. Ну и некоторые другие события, которые представляются нам значительными для литературной истории этого года.
Но на самом деле, как то обычно и бывает в истории литературы, события, принявшие лавинообразный характер именно в 1910 году, имели свои корни в относительно недавнем времени. Нам представляется, что исходным пунктом, от которого имеет смысл вести литературную генеалогию 1910 года, является конец 1907-го.
17 октября этого года умерла жена Вяч. Иванова, писательница Л. Д. Зиновьева-Аннибал, что сильнейшим образом воздействовало не только на его личную жизнь, но и на весь строй литературных планов. По возвращении в Петербург и состоявшихся там 25 октября похорон, 1 ноября М. А. Кузмин записал в дневнике: «Зашел к Вяч<еславу> Ив<ановичу>, там эта баба Минцлова водворилась»[1297]. Именно с ней (а также с В. К. Шварсалон и Ал. Н. Чеботаревской) Иванов в начале 20-х чисел ноября поехал в Москву выполнять одно из решений, принятых вместе с покойной женой. Его падчерица записывала: «Числа 26 мы поехали в Москву. Вячеслава приглашал редактором в „Золотое Руно“ Рябушинский, они с Мамой тогда долго думали и решили, что нужно принять это приглашение — согласиться, т. к. нужно принять журнал, который можно направлять, пока нет своего журнала»[1298]. 26 ноября тут названо явно по ошибке: Иванов был в Москве не позже 20-го[1299]. Существенно, что все эти дни к нему постоянно приходила Минцлова и, видимо, наставляла в неотложных делах. Результатом переговоров явился написанный 23 ноября «меморандум», составленный Ивановым, согласно которому он получал практически полную редакторскую власть в журнале[1300]. Однако в конце концов Рябушинский властью делиться не пожелал, что было изложено в дневнике М. А. Волошина:
Когда, после утверждения всех условий с Рябушинским, Вячесл<ав>, узнав об редакцион<ном> анонсе без его ведома, пришел к Ряб<ушинскому> заявить о неконституционности его поведения, Рябушинский так был изумлен, что в тот же вечер собрался у него консилиум врачей, которые ему посоветовали отправиться в кругосветное плавание. Он сказал Вячеславу, что в этом случае он на шесть месяцев прекратит функционирование «Золотого Руна».
— Я ведь трачу на него тысячи. Я хочу получать удовольствие за свои деньги. Я шутя бываю в редакции. Это меня развлекает.
Вячеслав ответил ему, что в таком случае он упустит единственный случай иметь его редактором. Иначе же он оснует свой собственный журнал. За час до отъезда в Петерб<ург> Вячесл<ав> снова был в «Золотом Руне», и дело разошлось окончательно[1301].
Таким образом, идею стать единовластным редактором большого журнала Иванов отбросил, но напряженные искания идейного плана у него только ширились. Плодом этих исканий явился дважды прочитанный в Москве в марте 1908 года доклад «Символизм и религиозное творчество», из которого выросла принципиальнейшая статья «Две стихии в современном символизме», опубликованная в третьем-четвертом и пятом номерах «Золотого руна»[1302], о мистических контекстах которой уже достаточно подробно написано Г. В. Обатниным[1303]. Ею Иванов начал путь, приведший в конце концов его к ситуации 1910 года.
Следующий момент, на котором следует остановиться, — весна 1909 г. и то, что за ней последовало. Первоначально события, нас интересующие, выглядели не слишком важными. Судя по всему, в марте (точная дата, к сожалению, неизвестна[1304]) Вяч. Иванов начинает читать для молодых поэтов лекции по теории стиха, которые вспоминавший об этом Вл. Пяст именовал «Про-Академией», а более поздние исследователи предпочитали называть просто Академией Стиха. Тогда же С. К. Маковский начинает еще очень нерешительные переговоры о создании давно мечтавшегося сугубо «петербургского» модернистского журнала. В августе эти переговоры приобретают уже вполне конкретный характер: 5 августа, после второго редакционного собрания, начинается приглашение сотрудников. В августе же москвич Э. К. Метнер получает от Ядвиги Фридрих и ее родных деньги на учреждение издательства, названного «Мусагет», которое явно претендовало на то, чтобы занять место слабеющего «Скорпиона» (в скобках отметим, что его активные участники, прежде всего Андрей Белый и Эллис, уговаривали Метнера в первую очередь организовать журнал). Однако, по справедливому наблюдению исследователя, «не меньше значило устное слово „мусагетинцев“, звучавшее в разных аудиториях и прежде всего в редакции издательства на Пречистенском бульваре»[1305]. Связующим звеном между этими двумя предприятиями оказывается А. Р. Минцлова, которая, с одной стороны, продолжает систематически общаться с Ивановым, все более и более активно обещая ему неведомые откровения, а с другой стороны — становится ближайшим наблюдателем, а отчасти и деятелем рождающегося «Мусагета»[1306]. В воспоминаниях Андрея Белого рассказывается о том, как она превращала издательство в экзотерический круг эзотерического братства, во главе которого должны стоять Белый и Иванов (или Иванов и Белый), а посредником между ними и «иными учителями» должна была стать она сама. Однако этот «мистический треугольник» просуществовал недолго: к весне 1910 года Белый вообще перестает верить в «сказки Минцловой», да и отношения Иванова с нею значительно ослабевают.
