25, если из стана известной брюссельской школы физиков и прежде всего устами Ильи Пригожина пусть и донеслись призывы к развитию «нового диалога человека с природой», к «новому альянсу», к умосозерцанию мира не «извне», а «изнутри» 26, то не мешало бы поумерить похвалы по поводу смелой прозорливости сегодняшних мыслителей и уже из чувства исторической справедливости воздать должное автору «Диалектики мифа».
1.5. «Античный космос и современная наука»и современная наука
1. О семантике союза «и»
Явственная монотонность и два кряду союза «и» в заголовке нашего текста не смогут удовлетворить строгий эстетический вкус и вообще угрожают явить признаки «топорности», если не удастся сразу же показать функциональность и даже, может быть, необходимость предпринятого способа выражения. Вместе с тем, надо полагать, читателю вряд ли будут интересны только чьи-то рефлексии по поводу структурных тонкостей некоего комментария, ибо подлинный интерес должен представлять и представляет только комментируемый текст А.Ф. Лосева. Отсюда ясно, что если уж вести разговор о двух «и» заголовка (о первом, что скрепляет лосевское название «Античный космос и современная наука» 1, и о втором, к названию этому примыкающем), то целью такого предприятия должно быть только посильное толкование двум фактам, двум событиям отечественной культуры – свершившемуся в 1927 году и свершающемуся ныне.
Начнем с события более раннего. Будучи первой в ряду знаменитого (первого) «восьмикнижия», попытка Лосева не отстраненно «повествовать о былых мечтах человечества», но прежде всего «понять античный космос изнутри» (6) как бы осеняет собой все его работы 20-х годов и оформляет одну из главных творческих интуиций автора. «Понять изнутри» и при этом жить в XX веке да еще «в его минуты роковые» – это сочетание (это «и») никак не предполагало бегства от действительности, но как раз обращало к ней, высвечивало действительность светом истины. Нет сомнений, что по самому большому счету и для самого взыскательного работника науки составили бы честь те образцы скрупулезных переводов из античных авторов и та смелая широта и одновременно утонченная дробность анализа, что мы находим в «Античном космосе» и прослеживаем как верный признак авторского стиля в последующем творчестве Лосева. Оценим хотя бы энергию размаха из начала книги: «буду иметь в виду, главным образом, космос Платона, Плотина, Прокла и отчасти Николая Кузанского» (12). Другой пример: в «Античном космосе» же находятся и многого стоят как символ научной добросовестности и профессионализма уже одни только индексы из 614 элементов – капитальная сводка всех текстов Плотина с использованием термина «эйдос». А Лосеву еще написалось «и современная наука». Он не мог поступить иначе и обойтись без этого «и»: в простейшей (правда, только по содержанию чисто логической связи простейшей) конъюнкции действительно как бы подытожились в некую символическую точку его человеческое предназначение и гражданское достоинство. Точка сжатия, точка синтеза. Через пять лет после публикации «Античного космоса» Лосев так напишет о себе: «В моем мировоззрении синтезируется античный космос с его конечным пространством и – Эйнштейн <…>» 2. Это – о человеческом предназначении. О гражданском достоинстве и мужской смелости (как бы не на грани юношеского безрассудства) автора невольно думается, конечно, с «Диалектикой мифа» в руках. Однако и в «Античном космосе» без особого труда находятся необходимые свидетельства. Так, уже прозвучавшее имя великого физика-теоретика в обстановке конца 20-х годов никак не способствовало респектабельности и благонадежности научной публикации, ибо теория относительности Эйнштейна была объявлена в СССР типично идеалистическим, махистским (ругательные тогда эпитеты) учением. И что же? Свои реконструкции античного космоса Лосев неоднократно сопоставляет с различными чертами как специальной, так и общей теории относительности и не скрывает наслаждения от вида сокровищ, в таком сопоставлении добываемых. Дополняет картину вряд ли уместная в пору господства «единственно верного учения», но максимально высокая в устах Лосева похвала формуле Лоренца – Фитцжеральда (212): «Весь платонизм в этой формуле!» Мало этого? От приравнивания «основоположений античного космоса» к «сути современного учения об относительности времени и пространства» (162) Лосев делает еще один шаг и доводит свои констатации до полной ясности (все-таки очевидная дистанция в две тысячи лет несколько смягчает такое сближение и оставляет хотя бы слабую возможность укрыться за метафорой). Именно признание неоднородности пространства и времени, готовность принимать подвижность и превращаемость элементов бытия, говорит автор, заставляет считать правомочными алхимию, астрологию и магию (229), т.е. те учения, добавим мы, само название которых все еще служит для новоевропейского мышления привычным обозначением мракобесия, разумеется средневекового 3. Наконец, даже сейчас страшновато спрашивать, в ладах ли с «основным вопросом философии» уже сама общая направленность «Античного космоса» и основная здесь схема «образцовой» тетрактиды А (свет-сущность) и «производной» тетрактиды В (тьма-материя), столь симпатичная автору… Факт остается фактом, бытие текста «Античного космоса» состоялось в соответствии с непреложными законами бытия культуры, сколь держится культура на свободе воли человека творящего. Лосев не мог, повторим, поступать иначе хотя бы потому, что светоносный ум превыше благоразумия:
«Тут одно из двух. Или нужно дать волю чистой диалектике, и тогда – прощай, диалектический материализм и марксизм! Или мы выбираем последнее, и тогда – прощай античная диалектика с ее космосом и прочими бесплатными приложениями! Разумеется, выбор ясен» 4 (7).
