О других откликах на прошедшую дискуссию уже написано немало, потому мы не будем о них специально говорить. Однако остается вопрос: почему сам Иванов не пожелал отстаивать свою позицию, как намеревался, о чем писал Брюсову в декабре? Судя по всему, причин здесь может быть несколько, но из возможных назовем две. Первая относится к личной жизни Иванова: во время летнего пребывания во Флоренции и Риме, в тех самых городах и буквально на тех же самых местах, где происходило в 1894–1895 гг. его сближение с Лидией Шварсалон, вскоре ставшей его второй женой, он обретал свою третью супругу — «Ее дочь», завещанную ему матерью. С августа по ноябрь он был в отъезде, поглощенный как научными разысканиям и в Немецком Археологическом институте, так и собственными интимными переживаниями.
Второе предположение относится к числу чисто гипотетических, однако же не вовсе невероятных. Уже достаточно давно и хорошо известно, что в Италии Иванов должен был встретиться с А. Р. Минцловой, которая, в свою очередь, обещала ввести его в круг неких неведомых наставников, обитающих неподалеку от Ассизи. Еще в ноябре 1909 г. она писала:
Как огненные гвозди, вонзились в душу мою Ваши слова, великие и священные, перед которыми я преклоняюсь до земли — Это сопричастие Ваше здесь умиранию Их во Христе — там, далеко, в Ассизи — является для меня чем-то невыразимо потрясающим, этому нет слов…. <…> Вячеслав, благословение их лежит на Вас, несомненное и последнее <…> У них это на неизмеримых высотах, недоступных сейчас — у Вас это является вторым великим кругом, центром Р. К. <…> После рождения мистического (тому назад два года скоро) — жизнь духовная Ваша шла своим, совсем особым путем и направлениями — Но теперь наступила для Вас стадия величайшего подъема — мистическая смерть, за которой должно последовать воскресение (I. S. S. R.)[1325].
И в конце июля по старому стилю, 11 августа по новому, она писала ему из Судака в Рим:
В начале сентября (русского) я Вам телеграфирую в Рим, poste restante — из Ассизи и попрошу Вас приехать в Ассизи, чтобы присутствовать вместе со мной в это время <…> Но первые шаги среди «Них» Вы должны сделать со мной, так же, как и Вы, в свою очередь, когда-нибудь тоже должны привести, ввести ученика своего — В случае крайней необходимости можно передать ученику письмо с печатью — но ведь мы с Вами перед отъездом моим в Судак решили, что мы съедемся в Ассизи — и с тех пор я не получала ничего от Вас <…> В Соборе, в Ассизи, не будет теперь бывать никто из Них, т. к. я это сказала (кроме Вас) А. Белому и еще кому-то, очевидно….. потому что об этом говорят в Москве, и за это я должна буду очень много ответить[1326].
Прямого ответа на то, кто эти «Они», в ее письмах нет, но вполне очевидно, что это кто-то вроде «великих посвященных», если воспользоваться названием популярной и хорошо знакомой Иванову книги Э. Шюре.
В Италию, как мы уже имели возможность сказать, Минцлова не приехала, и даже, если допустить, что все-таки приехала, то с Ивановым не встретилась. И ему скорее всего было не до нее, и Вера Константиновна вряд ли была готова его отпустить под власть той, кого с давних пор не любила. Таким образом, оккультная миссия Иванова оказалась невыполненной, а ее провал должен был заставить его внести коррективы в план, зашифрованный в «Заветах символизма».
Следующая его статья о символизме появилась лишь в 1912 году и была озаглавлена гораздо скромнее: «Мысли о символизме».
В п е р в ы е: L’anno 1910 in Russia / A cura di Duccio Colombo e Caterina Graziadei. Salerno, 2012. P. 51–62. / Collana di «Europa Orientalis» / A cura di Mario Capaldo e Antonella d’Amelia
Э. К. МЕТНЕР И А. Н. ШМИДТ
В октябре 1902 года Э. К. Метнер отправился в Нижний Новгород исполнять обязанности цензора. В этом городе практически не существовало общества, где он мог бы находить сочувственников своим мыслям и переживаниям, — максимум отдельные люди. Судя по дневнику и письмам, жизнь Метнер вел вполне уединенную, и едва ли не единственным знакомым, с которым он мог подолгу беседовать, оказался сын известного писателя Мельникова-Печерского Андрей Павлович. В письме к Андрею Белому от 22–25 марта 1903 г. Метнер так описывал его:
23 марта. Вчера у меня провел вечер А. П. Мельников (сын Андрея Печерского). Он чувствует себя одиноким в Нижнем, основательно говоря, что здесь есть чиновники, купцы, золоторотцы — но нет людей. Но вот засасывающая сила нашей провинциальной жизни: ему уже 40 лет, и он, чиновник особых поручений при губернаторе, сам того не замечая, прирос к месту, которое лет 12–14 назад считал лишь ступенью к дальнейшему. «Я никогда не думал, что проживу в Нижнем больше двух лет, и вот застрял, быть может, на всю жизнь; холостой, я живу вы видели как: будто завтра съеду; сначала не хотелось устраиваться, а теперь привык и не стоит; я обожаю музыку, живопись, и вот все-таки не имею решимости бросить все и уехать…» Мне страшно стало от этих слов… Вдруг и я?!.. Впрочем, он — полный буддист, а я худощавый германец; ничто так не противоположно буддизму, как германизм (Шопенгауэр — гениальный урод!); подумать только, Нирвана и Валгалла; сидение, поджав под себя ноги с глупо блаженной улыбкой и «Полет Валькирий». Мельников пишет анпандо (как говорят нижегородские купчихи) к «Also sprach Zaratustra» — так говорит Гаутама (Будда). В то же самое время: он считает Ницше предтечей воплощения Св. Духа (третьего царства), увлекается сектантством и смеется над тем, что в ХХ (?!) веке затеяли открывать мощи. Все это производит на меня впечатление страной смеси. Мне кажется, что его интерес к религии какой-то профессорский, какой может быть к химии или юриспруденции[1327].
