще нет ничего, от чего она могла бы зависеть. Значит, она зависит сама от себя, то есть она есть свобода. А я тоже вхожу в эту мировую действительность и, следовательно, тоже не только подчинен законам, но и вполне свободен от всяких законов. Поэтому мое стремление к всеобщечеловеческому благоденствию есть акт моей свободы, и к этому меня никто не принуждал. Это есть только результат моей причастности к мировой действительности, которая выше своих же собственных законов. Никаких других миров я не знаю и знать не хочу.
В заключение я хотел бы обратить ваше внимание на то второе слово, которое входит в термин «мировоззрение». Это слово – «воззрение». Вы, конечно, хорошо знаете, что когда говорят о воззрениях, то меньше всего имеют в виду какие-нибудь процессы физического зрения. «Воззрение» и «взгляд» обычно имеет смысл «мышление», «понимание», «система отношений человеческого субъекта к объектам». Пусть это так. Не будем отрицать известной правильности такого понимания термина. Но я и здесь хотел бы взывать к буквальному пониманию, к такому пониманию, которое обладает всеми признаками непосредственности, наглядности, общедоступности и общечеловеческой простоты. Другими словами, под «воззрением» я просто понимаю «здравый смысл». То, что обычно понимается под воззрением, это есть теория, наше построение, а всякая теория и всякое построение вполне может ошибаться и быть неправильным. Но «здравый смысл» – это есть прямое и непосредственное узрение и наблюдение, и оно не может ошибаться. Вы меня никогда не убедите, что Солнце, планеты и созвездия никак не движутся. И почему? А потому, что это всякий видит своими собственными глазами. И вы не сможете меня убедить, что Солнце не оказывает никакого воздействия на Землю, на жизнь, на человека. А почему? А потому, что я ощущаю это своими прямыми непосредственными ощущениями.
Само собой разумеется, что для науки одного здравого смысла мало. Наука, это неоспоримое и достойное человеческое право, требует кроме наглядных наблюдений еще и построения на их основании целой системы мыслительных понятий. Но я с вами сегодня говорил не о науке и не о мыслительной системе, а только о тех простых наблюдениях, к которым взывает здравый смысл. А такие наблюдения приводят к тому, что человеческий труд имеет космическое оправдание.
Стремитесь сделать жизнь лучше для самих себя и для всего человечества. Это и будет вашим настоящим мировоззрением. Кто не трудится для всеобщего благоденствия, тот не имеет мировоззрения, а имеет только миропрезрение.
Повторяю еще и еще раз: в настоящей своей беседе с вами я претендую только на здравый смысл. То, что мир существует, это не нуждается в доказательствах и это есть требование самого обыкновенного здравого смысла. А если мир существует, то он есть нечто; он есть именно мир, а не что-нибудь другое. Но если мир существует именно как мир, то он есть нечто одно, то есть, целое. Но целое предполагает, что существуют также и части целого, поскольку, если нет частей целого, то нет и самого целого. А если целое существует, то оно порождает свои части, а части воспроизводят целое, каждая по-своему. Но если части воспроизводят целое, а целое состоит из частей, то каждая часть, воспроизводя целое, тем самым воспроизводит и все другие части. Эти части противоположны одна другой. И тем не менее, каждая часть предполагает другую часть и ее воспроизводит. Взаимная борьба частей и целого в своем первичном и нормативном смысле имеет своей целью воспроизводить целое, без которого невозможна не только взаимная борьба частей, но даже и их существование. Следовательно, борьба противоположностей имеет своей целью объединение этих противоположностей в одном мировом целом. Взаимная борьба частей целого единственно только и обладает тем смыслом, что в ее основе лежит мирное их состояние. Так что все мировое в основе своей есть нечто мирное. Бороться стоит только ради достижения всеобщего мирного состояния. А иначе борьба бессмысленна и в корне уничтожает себя самое. Мировое значит мирное. И я настаиваю: для понимания этого не нужно никакой философии, никакой науки и никакой системы мышления. Для этого нужен только здравый смысл. И какую бы философию вы ни строили, без этого отождествления мирового и мирного вам все равно не обойтись, если вы хотите рассуждать здраво.