«Античный космос и современная наука» и современная наука. Второе «и» здесь тоже, если угодно, символично, как символично и переиздание лосевских текстов к 100-летнему юбилею автора. Чем наполняется это второе «и», что пересеклось и слилось в нем, покажем на примере одной ситуации, что называется, из жизни. Однажды Лосева вынудили высказаться, как он относится к тому в общем-то удручающему факту, что книги его издают, но особенного отклика (разумелось – печатного отклика или даже адекватного печатного отклика) на них нет. «Вместо ответа на эти слова я схватил приятеля за плечи и подвел его к своему шкафу с книгами, в котором несколько полок занято сочинениями моего собственного авторства» 5. (Вспомним явно симметричное – Антисфен встал и начал прохаживаться… Иные говорят, что это был Диоген. Или – Лосев?) Так что суть ответа сводится к простому: он относится спокойно. Или еще понятнее и точнее: «Еже писахъ – писахъ». Каково основание для лосевского спокойствия? Основание это, во-первых, лежит в прошлом, ибо Лосев ощущает себя воспреемником наследия предшественников (причем без утери собственного лица: «Я всех люблю, от всех все беру и всех критикую») в богатырском охвате от русской философии всеединства и феноменологии Гуссерля до греческой мысли, представленной прежде всего Платоном и неоплатониками. Основание это, во-вторых, распространено в будущее, причем и в данном направлении оно постоянно укрепляется на протяжении всей его многотрудной жизни: «Я всегда старался быть на высоте требований времени, всегда боялся быть отсталым и в меру доступного мне понимания ратовал за торжество новых проблем» 6. Основание это, в-третьих и в самых своих глубинах, держится лосевской убежденностью в универсальности принципов диалектики, пронизывающих крепкими нитями и мироздание и житейскую стихию: «одно» есть уже потому, что существует «иное», есть книга – появится отклик на нее, есть «свет ума» – неизбежна и «меональная тьма современного строительства» 7. Спокойствие рождено истинно философским «равным помыслом ко всему», парадоксальным (по видимости) и каждодневным соединением «старого» и «юного», имя которому, по определению самого Лосева, и есть вечная молодость в науке. Так что неизбежная своевременность и даже актуальная практичность исследований античного космоса – лишь один из многочисленных оттенков этого второго «и», этого единения «вчера» и «завтра».
Наиболее чуткие науковеды и культурологи своими недавними результатами подтверждают крепость подобной позиции. Принимая, например, рассуждения историка физики Б.Г. Кузнецова о «геронтологии» научного познания, мы приходим к принципу «сильной необратимости», с которым различение прошлого, настоящего и будущего представляет собой иллюзию или, точнее, различение это вырождается до «стягивания прошлого и будущего в данное мгновение» 8. В области, достаточно далекой от физики, а именно на материалах эстетики словесного творчества оформилась также важная в нашем случае концепция М.М. Бахтина. Как известно, здесь в ходе прослеживания устойчивой связи структурных обобщений в филологии (классификация речевых жанров, отношений автор – читатель, автор – герой и т.д.) со специально-психологическими (я – другие) и философскими концептами (объективное – субъективное, внутреннее – внешнее) оформляется идея «хронотопа», поднимаемая до уровня высокой познавательной ценности именно «моментом существенной связи прошлого с настоящим, моментом необходимости прошлого… моментом творческой действенности прошлого и, наконец, моментом связи прошлого и настоящего с необходимым будущим» 9. Диалогичность и полифония как принципиально диалектические констатации окончательно выходят из гуманитарной сферы на философский уровень в недавних трудах, к примеру, В.С. Библера и Л.М. Баткина… но здесь самое время остановиться и снова вспомнить об античности, вернее, о любимом ею повествовательном жанре. В «Анонимных пролегоменах к платоновской философии» (VI в. от Р.Х.) мы находим своеобразные размышления о преимуществах диалога как литературной формы и одновременно обнаруживаем сжато сформулированный итог представлений о «диалоге-Космосе» – как итог античных исканий, так и блестящее предвосхищение сегодняшних свежих веяний: «диалог – это своего рода космос <…>, как в диалоге звучат речи разных лиц сообразно с тем, что каждому подобает, так и в космосе есть разные природы, издающие разные звуки»; «самое прекрасное живое существо – это космос, и ему подобен диалог, ибо, как мы уже говорили, диалог – наипрекраснейший из видов словесности» 10.
Современные исследователи не жалуют пока «Античный космос». Куда больше внимания уделяется другим составляющим первого «восьмикнижия», а из текста-золушки разве что выдергиваются отдельные фрагменты, причем преимущественным спросом отмечены переводы античных первоисточников. Предлагаемое переиздание, конечно, само по себе облегчит доступ к «Античному космосу», но причины «нежалования», как представляется, так просто не преодолеть. Многое объясняет то обстоятельство, что текст 1927 года был сильно покалечен; сам Лосев свидетельствует:
«Там, где были живые картинки платонизма, – все сокращено. Поэтому „Античный космос“ читать очень трудно. Получилось, что книга состоит только из одних очень трудных первоисточников, которые комментируются, конечно, но зато очень мало живых мест» 11.
Однако главную трудность текста, видимо, составляет само содержание и сам лосевский замах, в названии «Античного космоса», в этом «и» названия сконцентрированный. Воистину, только титану было под силу сопрячь две необъятные духовные вселенные – античное миропонимание и научные представления Новейшего времени. Необычайно взрывчатый, чреватый мощными истечениями концентрат мысли «Античного космоса» практически развернулся на просторах второго лосевского «восьмикнижия», на страницах «Истории античной эстетики». Здесь получили развитие и ясное освещение многие интенции и намеки, рассеянные в пратексте 1927 года, здесь введены в оборот новые первоисточники и услышаны новые переклички голосов, а некоторые принципиальные моменты в интерпретации античного космоса уточнены и даже существенно пересмотрены 12. Лишь на одно Лосеву не хватило времени земной жизни – заново и в столь же систематической, как в «Античном космосе», форме сопоставить полученную картину мира с научными представлениями конца XX века. Разумеется, тот материал, что предлагается читателю далее, ни в коей мере не является попыткой «дописать» Лосева. Задача наша куда скромнее: из всего многообразия характерных черт современной науки в ее преимущественно «космологической» составляющей указать лишь некоторые образчики, которые или только рядоположены, или существенно пересекаются и солидарны (сообразно семантике связки «и» в формальной логике) с наблюдениями из «Античного космоса». Нужны, видимо, совокупные усилия многих исследователей и обязательно тщательное освоение громадного лосевского наследия, чтобы в тяжеловесном – как и все слишком формализованное – сочетании двух «и» (мы заканчиваем изрядно надоевшую тему параграфа) прочитывался не только неподвижно-объединительный смысл, но и смысл преемства, каузального следования. Того если и не требует, то заранее допускает широкий спектр значений союза «и» в естественном (т.е. подвижном, т.е. живом) языке.