Именно он послужил посредником при свидании Метнера с одной из самых примечательных личностей Нижнего Новгорода — Анной Николаевной Шмидт. Вероятно, оно было неизбежно, хотя и состоялось лишь через год после приезда Метнера в город.
Об А. Н. Шмидт известно не слишком много, но и не мало, так что давать какой бы то ни было очерк ее биографии будет здесь излишне[1328]. Для нас существеннее история восприятия ее личности кругом московских знакомых Метнера, и прежде всего Андреем Белым. Напомним хронологическую канву, насколько она известна: в последний год жизни Вл. Соловьева Шмидт находилась с ним в активной переписке, 30 апреля 1900 года они встретились во Владимире. После смерти Соловьева, последовавшей 31 июля 1900 г., Шмидт продолжила общение с семьей его брата, Михаила Сергеевича. Там-то и познакомился с нею Белый. «Помню: явление покойной Анны Николаевны Шмидт из Нижнего Новгорода осенью 1901 года; она познакомила М. С. Соловьева с кругом идей, выраженным в „Третьем Завете“ и „Исповеди“; я познакомился с ней и мы обменялись письмами»[1329]. Точная дата свидания неизвестна. Белый датировал его то концом сентября, то началом октября, но общее впечатление оказалось чрезвычайно сильным. Оно воспроизведено в мемуарах Белого, к которым и отсылаем читателей[1330]. Отметим реакцию участников встречи: «М. С. ей внимал с отвращением; я, каюсь, с художественным восторгом: вот тип так тип <…> ее „ересь“ — основа пародии, изображенной в „Симфонии“, с тою лишь разницей, что „облаченная в солнце жена“ у меня — молодая красавица, а не старушка весьма неприятного вида»[1331]. Далее отношения развивались явно по нисходящей: «После я видел ее всего два раза: у Сережи <Соловьева>, испуганного появлением монстра; второй раз я видел ее на одном из моих воскресений; проведав о них, она явилась нежданно; но ей, видимо, не понравилось; она быстро ушла»[1332].
Однако настораживают оценки, не попавшие в основные мемуары Белого. В «Ракурсе к дневнику» про почти карикатурно обрисованную первую встречу он говорит: «…ответственный разговор с нею»[1333], а в «Воспоминаниях о Блоке» читаем: «„Надвигается революция Духа“ — так гласят: философия и поэзия Владимира Соловьева, никому не известный еще, замечательный „Третий Завет“ А. Н. Шмидт и еще не поднявшийся на поверхности жизни антропософический западный импульс, подводящий по-своему к встрече с Софией»[1334]. «Бред», «нелепица», «чепуха» оказывается в одном ряду с Соловьевым и антропософией. Поэтому всмотреться в отношения круга Белого с «нижегородской пророчицей» очень стоит.
Более или менее ясна позиция Соловьевых: реакция М. С. зафиксирована Белым в мемуарах; С. М. в июне 1904 г. писал Блоку: «Анне Николаевне я не пишу и не буду писать до последней крайности. Рачинский и Петровский считают ее зловредной и достойной тюремного заключения»[1335]. Со значительно большим интересом к ней отнесся сам Блок, незадолго до этого письма видавшийся со Шмидт в Шахматове[1336]. О Белом мы говорили. А что же Метнер?