Однажды меня спросили: неужели вы веруете в такой мир, который является каким-то невообразимым живым существом, беспрекословно повелевающим нам постоянно стремиться к мирному состоянию, к мирному строительству жизни? На этот вопрос я ответил также вопросом: а зачем мне еще и веровать, когда я и без того знаю?
1986
Комментарий
Что ж, Лосеву было не привыкать изъясняться со своим читателем на языке или способом, который один известный критик и ценитель творчества философа назвал однажды «переложениями для там-тама», сравнивая с общеньем Миклухи-Маклая и папуасов. Констатация суровая и несколько, может быть, излишне экспрессивная, но оснований не лишенная. Взять для примера хотя бы главный (и единственный опубликованный при жизни) труд автора, посвященный имяславию, его теоретическим основаниям – книгу «Философия имени» (1927). Здесь не отыщешь ни слова «Бог», ни имени Иисус, ни самого термина «имяславие». Всё зашифровано! И только разве что знатоки языка Эллады смогут оценить скрытое авторское указание на существо дела, когда в заключительных строках параграфа 13-го им внезапно встретится слово «ономатодоксия» (а это – «имяславие» в звучании по-гречески) или в самом конце книги обнаружится текст греческого же гимна со своеобразно двойственным (в книге так и не указанным) названием. Авторство гимна традиция приписывает то ли язычнику Проклу, тогда гимн следует называть «К богу», то ли христианину Григорию Богослову – и тогда название должно быть «К Богу». Греческое четверостишие как бы итожит напряженный интеллектуальный поиск всей книги, показывает истинную направленность или, что в данном случае безразлично, истинный исток его.
Но у «Философии имени» хотя бы основная терминология и аргументация носят очевидно философский характер. Здесь же, в статье «О мировоззрении» с первых строк объявляется одна-единственная установка: будем, читатель, опираться только на ваш здравый смысл. Избранный язык – почти бытового уровня с применением иллюстраций «на пальцах». Ну, а собственно методология оставляется разве что за требованием критического использования слов и понятий – в свете, впрочем, всё того же здравого смысла. И, оказывается, можно и в таких условиях убедительно рассуждать, для примера скажем, о соотношении части и целого, не упомянув ни давнего платонизма с его диалектикой, ни русской недавней идеи всеединства, ни модного еще в СССР (во всяком случае, для времени начала «горбачевской перестройки», когда составлялась статья) системного подхода. Можно учить тонкой науке узрения истины, так и не заговорив о феноменологии (а ведь когда-то много сил и страсти отдал Лосев именно на «феноменолого-диалектическую чистку» философских понятий). Можно распахнуть перед собеседником жизненно важную, если не сказать, необходимую даль актуальной бесконечности, в которой уже сам читатель найдет перспективу непреложного (и для Лосева, надо заметить, излюбленного) логического вывода: если есть мир – а он по самому устройству своему суть и мир и мip, – то обязательно существование Творца мира. Можно обнаруживать универсальную «солнечную» энергию символа, не отсылая к «Ареопагитикам» и трактатам св. Григория Паламы. Можно отстаивать личную необходимость труда «в пользу соседа», не связывая себя ни с коммунистической утопией – а читатель 80-х гг. (тогда настали сроки) вполне мог проверить выполнение известного обещания «Программы КПСС», ни с либеральной идеологией новоевропейской личности. Разве что скрытую полемику с одним из творцов упомянутой идеологии можно при большом желании разглядеть в задиристом лосевском выпаде: «Никаких других миров я не знаю и знать не хочу» (для этого нужно вспомнить вольтеровское: «Всё к лучшему в этом лучшем из миров»). Можно в несколько строк выстроить очерк учения о свободе как причастности к мировой действительности и о труде как источнике радости и чудо-действии, вовсе не навязывая своим оппонентам (глядишь, потом и сами, добровольно дойдут) христианскую доктрину человеческой жизни как соработничества Богу. О многом из того, что составляет незримый историко-философский фундамент статьи 1986 года, Лосев годами размышлял, говорил в кругу друзей, что-то сумел изложить печатно – многочисленные книги служат тому свидетельством. И вот теперь всё это ушло в подтекст. А самое, может быть, главное (как надежно и компактно лежащую в ладони палочку, что завершающий свой этап бегун передает только что стартовавшему соучастнику эстафеты) автор уложил в немногие страницы, можно сказать, дофилософского, донаучного, добогословского рассуждения и адресовал его всем – молодым и старым, атеистам и верующим, философствующим и к философии не склонным, ученым и учащимся.