2. О духовной зоркости и вселенском мареве
Приступая к разговору о главных темах лосевского текста, сочтем за удачу возможность воспользоваться веселой подсказкой самого Алексея Федоровича – она среди страниц «Античного космоса»: «можно начать с чего угодно, например с моих очков» (51). И вправду, простейшая конструкция для удержания стекол на выпуклостях лица, до ходульности привычный атрибут учености, эти самые очки в случае Лосева обретают совсем не прагматическое значение, во всяком случае для тех, кому дорог лосевский образ мысли и ощутим ее, мысли, нездешний размах. Явственные на всех фотографиях с далеких – начала века – гимназических лет до недавних изображений конца восьмидесятых годов и будучи единственным инвариантом среди меняющихся черт зримого облика мыслителя, они не только заставляют почтительно вспоминать о титанической работе глаз великого труженика и житейских (в том числе ГУЛАГовских) бедах, они будто являют некое материализовавшееся напоминание о зрении особом, зрении духовном, умозрении «серебряного века» русской философии. Духовные очи Алексея Лосева (добавить еще из когорты: и о. Павла Флоренского, и о. Сергия Булгакова, и Льва Карсавина) не приемлют картину мира как скопища мертвых единиц, понукаемых непреложными «законами природы», – нет, они видят мир живой и пронизанный светом, мир световых ликов, мир осмысленный, мир смысла… Конечно, мы даже и не тщимся одной фразой охватить все реально-исторические переклички и всю глубину оппозиции так называемого материализма и так называемого идеализма, ибо только Лосеву по плечу подобная «одна фраза», да и все громадное его наследие во многом и посвящено-то изучению двух мировоззрений и сосредоточено на критике (нет, не одного мировоззрения в пользу другого, но) каждого из них с одновременной специфической обработкой.
Название соответствующего инструмента – диалектика. Универсальность диалектики такова, что она с высот проблематики мироустройства может с легкостью снизиться до прояснения роли некоего случайного сюжетообразующего фактора нашей статьи. Иными словами, начать можно и с очков, «но прийти необходимо к диалектике „одного“ и „иного“» (51) – так закончим мы цитату из «Античного космоса» и с верной путеводной нитью в руках несколько углубимся в творчество А.Ф. Лосева. Конечно, исследователи еще будут пытаться очертить его как единое целое (целостность лосевской мысли не вызывает сомнений, различия возможны только в ее описании), и первые удачные попытки рассматривать «всего Лосева» как «одно» уже имеются – достаточно указать выделение в качестве «магического ключа» к текстам Лосева проблемы соотношения сущности и энергии в публикациях Л.А. Гоготишвили либо интегральное «определение» Лосева как «философа имени, числа, мифа» в известной статье А.А. Тахо-Годи 13. Но сейчас нам важнее отыскать то «иное», тот чуждый принцип, который своим скрытым подчас присутствием и сопротивлением сыграл формообразующую роль для лосевского «одного» или, уточним сообразно с логикой и терминологией «Античного космоса», для «одного сущего» (для ставшего, воплотившегося творчества Лосева как целостного феномена). В теоретической схеме «Античного космоса» этот принцип соответствует неоплатоническому «меону», а среди ярких философем «Диалектики мифа» нам рисуется некий мир как «довольно-таки скучное, порою отвратительное, порою же просто безумное марево, та самая дыра» 14 – скучный мир скучной науки. Свидетельства из первого «восьмикнижия» подтверждаются почти наугад взятыми строками из «Истории античной эстетики» (дистанция – шесть десятилетий), мы вновь слышим неприязненную лосевскую интонацию, когда он принужден говорить о «максимальной распыленности», «неопределенных далях», «миражах» и «сплошном тумане неизвестно чего», причем речь заходит именно о характеристике чуждого способа мировосприятия 15. Порицаемый и отвергаемый образ материальной распыленности перерастает, пожалуй, методологические и теоретико-познавательные рамки (а и с чего бы, действительно, великому мастеру строгих дефиниций А.Ф. Лосеву столь упорно твердить всю жизнь об этом «сплошном тумане неизвестно чего», совсем не строго означенном?) 16, и здесь мы вступаем в труднодоступную область психологических мотивировок и скрытых интенций творчества. Творчество одного ли только человека имеется в виду? Разумеется, нельзя упускать даже малейший шанс заглянуть в творческую лабораторию Лосева (а сколько раз погибал его архив!), но вдвойне важными становятся подобные наблюдения, если им найдутся аналоги на примерах других искателей истины. И с помощью автобиографического цикла, который представляет уникальную для «внешнего наблюдателя» возможность доступа к тончайшим рефлексиям еще одного выдающегося мыслителя, мы можем засвидетельствовать глубочайшее духовное потрясение детских лет П.А. Флоренского, во многом, по признанию автора, определившее его мировоззрение (нам сейчас не важна фактическая сторона и предыстория этого события – их можно отыскать в соответствующей части «Воспоминаний» о. Павла): «В несколько секунд надорвались мои внутренние отношения к женскому началу, чтобы никогда больше не возобновляться. <…> Мое не просто непризнание психологизмов и духовного мления, а внутренняя враждебность к ним, почти физическое отвращение к нечеткому и мажущемуся лежит на линии именно этого отхода от стихии женской» 17. Впрочем, однажды Флоренскому представилась возможность изъясниться, надо думать, о том же в более точных выражениях, чем «нечеткое» и «мажущееся», только отметим для ясности, что законы жанра – данный текст явился развернутым авторефератом для персональной статьи в «Энциклопедическом словаре» Гранат, – потребовали говорить о себе в третьем лице: «Основным законом мира Ф<лоренский> считает второй принцип термодинамики – закон энтропии, взятый расширительно, как закон Хаоса во всех областях мироздания. Миру противостоит Логос – начало эктропии» 18.