Впервые находим упоминание о Шмидт в большом его письме к Белому, писавшемся 31 декабря 1902 — 3 января 1903 г. Она была названа в последний из этих дней: «Я забыл спросить Вас, дорогой Борис Николаевич, переписывается ли Мих<аил> Серг<еевич> Соловьев со здешнею сивиллою Шмидт; дело в том, что Мельников сообщил мне, что Шмидт собирается ко мне ввиду того, что ей из Москвы сообщено, будто я мистик… Признаться, эстетично я боюсь этого посещения»[1337]. И эта боязнь заставляла его по возможности избегать общения. Впервые они свиделись у Метнера только через десять месяцев, 3 ноября 1903 года. Метнер так описывал Белому эту встречу в письме от следующего дня:
А вчера приковыляла впервые ко мне Шмидтиха. Признаюсь, чуть-чуть испугался. Не помогли намеки Мельникова, делаемые ей по моему поручению о замкнутости моего характера и моей нелюдимости. Пришла-таки. Пришла и сказала, что еще придет. Пела о Соловьевых Владимире, Михаиле и Сергее. Обиделась на Андрея Белого за смешение им Софии и Марии (в статье о Теургии). Просила меня передать ему, что написала в Новый Путь заметку и что ей хотелось бы узнать судьбу этой заметки. Что такое?! Я, кажется, заразился расстановкой слов «симфонии»! Сделайте милость, Борис Николаевич, узнайте в редакции Нового Пути, куда девалась эта заметка? А то мистическая поблекшая роза не дает мне покою ни днем ни ночью. Она уже объявила мне, что ложится спать страшно поздно и может говорить целую ночь! О боже! Я читаю Menschliches Allzumenscliches Ницше и совершенно не в мистической колее[1338].
Впервые опубликовавший этот фрагмент А. П. Козырев подробно рассказал и о заметке Шмидт, отправленной в журнал «Новый путь», где она возражала против статьи Белого о «Теургии»[1339]. Стоит, пожалуй, в этом письме отметить фразу: «…мистическая поблекшая роза не даст мне покою ни днем, ни ночью». Несмотря на то, что, вообще говоря, «мистическая роза» — понятие давнее и нередко употребимое, здесь это — явная отсылка к популярному тексту Н. М. Минского — его выступлению в прениях по докладу иером. Михаила[1340] «О браке» на XIV заседании петербургских Религиозно-философских собраний: «Ослепленный культом семьи и любовничества, Розанов не видит, в ослеплении, не может видеть противоположного пути добра — идеала девства и целомудрия. Ему кажется, что эта эти идеалы исключают один другой. И вот почему, узрев на груди мистическую розу целомудрия, Розанов не должен верить в искреннее отношение церкви к браку»[1341]. И далее, уже в самом конце: «…неистовый тон полемики Розанова с церковью вызван опасением его, как бы моменту пола не была представлена в жизни второстепенная, служебная роль. У меня же, при виде этого неистовства, является опасение, как бы этот односторонний талант в своем ослеплении не затоптал нежные, пока еще слабые всходы современного мистицизма. Углубляйте понимание Ветхого Завета, отыскивайте в его недрах золотоносные жилы, где раньше вас другие видели один песок, извлекайте, как новый Моисей, живую воду из бесплодного камня восточных культов, но, ради Бога, не касайтесь мистической розы на груди церкви: ее символики вы не понимаете, ее аромата вы не чувствуете!»[1342].
А в следующем фрагменте — из письма от 28 апреля 1904 г. — следует, пожалуй, отметить отмеченную восклицательным знаком фразу: «Она спрашивала у меня адрес Хлудова!»[1343] Речь идет о чрезвычайно колоритном персонаже эпохи — Василии Алексеевиче Хлудове (1841–1913), одном из членов большого семейства Хлудовых, богатых фабрикантов, но в то же время коллекционеров и меценатов. Сам он окончил Гейдельбергский университет, был увлечен музыкой (почему, видимо, его знали Метнеры), но не в меньшей степени — религиозно-философскими проблемами. Кое-что из его трудов напечатал «Новый путь»[1344], Мережковские вели с ним переговоры о финансовой поддержке журнала (но ее не получили).
Таким образом, вольно или невольно, в отношениях Метнера и Шмидт появляется журнал, в котором вторая сотрудничает и всячески ему сочувствует[1345], а первый его внимательно читает, много размышляет, и не только апологетически, но и весьма критически[1346]. И вместе с тем нет сомнения, что между двумя обитателями небогатого в те годы интеллектуальными силами Нижнего Новгорода не возникает особенной симпатии. Даже смерть А. Н. Шмидт 7 марта 1905 г.[1347] и присутствие на ее похоронах не лишают Метнера иронии в ее адрес, но все же сплетенной с иными чувствами:
Шмидт переехала на зимнюю квартиру… Был сегодня на похоронах рабы Божией девицы Анны. Все комизмы, нескладности и подозрительности сметены дыханием смерти. Потемневшее слегка лицо покойницы полно было не только спокойствия, но даже радости, полного довольства достигнутым. Черты стали красивее и мудрее. Ей можно было дать и 100 и 10 лет. Я потому так долго остановился на ее внешности, что помню, как нехорош был в гробу ее возлюбленный Владимир Соловьев[1348].