Нет, заговорив о «правильном мировоззрении», он ничего, пожалуй, специально не скрывал и не шифровал. Ему нужно было подводить итог своих исканий, потому-то он и стремился выразиться максимально ясно и доходчиво, на всем и каждому понятном языке. Это стремление более чем естественно для опытного педагога с семидесятилетним стажем. И ему, прирожденному мыслителю со стажем ничуть не меньшим, уже не требовалось в очередной раз проделывать привычный путь сугубо критического труда. В конце жизни с ее почти вековой высоты непрестанной философской работы он лишь удостоверялся сам и заодно убеждал нас в верности своих давних прозрений, лишь подтверждал основательность изначальной уверенности: цельное знание, союз знания и веры – осуществимы.
Сказанное призвано разъяснить, почему выделение имяславских моментов работы «О мировоззрении» (а далее мы немного остановимся именно на них) представляет собой весьма непростую задачу, но одновременно и задачу важнейшую, позволяющую говорить о внутреннем единстве многолетнего творчества Лосева, на каком бы языке он, в самом деле, ни выражался и для какой бы аудитории он ни вынужден был приноравливаться.
Имяславие, впрочем, ныне не только возвращается в архивных публикациях тех или иных документов (тут особенно активны исследователи творчества П.А. Флоренского и А.Ф. Лосева) и всё чаще и чаще становится предметом нешуточной полемики на страницах различных богословских и философских изданий. Имяславие сегодня напомнило о себе с самой неожиданной стороны, когда пришла тихая весть о некоем идейном единстве многовекового размаха. Совсем недавно произошло одно чрезвычайной важности событие, о котором стоит рассказать довольно подробно, на время отступая от нашего чисто «лосевского» повествования.
Дело в том, что в мартовском выпуске «Вестника РАН» за 2001 год А.А. Зализняк и В.Л. Янин опубликовали новую и, бесспорно, из самых важных – важнейшую находку Новгородской археологической экспедиции. Еще 13 июля предшествующего года на Троицком раскопе в культурном слое, уверенно датируемом первой четвертью XI века, была обнаружена цера – книга из дощечек, на четырех восковых страницах которой в кириллице воспроизведены строки нескольких Псалмов Давидовых. Находка сама по себе сенсационная, ибо эта (пусть, заметим, небольшая и пусть с давно известным содержанием) книга является самой древней в славянском мире, она старше знаменитого Остромирова Евангелия. Однако исследователей поджидала еще одна, уже почти фантастическая удача. Когда для сохранения драгоценной находки пришлось отделить слой воска (с текстом на нем) от деревянной подложки, вдруг… на мягкой липовой древесине обнаружился отпечаток более раннего вполне связного текста, причем содержание его оказалось совершенно неизвестно науке! Небольшое повествование в одну страницу публикаторы условно – по первой строке – назвали «Закон христианского наказания»; последнее слово, конечно, надо понимать в смысле «наставления» или «наказа». Перед современным читателем предстала тысячелетней давности письменная клятва или своеобразная «формула обращения», которая призвана наикратчайше изложить некоторые основные христианские истины (здесь представленные в серии изречений, обобщенных итогом: «Таковы слова Иисуса Христа») и знаменательно отметить сам момент отречения от прежнего язычества и перехода в правую веру.