Итак, мир как «безумное марево», мир распыленный, нечеткий и неоформленный страшит Лосева и Флоренского, итак, именно Хаос составляет некий невидимый полюс отталкивания для их творчества и мировосприятия. Еще раз подчеркнем, что фундаментальная оппозиция Хаоса и Космоса, столь близкая, скажем, для мыслителя античной эпохи, в наше время столь трудно артикулируема, что приходится обращаться чуть ли не к психоаналитическим методикам. Свидетельством глубочайшей упрятанности этой оппозиции является опыт недавнего обобщения наиболее важных познавательных установок. К нему прибег Ю.А. Шрейдер, известный своими впечатляющими обзорами-облетами мира мысли. В его работе «Сложные системы и космологические принципы» таковых установок или познавательных эвристик названо 44, начиная с важнейшей оппозиции «идеализма» и «материализма» («индивидуальная вещь важнее идеи, следовательно, ищи конкретные свойства индивидуума» и – «идея важнее своего воплощения, следовательно, изучая конкретный предмет, нужно искать воплощенную в нем идею») и включая как старинные методологические завоевания (таковы, например, правила пользования «бритвой Оккама»), так и недавние приобретения времен кризиса оснований математики и теории познания (скажем, соответствующие альтернативы в понимании коллизий модели и теории). В этом списке – несмотря на обширность, автор прозорливо объявил его открытым для пополнения, – нет эвристик именно с участием вселенской пары Хаос – Космос 19.
Попытаемся назвать несколько направлений, по которым, вольно или невольно, современная мысль следует на путях отталкивания от своего невидимого полюса. Прежде всякого другого обнаруживается попятное движение науки от Хаоса как Случая. Напомним, как уверенность в том, что «Бог не играет в кости», крепила «консерватизм» Эйнштейна в его известном споре с Нильсом Бором относительно детерминизма в квантовой механике… впрочем, спор разрешился скорее вничью. Новый детерминизм конца XX века не только не отвергает «случайное» с порога, но и перерастает от представления о «замкнутой Вселенной, в которой все задано», в пользу приятия «новой Вселенной, открытой флуктуациям, способной рождать новое» 20. Случай оборачивается упорядочивающим, формообразующим принципом и придает миру жизнь и движение. Нельзя не сопоставить эту (неожиданную для классического детерминизма) установку современной теории необратимых процессов, отстаиваемую И. Пригожиным и его школой, со знакомым нам лейтмотивом «Античного космоса»: «так рождается мир как живой организм» – это возглашается вслед за описанием картины видимых антиномий бытия со всей «пестротой», «хаосом» и «ужасом», усмиренными «живым фактом мира» (134). Любопытно сейчас наблюдать, как вообще «основоположения античного космоса», по Лосеву, находят переклички едва ли не с каждым этапом смены фундаментальных физических воззрений на пути от Ньютона до Пригожина. К 1927 году физика уже «взорвала» незыблемость абсолютного пространства и абсолютного времени как пассивных «вместилищ» материи – явилась теория относительности и вернула миру исконную его рельефность и разнородность. Именно по этому поводу мы и находим у Лосева множество похвал в адрес новой тогда физической теории. Теперь, на склоне века, предметом нового пересмотра становится фундаментальное понятие локализации в пространстве-времени 21, когда наука расстается с еще одной фикцией, здесь – фикцией точки как исчезающе малого или, так сказать, точки как точки в пользу идеи делокализации, здесь – идеи макроскопической энтропии, точки как бесконечности 22. Можно еще сказать, что вслед за наполнением и окачествлением пространства-времени в целом (в большом) то же самое происходит и для каждой точки пространства-времени (в малом). И вновь сюжеты «Античного космоса» созвучны-соразмерны исканиям современной науки: припомним вдохновенные строки о «живом и трепещущем теле» неоплатонических конструкций бытия – тетрактид, в которых «беспокойные судьбы сущности в материи» и вся «трагедия материи» примиряются «невозмутимым покоем» «смысловой стихии вещи» 23 (132).
Мы незаметно перешли к двум другим ипостасям Хаоса – Хаоса как Раздробленное и Хаоса как Безжизненное. (Нужно ли специально оправдываться, почему столь относительны, неопределенны и текучи выходят эти дистинкции применительно к Хаосу? Марево и есть марево, Хаос равен только себе, а любые спецификации лишь вносят в него нечто противоположное, т.е. элементы Порядка.) Если мы читаем у Лосева, что «космос и делим, ибо возможны любые его части, и неделим, ибо во всякой своей части он опять присутствует весь целиком, и опять его можно делить сколько угодно» (139) и если только при условии целого ряда оговорок можно согласиться, что подобный «атомизм», подобное отношение целого и части как-то соответствует «современной теории делимости атома и ядра», по Резерфорду и Бору (146), то с привлечением некоторых новых тенденций естественных наук можно констатировать действительную перекличку и созвучие последних и указанного «основоположения античного космоса». Одна из точек исхода этих тенденций лежит в тех самых 20-х годах, когда писался «Античный космос» и когда безвестный петроградский служащий А.А. Фридман отыскал вариант решения уравнений общей теории относительности и описал возможность бесконечного, но внутренне замкнутого мира. Теперь прогресс изучения физики элементарных частиц совокупно с теоретическими исследованиями поведения больших тяготеющих масс (область космологических сингулярностей) привел к популярной идее смыкания микро- и макромасштабов, когда «одни и те же объекты можно рассматривать как элементарные частицы и в то же время как макроскопические тела, а в некоторых случаях даже как целые космические миры» 24. Так, едва не распылив мироздание по непересекающимся, а то и безднами разъятым разделам и аспектам изучения, наука сохранила-таки Космосу космосово или, говоря строже, себе самой сохранила шанс «малое» не заслонять «большим» и за «малым» видеть «большое». Кавычки в свете вышесказанного здесь обязательны.