А далее произошел инцидент, который нас должен заинтересовать. Напомним, как Метнер описывает его Белому в большом письме от 21–31 марта 1905 г.:
Некто С. Протопопов, сотрудник Нижегородского Листка, написал большую статью об А. Шмидт, где рассказал все ее эзотеризмы; (например, ее символ веры: «И неизменно на небесах пребывающего и вторично на землю сошедшего и воплотившегося в лице Владимира Соловьева — человека от рождения, ставшего Богочеловеком в 1876 году при явлении ему Церкви в пустыне египетской и скоро грядущего со славою судить живых и мертвых. Его же царствию не будет конца»); рассказывает подробно, как Анна Николаевна видела Христа в одной церкви во время обедни, как после этой «галлюцинации» она впала в религиозную «манию» и вообразила себя евангельской Марией; как познакомилась с Вл. Соловьевым и т. д.; с позитивною благонамеренностью изумляется, как мог мистицизм в ней мириться со свободомыслием!! Удивляюсь, как могла Анна Николаевна откровенничать с такими ослами. Вот до чего доводит одиночество. Вчуже унизительно было читать эту статью. Конечно, я ее дозволил к печати, но написал privatissime письмо редактору, где объяснил ему, что статья — неприлична, что нельзя доводить свой «позитивизм» до бесцеремонного обращения с тайнами, доверенными в частной беседе, считая всякие стеснения излишними только потому, что эти тайны не политические, а мистические, следовательно якобы мнимые. Конечно, я писал подробнее и вразумительнее, нежели Вам. Письмо подействовало. Статью не поместили[1349].
Судя по всему, статья Протопопова осталась неизвестной А. П. Козыреву, хотя она основательно расширяет не слишком широкий круг воспоминаний об Анне Николаевне Шмидт[1350]. Поэтому мы полагаем нужным напечатать ее текст по газетным гранкам, которые Метнер сохранил.
Интересный и оригинальный человек была скончавшаяся на днях Анна Николаевна Шмидт. В Н.-Новгороде очень многие ее знали как деятельную сотрудницу Нижег<ородского> Листка. Она в течение долгих лет вела отчеты земских собраний, писала театральные рецензии, давала сведения о разных обществах и т. д. Эти занятия приводили Анну Николаевну в соприкосновение со многими людьми, но мало кто знал ее хорошо и поближе, а лишь такое знакомство позволяло правильно судить о покойной.
Маленького роста, с седыми волосами, всегда небрежно одетая и всегда нарушающая какое-нибудь из условно принятых правил «хорошего тона», Анна Николаевна по первому впечатлению была, большинству казалось, странной. А дальше этого внешнего наблюдения очень многие и не шли. Близкое знакомство дало мне возможность узнать те черты покойной, которые были для нее действительно характерными, и о них я хочу сказать несколько слов.
Идейность. Вот слово, которое лучше всех других обрисовывает Анну Николаевну. Эта идейность ее почти доходила до фанатизма. В силу идейности она и нарушала постоянно разные условные правила «хорошего тона», в которых видела лишь суету, вздор, рутину и пустяки.
Идейность Анны Николаевны была, так сказать, религиозно-общественного сорта. Полунемка-полурусская — по крови, полулютеранка-полуправославная — по воспитанию, покойная в зрелых годах своей жизни ото<шла от> того и другого и составила себе очень детальное и очень оригинальное мистико-религиозное мировоззрение.
Началось это «перерождение», как поясняла мне сама Анна Николаевна, лет десять-двенадцать тому назад. Однажды вечером она зашла в какую-то нижегородскую церковь, где служили всенощную и где горело много свечей. И вот вдруг Анна Николаевна почувствовала себя охваченной каким-то особенным настроением, экстазом, и увидала она ясно, ясно стоящего против алтаря Христа… Это, конечно, была галлюцинация зрения, и впоследствии она время от времени повторялась.
Начавшееся «перерождение» пошло энергично. Религиозное напряжение росло, но оно не направилось по проторенной дороге, а окрасилось своеобразной оригинальностью. Анна Николаевна перечитала массу книг духовных, исторических, философских, научных и мистических и стала жадно искать среди современников человека, которого она могла бы признать Учителем. После долгих поисков и разочарований «учитель» был наконец найден в лице Владимира Сергеевича Соловьева…
Анна Николаевна перечитала все соловьевские сочинения и вступила с ним в переписку. Надо сказать, что к этому времени Анна Николаевна успела очень подробно разработать свои религиозно-философские взгляды. Между прочим, она уверилась, что цифра — три играет в жизни мира особенно важную роль: недаром все христианство верит в Троицу. Ясно поэтому, что и Христос не может ограничиться однократным появлением на земле. Нет, Он сделает это трижды. В первый раз это случилось 19 веков тому назад, во второй раз божественный дух воплотился в лице В. С. Соловьева и в третий раз это случится в самом близком-близком будущем: явится польский поэт с божественной душой и тут же явится и антихрист, а затем начнется короткий, но ужасный период смут и светопредставления <так!>, после чего на земле воцарится настоящий, вечный рай. Анна Николаевна твердо верила во все это и, кроме того, верила, что все это будет так скоро, что и она сама, и мы — ее современники — все это переживем, все увидим своими глазами.
Война с Китаем 1900 года и русско-японская теперешняя кампания[1351] убеждали Анну Николаевну в безусловной правоте ее взглядов, так как по ее схеме незадолго до светопредставления <так!> Восток должен «подняться» на Запад… Бедная Анна Николаевна, не только «рая на земле», она не дождалась даже конца войны и… бесцензурности Нижегородского Листка.