Видимо, в этот момент (самый конец 1909 и начало 1910 года) в сознании как Белого, так и Иванова на передний план выходят литературные проблемы, где Минцлова была им плохим помощником. Иванов руководит созданным осенью Обществом ревнителей художественного слова, в который формализовалась Академия Стиха, и обдумывает обобщающую работу, способную создать глобальную концепцию символизма, отталкивающуюся, конечно, от великих источников, но ориентированную на современное состояние русского его извода.
Белый же работает над статьями, составившими книгу «Символизм» (вышла в конце апреля 1910[1307]), и собирает книгу «Луг зеленый» (вышла в конце июля 1910), что также обращает его к теоретическим проблемам как символизма, так и литературы вообще. А в апреле 1910 г. он открывает «ритмический кружок», в котором принимают участие преимущественно молодые поэты, где выступает в качестве мэтра. Как кажется, одновременное обращение к глубокому теоретическому осмыслению символизма и к учительской деятельности, основанной на изучении формальных особенностей художественной речи, прежде всего стихотворной, является далеко не случайной и впоследствии откликнется в реальности существования постсимволистских кружков — «Цеха поэтов», возникшего осенью 1911 г., и «Молодого Мусагета», где Б. Пастернак читал первый свой публичный доклад «Символизм и бессмертие» (1912).
Практически на самом рубеже 1909 и 1910 годов, 30 ноября умирает Иннокентий Анненский. Сама по себе эта смерть была не слишком замечена литературной общественностью, но для 1910 года она оказалась важна по крайней мере в двух отношениях. Про выход в свет «Кипарисового ларца» мы уже сказали, но не отметили двух вещей. Первая — статья Вяч. Иванова «О поэзии Иннокентия Анненского», в которой не просто подводятся итоги творчества покойного поэта. Иванов определяет Анненского как одного из принципиальных противников того типа символизма, к которому принадлежит он сам. Названный здесь «ассоциативным», этот тип символизма осмысляется как чисто интеллектуальная забава, создание ребуса и его разгадка читателями, и тем самым низводится до степени низшего искусства. Характерно, что такая характеристика пришла к Иванову из доклада самого же Анненского «Поэтические формы современной чувствительности», где чрезвычайно схожая формула была применена к Брюсову: «Брюсов видит в них <словах. — А. Ч.> ряды загадок. Он ищет шифра. Он хочет создать универсальную колоду карт»[1308], причем карты эти воспринимаются отчасти как крапленые. Известно, что Иванов обиделся на этот доклад Анненского[1309], а теперь еще и отомстил посмертно. Такой жестокий расчет со своим недавним соратником по «Аполлону» был ему, видимо, необходим не только в очевидных теоретических целях, но и для целей весьма практических: ему необходимо было убедить возможных «еретиков», первым среди которых был, вероятно, Гумилев — ученик Анненского, только что одобренный Ивановым.
Второе соображение, связанное со смертью Анненского и появлением в свет «Кипарисового ларца», более или менее известно. В «Записных книжках» Ахматовой находим отчетливое воспоминание: «…я прочла (в брюлловском зале Русского музея) корректуру „Кипарисового ларца“ <…> и что-то поняла в поэзии»[1310]. В. А. Черных очень правдоподобно датирует это событие концом февраля[1311]. В апреле она венчается с Гумилевым, а в середине июня впервые читает стихи на Башне, с чего начинается долгая история выяснения того, как же Иванов отнесся к ее ранним стихам. В свете только что сказанного логично будет предположить, что ахматовское воспоминание: «Вячеслав Иванов, когда я в первый раз прочла стихи в Ак<адемии> стиха, сказал, что я говорю недосказанное Анненским, возвращаю те драгоценно<сти>, кот<орые> он унес с собой»[1312], — на деле вовсе не было похвалой. Понятна и запись о чтениях стихов Иванову: «…Вяч