Далее нужно сказать и о другой важной тенденции физики, непосредственно включающей в себя упомянутую потребность экстраполяции закономерностей астрофизического масштаба на субатомные процессы (и обратно), а именно о т.н. Теории Великого Объединения. Начатая с эйнштейнова «ворчания», со стремления «преодолеть современную мистику вероятности и отход от понятия реальности в физике» (из письма А. Эйнштейна 1928 года М. Соловину) 25, эта могучая тенденция ныне подвигает множество интеллектуалов на отыскание принципов первоединства мира, дает надежды хотя бы «умственными очами» увидеть, далее повторим слова Лосева, «тот самый огонь, о котором мечтала древность, хотя и не умела говорить о нем нашим языком» (219) 26. Закончить тему «одоления Хаоса» лучше всего представляется ссылкой на недавние размышления А.Д. Линде, одного из создателей новой космологической теории «раздувающейся Вселенной». Тут характерен вопрошающий тон и примечательны общие ориентиры вопрошания: «Не окажется ли при дальнейшем развитии науки, что изучение Вселенной и изучение сознания неразрывно связаны друг с другом и что окончательный прогресс в одной области невозможен без прогресса в другой? После создания единого геометрического описания слабых, сильных, электромагнитных и гравитационных взаимодействий не станет ли следующим важнейшим этапом развитие единого подхода ко всему нашему миру, включая и внутренний мир человека?.. Гораздо легче убедить себя в том, что таких вопросов не существует, что они по какой-то причине незаконны или что кто-то уже давно дал на них ответ» 27. Ответов, конечно, никто – хотя бы даже и давно – не дал, а вот правильно поставленные вопросы, о которых с такой осторожностью и надеждой говорят ныне, мы вправе искать у мыслителей прошлого. В этом диалоге времен посредничество и прямое участие Лосева неоценимо.
3. О логических скрепах бытия и уровнях реальности
Воистину, этот Хаос хорошо упрятан и редко выказывается в современной науке, чтобы мы так уж легко поверили, скажем, сетованиям Е.Д. Гражданникова на господство «философской парадигмы, которую можно назвать бессистемной» 28. Системам и систематикам в науке нет числа! После известных «археологических раскопок», предпринятых Мишелем Фуко на культурных слоях Нового времени, стала чуть ли не общим местом констатация (причем для любой эпохи) господствующего положения неких «упорядочивающих кодов», организующих пространство знания в культурные поля – «эпистемы» той или иной степени ухоженности 29. Так что если и бывают победы Хаоса, то они проявляются не в отсутствии каких-то порядков и систем в науке, но в недостатке, если дозволительно так выразиться, системности подобных систем, в логической их необусловленности. Поэтому, читая работу уже упомянутого автора по систематизации философских категорий, мы не должны удивляться обширности перечня известных достижений системосозидателей и можем тихо радоваться прогрессу по части укрощения все большего числа категорий: у Аристотеля их было, как известно, десять, в «Науке логики» Гегеля счет доходит до 120, а «фрагментная системная классификация» самого Е.Д. Гражданникова включает в себя уже 161 понятие. Но также с пониманием отнесемся и к честному признанию автора, что у предлагаемой двоично-триадно-пентадной классификации философских категорий «еще» нет теоретического обоснования 30. Остается по примеру автора столь же всеобще-безадресно посетовать, припоминая печальную лосевскую констатацию о том, что «вообще диалектика в смысле учения об онтологическом законе единства и борьбы противоположностей всегда с большим трудом усваивалась философами» 31. После Лосева не нужно больше доказывать, что верным теоретическим обоснованием самых популярных структур-эпистем служит бессмертная конструкция из «Парменида», новыми красками рисованная на страницах «восьмикнижий» – укажем хотя бы на обрисовку «структуры мира» из «Античного космоса» или прочтем в VII томе «Истории» похвалу Проклу и его триадической диалектике.
Следует отметить, что мощное эпистемо (Фуко) логическое движение сложилось за последние десятилетия в теории классификации и общей теории систем (М. Месарович, Ю.А. Урманцев, А.И. Уемов, С.В. Мейен, Ю.А. Шрейдер, В.А. Лефевр и др.). Мы не будем подробно излагать впечатляющие достижения в рамках этого движения и сошлемся (выбор, разумеется, субъективен) на обобщающий сборник «Система. Симметрия. Гармония», оригинальные монографии Ю.А. Урманцева, Ю.А. Шрейдера и А.А. Шарова и элегантный компендиум о «золотой пропорции» Н.А. Васютинского – на этих работах в основном построен наш последующий краткий обзор. Спору нет, со времен «Античного космоса» утекло слишком много воды, чтобы пытливые умы не отыскали новых фактов и закономерностей, скажем, по части изучения музыкально-ритмических рядов (так, о «пульсирующем скелете» музыкального произведения, в продолжение пионерских работ Г.Э. Конюса, много интересного может поведать теория «универсальной меры гармонии» М.А. Марутаева 32) или по типологии симметрий вплоть до попыток их логически полного комбинаторного описания: как утверждает Ю.А. Урманцев 33, «семью и только семью способами Природа может творить свои объекты», сами объекты способны взаимодействовать в 9 (качественно) или 12 (количественно) вариантах и вообще возможно 64 – в большинстве еще не открытых! – фундаментальных симметрии. Значительно продвинулись вперед и давнюю традицию имеющие исследования «золотой пропорции». Тут наметились даже сугубо инженерные достижения типа создания принципиально новых систем счисления на основании рядов Фибоначчи и помехоустойчивых цифровых автоматов в работах А.П. Стахова. Тем не менее столь ясное и полное введение к подобным построениям и строго диалектический вывод самой симметрии и самого ритма, столь исчерпывающее обоснование «разной степени ритмико-симметрической символичности» мира содержит, кажется, только текст 1927 года (163 – 167).