Но возвратимся назад. Анна Николаевна, как и следовало ожидать, в силу своих взглядов составила добавление к православному символу веры. Это «добавление» я записал с ее слов, и заключается она <так!> в следующем измещении <так!> 7-го члена:
«И неизменно на небесах пребывающего, и вторично на землю сошедшего и воплотившегося в лице Владимира Соловьева — человека от рождения, ставшего Богочеловеком в 1876 году при явлении ему Церкви в пустыне египетской и скоро грядущего со славой судите <так!> живым и мертвым, Его же царствию не будет конца».
Завязав переписку с В. С. Соловьевым, Анна Николаевна, конечно, высказала ему все свои взгляды вообще и на него в частности. Странное дело, но это так: Соловьев в воих ответах ни разу резко не восстал против обожания своей корреспондентки… Он писал ей длинные письма, которые я читал и которые производили на меня очень смутное впечатление своею неясностью и своею мистичностью.
— Вы не понимаете, — говорила мне Анна Николаевна, — а мы друг друга вполне понимаем.
Незадолго до своей смерти Соловьев пожелал лично повидаться и познакомиться с Анной Николаевной. Они списались и съехались в Коврове, где и провели целый день в беседе. Вернувшись из Коврова, Анна Николаевна с восторгом передавала мне, что Соловьев подтвердил все ее верования и что она теперь незыблемо убедилась в своей правоте…
Все мною до сих пор рассказанное об Анне Николаевне, вероятно, заставит читателя воскликнуть:
— Позвольте, да это не идейность, а сплошная мистика и даже религиозное умопомешательство…
Пусть так. Однако известно, что у многих замечательных людей были свои «пунктики» и даже большие «пункты». Для примера можно взять хоть упомянутого В. С. Соловьева. Он был человек неоспоримой, крупной идейности, и вместе с этим известно, что он галлюцинировал, боролся с чертями на своей койке в пароходной каюте и т. д. В одном из своих стихотворений он прямо описывает свое свидание 1876 г. в египетской пустыне, о чем и упоминается в «добавлении» к символу веры А. Н. Шмидт. Кроме того, Соловьев весьма охотно признал мистику Анны Николаевны, и в письмах и на словах соглашаясь с нею, что вскоре можно ожидать событий из области светопредставления… <так!>
Я мог бы извлечь из своих записных книжек еще немало подробностей о верованиях Анны Николаевны, но и приведенного, мне кажется, довольно, чтобы дать понятие. Добавляю только, что на самого себя <так!> А. Н. Шмидт смотрела — как на исключительную натуру, душа которой особенно близка к Богу. Временами ей даже казалось, что в нее переселился дух евангельской Марии, которая, по сказанию, умерла у подножья креста на Голгофе.
Мистические взгляды нисколько не мешали Анне Николаевне интересоваться вопросами социологии и политической экономии. Здесь она проявляла заметную склонность к социализму христианского оттенка и даже к анархии патриархального типа, когда люди заживут добрыми братьями и сестрами, не нуждаясь в государственной организации, без всяких властей. В газетах, журналах и в новых книгах Анна Николаевна жадно искала признака приближения того, чего она так желала. И она это часто находила… Движение в Китае она объясняла как зарю с востока, вооружение западных держав — как приближение краха старых порядков.
Конечно, такое постоянное напряжение мысли не могло оставаться без попыток пропаганды. Анна Николаевна с этой целью вела обширную переписку с разного рода поклонниками Соловьева. Журнал Новый Путь на первых порах казался ей «нашим» органом и она внимательно прочитывала все книжки «от доски до доски». Параллельно Анна Николаевна пыталась все время заниматься и устной проповедью, но здесь ее постигали частые разочарования. Она «перепробовала» всех сотрудников и сотрудниц Нижегородского Листка и всех своих знакомых. Многие даже и не замечали, что их «испытывают»: так ловко и осторожно зондировала Анна Николаевна «подходящую почву». Когда испытание приводило к отрицательному результату, Анна Николаевна грустно говорила кому-нибудь из близких:
— Нет, тут ничего не поделаешь.
Много раз Анна Николаевна пробовала обратить и меня в свою веру. Моя склонность к разговорам на общие и отвлеченные темы вводила ее в заблуждение. Но в конце споров я неизменно получал:
— Ах, как вы окаменели в узком позитивизме.
Однако надежды не покидали А. Н. Шмидт, и она возобновляла свои попытки, пока я не уехал из Н.-Новгорода.
Нередко, возвращаясь из гостей в 11 и 12 часов ночи, я заставал у себя Анну Николаевну. Она обыкновенно ожидала меня, расположившись за моим письменным столом с какой-нибудь газетной работой.
— Здравствуйте, я жду вас больше трех часов…
Я предлагал чаю, но почти всегда оказывалось, что моя гостья, нимало не стесняясь моим отсутствием, сама доставала себе из моего шкафа все то, что ей было нужно. На это она смотрела просто: церемонии — это вздор, рутина, суета, предрассудок, пустяки, о которых и толковать не стоит. А надо вот поговорить о совместимости зла в мире с бесконечной благостью Творца и т. д.