Как бы, наверное, радовался Алексей Федорович этим строчкам на деревянных скрижалях! Сколько драгоценного для него, сколько близкого его поискам, как нетрудно заметить, содержит новооткрытый «Закон». Вот, например, какой интересный материал извлекается из новгородского документа непосредственно к теме лосевской критики новоевропейского индивидуализма и возрожденческого титанизма – к одной из сквозных тем раннего «восьмикнижия» и знаменитой «Эстетики Возрождения». В «Законе» четко проведена граница между «я» и «мы», она разделяет и даже почти рассекает текст на две половины. Только в той части, где речь исходит из уст пока еще язычника (вплоть до точки, фиксирующей момент перехода – «От идольского обмана отвращаюсь»), употребляются формы первого лица единственного числа: «я наставлен», «я отвращаюсь». Но далее в лице новообращенного христианина говорится уже только с использованием множественного числа: «да не изберем», «да будем». Тут мы вполне можем припомнить определение из работы «О мировоззрении» – труд чудодейственен и имеет космическое оправдание, если и поскольку он направлен именно на всеобщее (а не только на индивидуальное) благоденствие. И о христианском соработничестве, упомянутом у нас выше, «Закон» гласит абсолютно прямо: «Да будем работниками Ему, а не идольскому служению». Наконец, нельзя не сказать о той завершающей фразе, которая по самому положению своему призвана быть эмоциональной кульминацией и, вместе, смысловым центром «Закона». Вот она:
«Всех людей избавителя Иисуса Христа, над всеми людьми приявшего суд, идольский обман разбившего и на земле святое свое имя украсившего, достойны да будем».
На земле – Имя… Православию на Руси недавно исполнилось тысяча лет. Едва ли не столько же, как мы теперь узнали благодаря подвигам археологов, исполняется имяславию – тому православному учению о почитании Имени Божия, для богословского, логико-философского и жизненно-практического утверждения которого столько сил положил Лосев со единомышленники.
Конечно, ключевые для статьи «О мировоззрении» лосевские построения о части и целом, о символическом и прежде всего символическом их отношении (как сказано: «части реальны в качестве материальных символов мирового целого») восходят к имяславским изысканиям автора. Имяславие, дерзнувшее разрешать вопрос о взаимоотношении Творца и твари, Бога и человека, могло выступать, по мнению Лосева, только как символизм, причем символизм в его диалектической обработке. Именно символическое миропонимание позволяет одолеть крайность абсолютного апофатизма, когда Бог непознаваем и не открывается никаким образом, как непознаваем и мир, составленный из пресловутых «вещей в себе», чуждых человеку, и одновременно – крайность абсолютного рационализма, в рамках которого нет ничего сверхчувственного, не оставлено места тайне и чуду, а потому и самой жизни, получается, нет. Именно в символизме части и целого заключено подлинное знание – учит нас старый имяславец, смеясь над теми, кто мировоззрению предпочитает миропрезрение. Это для презревших мир «чисто символическое» (как часто мы слышали и слышим подобный словооборот!) есть совершенно условное, абстрактное, необязательное, безответственное, это для них, как точно определил в свое время Николай Заболоцкий:
Системой выдуманных знаков
Весь мир вертúтся, одинаков;
Не мир, а бешеный самум,
Переплетенье наших дум…
А для подлинного мировоззрения ничего нет номинально-условного, нет пустяков, нет пустых дел и не может быть пустых слов, знаков, символов. Здесь нет моей оставленности Богом, отсутствует разрыв между мною и миром, между «я» и «мы», между моим трудом и всеобщим благоденствием, потому-то для меня Mip значит Родина («родное») и Мир («мирное»). С таким мировоззрением жить радостно и светло. Источник радости, настаивает Лосев, носит бесконечный, космический масштаб, – и вместе с тем полагает мою ответственность – масштаб этот и обязывает всемирно. Ибо
велие Имя Его,
как гласит вторая строка Псалма 75-го, что начертан на воске новгородской церы поверх новообретенного древнего «Закона».