После чтения «Античного космоса» весьма поучительно проследить за ходом развертывания одного из самых глубоко разработанных вариантов общей теории систем, принадлежащего Ю.А. Урманцеву. Действительно, захватывающие дух возможности единого описания самых разнородных явлений (для демонстрации чудес системного подхода упомянутому автору нравится составлять экзотические ряды с «тувинскими танцами, евклидовой геометрией, игрой в футбол, взаимодействием, устойчивостью кукурузы к засухе, матрешками…» 34) поневоле вызывают в памяти лосевскую формулировку о стремлении «греческого ума по возможности более компактно и единовидно установить при всем фактическом разнобое действительности существующие в космосе закономерные связи» 35, – это перекличка, так сказать, по финишу, по родству устремлений. По меньшей мере не разочаровывают и сопоставления применительно к старту рассматриваемой общей теории систем: фундаментальное здесь понятие «объект-системы» фактически конструируется как математизированная «калька» с диалектической пары «одного» и «иного». А именно, «объект-система» рассматривается как объект с выделенным из универсума окружением, причем сам автор подчеркивает значение «диалектического материализма» (не рискуя, по условиям своего времени, говорить о «чистой» диалектике) как основной базы для предпосылок своей теории и далее закономерно приходит к выделению множества диалектических оппозиций (в том множестве присутствует и «неуловимая» пара «система – хаос»), обнаружению закона «системного сходства» и неизбежному различию «основных» и «производных» форм существования материи 36. Взаимоотношения основных космологических структур-тетрактид «Античного космоса» таковы же. Реальное богатство системных форм выводится Ю.А. Урманцевым посредством изоморфных и гомоморфных (в терминах автора – полиморфных) преобразований исходных «объектов-систем» 37, чему мы без труда отыскиваем очередное идейное сходство с «Античным космосом» – читаем о себетождественности, «интенсивности всегда в одной и той же степени» тетрактиды А и о «той или иной степени воспроизведенности в ином» этой тетрактиды, о «бесконечно-разнообразном напряжении себя» тетрактиды В. Наконец, честный, т.е. последовательно диалектический подход приводит Ю.A. Урманцева, во-первых, к признанию не только логико-методологического, но и онтологического статуса структур (систем) бытия 38 и, во-вторых, к пониманию принципиального отсутствия границ между «идеальными» и «материальными» объектами 39, т.е. как раз к тем фундаментальным принципам, которые Лосев неустанно отстаивал на протяжении всей своей жизни, с «Античного космоса» начиная.
Выявлять и описывать «логические скрепы вещей» (выражение Лосева 40) призвана теория классификации. Ее статус изначально высок, а область применения универсальна – «полем применения классификационных процедур являются объекты практически всех научных дисциплин, а также сама система наук в целом», – поэтому неудивительно, что естественное развитие методологии классификации 41 не может не дать плодов, будто сорванных с древа «Античного космоса». Сказанное прежде всего относится к выявлению необходимой двойственности классификации, разделению ее на «таксономию» и «мерономию» (С.В. Мейен, Ю.А. Шрейдер) сообразно с возможностями подхода к объектам классификации как через дескриптивное, внешнее, экстенсиональное описание (такова традиционная таксономия), так и посредством осознания структурных, внутренних, интенсионально-сущностных основ объекта и собственно таксона – класса объектов (мерономия). Таксон состоит из тех, и только тех, объектов, которые обладают так или иначе отмеченной для данного таксона структурой, и структуру эту – главный предмет заботы уже мерономии – естественно отождествить с архетипом (планом строения бытия, пра-формой Гете) или смыслом, сущностью упорядочиваемых объектов 42. Так последовательный анализ «технических» процедур классификации воскрешает уже вполне общую неоплатоническую схему взаимоотношения «сущего» и «меона». Не случайно же идейный вдохновитель отечественных исследователей проблемы классификации А.А. Любищев столь тяготел к «платонизму». Последний термин и кавычки при нем требуют обширнейших комментариев и оговорок, в точности та же трудность, кстати сказать, нависает над каждым, кто захочет выяснять пропорции «идеализма» и «реализма» у Лосева. Поэтому мы с сожалением покинем перекресток интереснейших сюжетов (только напомним, что сам А.А. Любищев внес здесь немалый вклад, оставив обширный труд «Линии Демокрита и Платона в истории культуры») и воспользуемся только одним – сюжетообразующим для нашего текста – путем, по которому пошел Ю.А. Шрейдер, размышляя о творчестве современного «платоника»: «В сфере онтологии идеализм в духе Платона – Пифагора привел Любищева не к сомнению в реальности материи, как это произошло, скажем, с некоторыми представителями махизма, но к представлению о многообразии типов реальности» 43. Вопрос о «типах» или «уровнях» реальности вновь обращает нас к «Античному космосу» и прежде всего к теме отношения неоплатонических тетрактид. В книге 1927 года Лосев «проходит» только две буквы алфавита скорее всего из тактических соображений или из осторожности – лишь «педагогически воздействуя на малодушные умы», а потому реконструирует «основную» и «производную» тетрактиды (А и В) лишь как обязательные структуры «живого смысла и живой фактичности» бытия. Но выявление более чем одного «яруса» реальности необходимо требует перехода на множественное число, и это прекрасно понимает Лосев. Недаром в том же «Античном космосе» (правда, бегло) он находит нужным говорить о «бесчисленных» других тетрактидах либо упоминает «постоянное создание тетрактид, сплошное и неустанное», а потом на примерах текстов Прокла и Дамаския указывает пять или, с учетом «абсолютно невыразимого», даже шесть «типов единства» (281 – 282), причем только в составе первой неоплатонической ипостаси – первоедином. Грандиозная картина многоярусного мира античного космоса рисуется Лосевым в VII томе «Истории» уже на всем логически мыслимом пространстве от чистого и непознаваемого «сверх» до единичных материальных вещей и материи как «нулевого единого» 44. Как видим, драгоценная для нас перекличка явственна и здесь, в сопоставлении устремлений «полифундаментализма» современной теории классификации и результатов лосевской попытки «понять античный космос изнутри».
До сих пор мы говорили только о перекличках, о совпадениях идей и тем «античного космоса» с различными приобретениями современной науки. На последних примерах из системотворческой части новой и новейшей мысли мы убеждаемся также в созвучии тенденций и целей. Теперь, пожалуй, самое время (посильным для нас способом осторожного вопрошания) сформулировать некоторые важные проблемы и гипотезы, которые имеют прямое отношение к задаче данного параграфа и, главное, произрастают на плодотворной почве «Античного космоса», а отчасти и других текстов первого лосевского «восьмикнижия». С включением, надеемся, не запоздалым, старых книг 20-х годов в контексты современной культуры риск подобного заглядывания в будущее путем вопрошания у прошлого из неопределенного настоящего (не здесь ли признак «сильной необратимости познания»?) может оказаться оправданным.