И беседа наша затягивалась на долгое время. И я должен сказать, что никогда не тяготился этими разговорами, хотя иной раз и чувствовал физическу<ю> усталость. Захватывала напряженность мысли Анны Николаевны, ее искренность, ее вечные поиски, как водворить часть между людьми <так!>. Кроме того, нельзя было и не согласиться, что все, относимое ею к суете и пустякам жизни, действительно суета и пустяки. Идейность Анны Николаевны невольно сопоставлялась с безыдейностью столь многих дам, изящная наружность которых так вопиюще не соответствует их внутренней бессодержательности.
Трудолюбие и работоспособность покойной справедливо засвидетельствованы в редакционном некрологе. К этому я прибавлю, что, в сущности, Анна Николаевна считала большую половину своих писаний в газете скучным для себя делом. Мелкие репортерские заметки, хроникерские статейки о незначительных фактиках — это, конечно, не удовлетворяло человека, все время думающего о мировых вопросах. И Анна Николаевна мечтала с надеждою, что скоро придет хорошее время, когда общественная свобода даст возможность откровенно говорить с публикой о широких горизонтах, может быть, и утопичных, но глубоких и радикальных.
Своим трудом Анне Николаевне приходилось содержать не только себя, но и свою мать[1352], которой зимой требовались и прогулки на лошади и хорошее питание, а летом — евпаторийские ванны. По этому поводу В. Г. Короленко высказывал такое мнение:
— Я убежден, что необходимость содержать мать является единственной причиной, заставляющей Анну Николаевну тянуть лямку обыкновенного заработка. Как только старушка умрет, вот посмотрите, Анна Николаевна выйдет, так сказать, на площадь с публичной проповедью своих религиозно-социальных идей[1353].
Но этого не случилось: Анны Николаевны уже нет, а «старушка» еще жива.
На днях А. Уманьский в Нижегородском Листке в статье — «К кончине А. Н. Шмидт» назвал покойную «одной из оригинальнейших и умнейших женщин в России». Очень близко к этому отзыву и мое мнение. Ведь так редко встречаются женщины, всецело поглощенные идейностью. Конечн<о>, мистицизм не еще <так!> положительное качеств<о>, но это свойство Анны Николаевны не мешало ей быть всегда истинно гуманной, терпимой к чужим мнениям и свободолюбивой.
При иных формах нашей жизни Анна Николаевна, вероятно, основала бы новую сетку <так!> с мистической окраской, но без всяких всяких <так!> стеснительных обрядов и регламентов, с ясным социалистическим характером, но чуждую внутренних принуждений. Но «старушка» пережила дочь, и предсказание В. Г. Короленко не сбылось.
Свежая могила А. Н. Шмидт возбуждает во мне двоякое чувство. С одной стороны, мне искрен<н>о жаль, что не стало между нами этого интересного человека. С другой стороны, эта могила как будто смеется над увлечениями мистика, который склонен был верить в свое бессмертие…
И здесь иллюзия, как и всегда, погибла.
Эта верстка вклеена Метнером в его дневник: «Эмилий Метнер. Дневник. Тетрадь XV. 7 марта 1901 г. 17 марта 1906 г. Москва — Н. Новгород — Москва», а на самих его страницах находим запись о судьбе текста, отчасти повторяющую письмо к Белому, цитированное выше, отчасти дополняющую его:
Анна Николаевна Шмидт — сотрудница Нижегородского Листка, друг Владимира Соловьева, одна из немногих (очень немногих) личностей, с которыми я не жалею, что познакомился в Нижнем. Статья эта была мною как цензором пропущена, но после того, как на другой день она не попала в номер, я счел своим долгом из уважения к памяти покойной, которую так нескладно, так медвежьи-позитивистично помянул ее ограниченный товарищ по газете, написать письмо редактору (которое, к сожалению, в набросках не сохранилось), где я убеждал его не печатать этой статьи; редактор внял мне и, таким образом, лишний раз не посмеялись над бедной, умной, доброй чудачкою. О ней я писал в письмах к Бугаеву и Петровскому[1355].
Автор публикуемой статьи вовсе не был «некто», как иронически писал Метнер. Сергей Дмитриевич Протопопов (1861–1933) по происхождению отнюдь не принадлежал к потомственным либералам. Его братом был министр внутренних дел, а впоследствии основатель и редактор газеты «Русская воля» А. Д. Протопопов, дядей — жандармский генерал Н. Д. Селиверстов, убитый террористом. Сам он в 1890-е был богатым человеком и претендовал на должность уездного предводителя дворянства. Но все это сочеталось с политическим радикализмом и общением с писателями, принадлежащими к соответствующему лагерю: Горьким, Короленко, Михайловским, Г. Успенским и др. Особенно близок он был с Короленко, даже ездил вместе с ним на всемирную выставку в Чикаго. «Нижегородский листок» также был основан Короленко (вместе с В. А. Гориновым), а Протопопов был пайщиком газеты и активным ее автором. В 1905 г. он жил уже в Петербурге, но за «своей» газетой постоянно следил и время от времени в ней печатался[1356]. Нет сомнения, что от подлинного понимания мира Шмидт он был далек. Характерна в этом отношении запись в его дневнике от 6 апреля 1905: «Вчера вечером пробовал читать Ничше „По ту сторону добра и зла“. Бесполезное чтение, т. к. нельзя понять, о чем говорит автор. Все это совершенно субъективное бегство мыслей. Почитали Чернышевского „Что Дел<ать>“. По каждой странице виден энергичный ум. Чтение интересное»[1357]. Да и вообще со страниц дневника автор предстает не слишком талантливым литератором, испытывающим затруднения при исполнении элементарных замыслов. Приведем две записи, содержащие сведения о работе над воспроизводимой нами статьей. 11 марта 1905 г. он записывает: «Хочу в тишине написать неск<олько> строк об Ан. Н. Шмидт»[1358]. Через день, 13 марта: «Ст<атью> об Анне Ник. отосл<ал> к<а>к она есть в „Ниж<егородский> Л<исток>“, а др<угую> напишу для „Пр. края“»[1359]. О том, что статья не пошла, он узнал далеко не сразу: еще 22 и 26 марта он пишет о том, что ожидает ее публикации[1360]. После этого упоминаний о работе в дневнике мы больше не находим.
Сама статья эта заслуживает некоторых пояснений.
Судьба переписки Шмидт и Вл. Соловьева любопытна. В книге «Из рукописей А. Н. ШмидМ. К.т» было напечатано 6 писем и одна телеграмма Соловьева. Впоследствии они были перепечатаны[1361], а также воспроизведены в относительно недавнем издании[1362]. Что касается писем Шмидт, то, по сообщению С. Н. Булгакова, среди ее бумаг осталось 26 квитанций на заказные письма к Соловьеву, одна — на посылку и пять — на телеграммы, а новейшие издатели полагают, что на деле их было еще больше. На сегодняшний день, однако, выявлено всего пять писем, причем лишь одно развернутое, две записки и два фрагмента. Впервые их опубликовал А. П. Козырев в уже не раз цитировавшейся нами статье, впоследствии они были включены в электронное издание «Третьего Завета», отредактированное М. Н. Белгородским[1363], как составная часть переписки Соловьева и Шмидт.
С. Протопопов единственный, сколько нам известно, говорит о том, что свидание Соловьева и Шмидт состоялось не во Владимире, а в Коврове — городе по тому же направлению железной дороги, но ближе к Нижнему Новгороду. Для биографов Соловьева это сообщение может представить интерес.
Редакционный некролог был опубликован в «Нижегородском листке» 8 февраля 1905 г. и перепечатан в петербургском издании «Третьего Завета».
Упоминаемая автором статья А. Уманского «К кончине А. Н. Шмидт» напечатана в «Нижегородском листке» 10 марта 1905 и также воспроизведена (в виде двух фрагментов) в издании «Третьего Завета» 1993 года. Приводимая Протопоповым фраза завершает статью.
Впоследствии Андрей Белый вспоминал: «…пропали бумаги ее; года через четыре они обнаружились в „Нижегородском листке“; метранпаж передал А. П. Мельникову эти „перлы“; не зная, что делать с таким „наследством“, он прислал Э. К. Метнеру ворох ее бумаг; мы, не зная, куда девать это все, передали <М. К.> Морозовой; последняя — Булгакову; он и напечатал „бред“ Шмидт»[1364]. Учитывая все эти обстоятельства, имя Метнера, далеко не самого близкого Шмидт человека, не должно быть забыто при воспоминании о ее жизни и посмертной судьбе.
ПРИЛОЖЕНИЕ 1
Пишу Вам, хотя не знаю полного Вашего имени. Но мы друг о друге слышали от Сережи Соловьева. Он мне даже читал отрывок Вашего письма к нему, который мне памятен. Читала я и некоторые Ваши стихотворения в «Нов<ом> Пути». Вы один из немногих сотрудников этого журнала, которые не возбуждали во мне досады наряду с сочувствием. Давно собираюсь я Вам написать, но, помимо моего большого недосуга, все как-то не приходила настоящая для этого минута. Теперь, узнав от Сережи, что Вы «в своих стихах, обращенных к таинственному женскому лицу, глубоко проникли в таинство Премудрости», я решила не откладывать далее своего намерения. Два у меня вопроса к Вам. Не откажитесь ответить на них!