Первое из вопрошаний назовем «проблемой семиотического существования». Проблема возникает при условии рассмотрения такого важного свойства действительности, как иерархичность существований и многообразие типов бытия (см. выше), вместе с императивом формулы «мир как живой организм имени сущности» – формулы, в которой сосредоточено ядро всей содержательной (т.е. выразительной и потому развернутой в культуру и даже быт) части «Античного космоса». Само «имя» или «выражение» является для Лосева ареной встречи вещи с ее сущностью, и даже не просто встречи, но и полного их тождества (в мифе). Вспомним еще несколько важных констатаций: «имя вещи есть выраженная вещь» и «слово рождается наверху лестницы существ, входящих в живое бытие» 45 – и да будет приведенных фрагментов достаточно, чтобы напомнить о глубокой онтологичности имени, знака, семиозиса в понимании Лосева. Справедливости ради нужно отметить, что отдельные аспекты затронутого являются объектом изрядных хлопот у современных логиков и философов 46, однако в суммарной форме подобный вопрос, видимо, еще не ставился: как связано существование семиотических комплексов с многообразием типов существований? Как именно зависит уровень реальности от степени близости имени и именуемого?
Перейдем к проблеме «информационного посредника», которая по внешности разворачивается как проблема терминологическая. На фоне нынешнего бурного развития информатики и информационных технологий как-то подзабылись философские дискуссии 70-х годов, в ходе которых делались попытки установить статус самого понятия информации то ли как спецификации из области математической теории связи, то ли удобного термина междисциплинарного общения, то ли фундаментального общенаучного понятия или даже одной из базовых философских категорий. Одновременно стала ясна многоаспектность проблемы информации, выявлены многочисленные ее связи с принципами упорядочения (акцент в темах «информация и пространство», «информация и время») и характером процессов в технических и биологических системах, наметился выход и на вечную проблему отношения объекта и субъекта. Образ информации, каким он складывается в науке, невольно ассоциируется с универсальной посреднической деятельностью крылатого Гермеса 47, вестника олимпийцев и неизменного соучастника дел земных. Следующая «невольность» так же естественна и столь же памятует об античном контексте. Каковы аналоги категории информации в понятийной системе любезных Лосеву (и нам) греческих мыслителей? Как догадка об универсальном гермесовом посредничестве отобразилась в неоплатонических категориях «эманации» и «числа»? Сколько «информационного», далее, содержит широчайшее по спектру функций понятие «логос»? И какова же наконец роль «информационного посредника» в структуре действительности?
В заключение наметим проблему «несводимости чисел». Прямую помощь нам окажет в этом то место из «Античного космоса», где Лосев подробно комментирует загадочное (попросту «глухое», по реплике автора) рассуждение из «Тимея» о «числовой изваянности Космоса» (Tim. 35b). Опираясь на обширные комментарии Прокла к данному диалогу Платона и сам свободно владея «общепифагорейской диалектикой числа», Лосев рисует античную «космологию» (она же и «психогония») в форме порождения привычного – и такого, оказывается, непривычного! – ряда натуральных чисел 48, которые «суть последовательные потенцирования момента растекающейся множественности» (195 – 198). Главная непривычность такого ряда состоит в индивидуальности, смысловой уникальности, несводимости друг к другу любого из его членов. Здесь каждое новое число не образовано унылым плюсованием очередной единицы, напротив, оно есть новая цельность с собственным неповторимым ликом. Нужно совершенно поверхностно воспринимать лосевское учение о выражении, чтобы теперь удивляться, почему подобные «архаические» числовые комплексы оказываются сродни современным попыткам постижения «всей числовой области». Бегло упомянем в этой связи гипотетические «реформы» натурального ряда у П.К. Рашевского и А.С. Есенина-Вольпина, мало замеченные математиками и совсем не замеченные философами, а также пригласим читателя оценить первые результаты «тихой революции» в математике, свершаемой ныне благодаря усилиям нестандартного (неархимедова) анализа. Важно отметить здесь предположения о «невосстановимости слагаемых», «неабсолютной одинаковости копий» и «принципиальном сбивании со счета» в обновленном натуральном ряде, а в так называемой «ультраинтуиционистской программе» укажем гипотезу о неединственности натурального ряда и введение «онтологических» процедур, предполагающих отождествление событий (и их имен) только по мере их наступления; последнее мы бы назвали «откровенной семиотизацией» логики. Отметим также, что в нестандартном анализе (с признанием актуально бесконечно малого) как раз возникают непересекающиеся и потому в определенном смысле «несводимые» классы гипердействительных чисел. Возможны и другие способы расширения границ числового «канторовского рая». Как видим, некоторые особенности развития современной математики позволяют нам с некоторой обоснованностью прийти к чаемому вопросу: какую роль могут играть в современной науке неопифагорейские идеи о несводимости 49 чисел?
Закончим эту «вопрошающую» часть текста такими словами А.А. Любищева – в нашу поддержку:
«Следуя великому диалектическому закону развития науки, в этом прогрессе неоднократно придется возвращаться к великим мыслителям прошлого, начиная с мыслителей несравненной Эллады. Прошлое науки не кладбище с надгробными плитами над навеки похороненными идеями, а собрание недостроенных архитектурных ансамблей, многие из которых не были закончены не из-за несовершенства замысла, а из-за технической и экономической несвоевременности» 50.
4. О посвящениях
Надо признаться, что первоначально планировалось совсем другое название этой заключительной части текста, – нечто вроде «О классической неклассической рациональности». Однако соображения формального (вокруг формы) свойства удержали нас от такого поступка. В самом деле, обилие союзов «и» в общем названии нашего текста уже потребовало целого параграфа разъяснений (на самом деле это оказалось удобной формой подступа, введения к философским синтезам у Лосева), теперь, выходило, требует комментария зияющее отсутствие того же союза в заголовке очередного параграфа (содержательно – настает черед нового обращения к интегральной характеристике творчества Лосева). Нет, уж лучше вовсе отказаться от обсуждения нескончаемых «союзных» проблем, даже если тема рациональности и обязательна в разговоре о Лосеве… И все-таки мы не можем обойти вниманием одну небольшую книгу М.К. Мамардашвили – «Классический и неклассический идеалы рациональности». Она являет собой лишь мизерную часть, лишь видимую пока оконечность айсберга философской работы автора 51. Вышедшая в Тбилиси в 1984 году чуть ли не самиздатовским тиражом и написанная подчеркнуто эзотерическим языком, эта книга по внешним атрибутам напоминает зашифрованные, едва выбивающиеся «из-под глыб» тексты первого лосевского «восьмикнижия» (прежде всего вспоминаются как раз «Античный космос» и «Философия имени»). Однако вряд ли подобная ассоциация имела бы для нас ценность, если бы не другое сходство или даже глубинное, внутреннее, идейное совпадение. Содержание тонкой книжицы издательства «Мецниереба» касается самых оснований науки и посягает на их пересмотр. «Классический» идеал рациональности с его отделением явлений от сущностей, фактов от принципов, обобщения от опыта, объекта от субъекта должен уступить место пониманию мира как единого, «собранного в целое», мира в глобальной слитости, «мира в работе»; такой «неклассический», по Мамардашвили, идеал рациональности преодолевает декартовский дуализм и настоятельно требует «введения сознательных и жизненных явлений в научную картину мира» 52. И это как раз тот самый идеал, о котором практически синхронно с Мерабом Мамардашвили пишет Алексей Лосев на многих страницах «Истории античной эстетики», а еще раньше – в первом «восьмикнижии»! Если возвращать термину «классика» первородную этимологию («первоклассное», «образцовое») и вспоминать об изначально латинском следовании за греческим образцом, то идеал этот надобно называть именно классическим, эллинским, это – как раз классическая рациональность, только вооруженная, разумеется, почти двухтысячелетним опытом потерь и обретений.
Философская работа, проделанная Лосевым и Мамардашвили, оказывается ныне как нельзя кстати. Не приходится говорить о ее очевидной ценности для наук гуманитарного цикла. Столь же важна она и на фоне пристального интереса к проблеме рациональности в рамках собственно философии науки – как у нас, так и за рубежом. Это обновленное понимание рациональности отвечает также и всему ходу саморазвития тех отраслей знания, которые принято относить к точным наукам. Примеры попыток преодоления дуализма и разрозненности в миропонимании мы обнаруживаем здесь как бы на двух встречных направлениях. Так, отправляясь от микромасштабов, теория неравновесной термодинамики усилиями И. Пригожина и его школы расширила опыт понимания роли «наблюдателя» в квантовой механике до ясной потребности в полномасштабной «картине мира, включающей самого открывающего и описывающего этот мир человека», в «новом альянсе» между человеком и природой 53. Движение к субъекту познания по направлению от макромасштабов генетически связано с углублением космологических представлений. Мы уже приводили высказывание отечественного физика-космолога А.Д. Линде, теперь же можно подчеркнуть, что потребность сопрячь в одном мыслительном акте «изучение Вселенной и изучение сознания» подкрепляется результатами достаточно длительной и обросшей многими подробностями дискуссии по поводу так называемого антропного (антропологического) космологического принципа 54. Неожиданно (для позитивистской мысли) выяснилось, что наблюдаемые свойства Вселенной существенно ограничены условиями, подозрительно необходимыми для нашего существования как наблюдателей этой Вселенной. Иными словами, фундаментальные физические константы являются фундаментальными же и для бытия всякого физика. Конечно, здесь еще нет прямого доказательства принципиального единства или соразмерности человека и природы (логически сходный случай: если от огня очага вскипел чайник и согрелись озябшие руки, еще не следует, что руки держали чайник или полоскались в горячей воде), но и «вычитать» человека из общей картины мира теперь нужно с некоторой осторожностью (тот же пример с кухни: не пожелай кто-то согреться, огонь под чайником мог и не вспыхнуть). Во всяком случае тонкий знаток русской «идеалистической» философии С.С. Хоружий считает нужным сблизить антропный принцип как уже признанное завоевание современной науки с главенствующей установкой «антроподицеи» П.А. Флоренского (смело можем добавить – и А.Ф. Лосева), если как раз иметь в виду «внутреннюю соотнесенность человека и мироздания, человеческого и космического порядков» 55.
Философская работа – это еще и жизнь и, по неизбежности, любовь. В лосевских многотомиях достаточно точных формулировок и скрупулезного анализа в самых детальных подробностях, что же такое есть сия «внутренняя согласованность человеческих и космических порядков». Но есть еще и такие строчки, обращенные к его, Лосева, идейным антиподам: «Кто во что влюблен, тот и превозносит объективность соответствующего предмета своей любви. Вы влюблены в пустую и черную дыру, называете ее „мирозданием“, изучаете в своих университетах и идолопоклонствуете перед нею в своих капищах. <…> А я люблю небушко, голубое-голубое, синее-синее, глубокое-глубокое, родное-родное…» 56. Драгоценная «вставочка» (одно из лирических отступлений) «Диалектики мифа» не только дает нам возможность познакомиться с высоким образцом русской «конкретной метафизики», но еще и напоминает о той могучей силе, что, как известно, «движет солнце и светила», – и здесь мы обращаемся к посвящениям, которыми открывается «Античный космос». Спасибо этой малости: «отшедшей и сопутствующей». Калеченная цензорами, усушенная необходимой сдержанностью автора, но сохранившая-таки живое лицо, работа Лосева несет собой тепло духовного мира далеких лет. В немногих словах, обращенных из книги вовне, к читателю, уместилась и сыновняя благодарность за небесную голубизну детства с томиком Фламмариона под подушкой, и привет родному сердцу спутника и вдохновителя на каждодневное дерзание, и поклон судьбе за подарок непрерывного чуда бытия. И те же слова прокладывают мосток вовнутрь живого текста – там восхищение пред умными и прекрасными конструкциями античного Космоса, там непреходящая любовь к вечному детству человечества…
Да, грядет «новая рациональность». Но только пусть в ней будет ясность и точность «голубого небушка», пусть грядет рациональность чуда, любви и детства. Лосевские книги тому – в помощь.