Во-1-х, о таинственном женском лице. По-видимому, Вы приняли учение Вл. С. Соловьева о Софии (я называю ее предвечною единоличною Церковью). Вы поняли также, по-видимому, что София живет не только на небесах, но имеет и близкую связь с землей. Скажите же мне, как Вы себе представляете связь этого лица с землей, — определенно или нет? Не смешиваете ли Вы его с лицом Марии, Богородицы, чтó в моих глазах не только ошибочно, но вредно и опасно? Надо Вам сказать, что целая религиозная система, совершенно совпадающая с соловьевской, была открыта мне в тяжкие минуты жизни, как бы внушена на расстоянии, в то время, как я ничего еще не читала из сочинений Вл. С. и даже ничего не знала о них. Это был чудесный факт, о котором когда-нибудь поговорим. Некоторые части своего учения (о Духе Святом) Вл. С., кроме меня, и без того узнавшей их, никому и не высказывал. И я верю, что это учение будет для новозаветного христианства таким же развитием извнутри <так!>, каким последнее само было для веры ветхозаветной. И верю, что всякий христианин, не принявший его, очутится в положении иудеев, уцепившихся за отжившее. Главным образом новое выросшее христианство развило догматы о Духе Святом и о Церкви. Вы поймете отсюда, почему мне так хочется узнать Ваш взгляд на Софию.
Второй мой вопрос — о радостных чаяниях, которые мне припоминаются в Вашем письме. Вы знаете, что многие в последнее время стали верно понимать цель христианских усилий — как преображение наших тел по примеру Христа на Фаворе, сперва на мгновения, потом на век; как завоевание новой нетленной земли, где мы должны ввести и тварь, «мучающуюся и стенающую доныне, в свободу славы сынов Божиих». Мне казалось иногда в написанном Вами, что Вы как будто видите берег. Так ли это? Напали ли Вы лично на слабый луч будущего преображения? Знаете ли, куда направиться, чтобы найти его?
Но скажу Вам с своей стороны: кто бы ни доплыл первым до этого берега, — не двинется к нему история человечества, пока не достигнет его одна земная женская личность, составляющая крайнюю низшую степень Софии, связанная с нею таинственно, и конечная цель развития которой есть образование с ней, с Софией, одного лица в двух «естествах». Такая личность, или лучше: эта личность была в каждом земном поколении, начиная от евангельской грешницы, которая воскресла в нетленном теле и стала Софиею. (На возможность перевоплощения ясно указывают слова Христа о Иоанне Крестителе-Илии). Несовершенный двойник Софии живет в каждом поколении лишь в одном экземпляре — эту истину я утверждаю непоколебимо.
Как помните из поэмы Вл. Соловьева «Три свидания», он был любим Софиею и любил ее. Но высшая, предвечная София любит этим чувством Сына Божия (Влад. же Сергеевичу являлась в пустыне именно она, в высшем ее выражении, а не земное несовершенное существо.) Стало быть, должно было находиться и в нем самом нечто, позволившее ей, без нарушения истины, любить его. Дополните мою мысль: не pendant ли он к земному, несовершенному двойнику Софии? Я, по крайней мере, отвечаю на это утвердительно. Только одно мужское существо в каждом поколении рождено на то, чтобы достигнуть нематеринской любви к нему Церкви; и только одно женское — неотеческой любви Христа. Остальные человеческие существа, входящие в них как их части и не могущие уподобиться им, — только дети их.
Чередуются низшие степени Божественных лиц на земле таким образом, что последующее воплощение зачинается в момент смерти предыдущего (родится через 9 мес.). Относительно нового рождения Вл. С. Соловьева (в другом народе) мне было сообщено обыкновенным моим интуитивным путем. Одному же из его знакомых, Гайдебурову, — путем спиритического сеанса. И это обстоятельство, рассказанное мне покойным Михаилом Сергеевичем, подтвердило мне реальность моего собственного открытия.
Остается, чтобы не было пробелов в Вашем представлении о моей вере, прибавить, что в Духа Св. я верую (вместе с Вл. С.) как в Дочь Божию, в Марию со дня Благовещения воплощенную, или давшую Марии уподобиться Себе, так что стало одно лицо двух естеств.
Вот что я ощутила потребность сообщить Вам. Снова прошу об ответе! Глубоко уважающая Вас А. Шмидт.
Мое имя — Анна Николаевна.
РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 466. Фрагменты опубликованы: Литературное наследство. М., 1982. Т. 92, кн. 1: Александр Блок. Новые материалы и исследования. С. 375. Публикаторы, Н. В. Котрелев и А. В. Лавров, утверждают, что год в начале письма проставлен ошибочно; на деле он должен быть обозначен как 1904. В начале 4-го абзаца в публикации читаем: «…кто бы ни достиг первым до этого берега…»
ПРИЛОЖЕНИЕ 2
Многоуважаемый Борис Николаевич!
Сережа передал мне, что Вы будете так любезны провести мою заметку в «Весы», хотя она и написана в опровержение кое-чего из Вашей статьи.
Я посылала уже такую заметку в «Нов<ый> Путь», но не получила ответа, а так как она была в одном зкземпляре, то мне пришлось написать ее совершенно заново. Она вышла иная. В первой было много цитат из «Филос<офских> начал цельн<ого> знания», не совсем общедоступных. Вторая, кажется, проще написана.
Не откажитесь дать мне ответ — и о судьбе заметки, и о Вашем по поводу ее мнении. Мой адрес: Нижний, Анне Николаевне Шмидт, редакция «Нижегородского Листка».
Искренно уважающая Вас
11 янв<аря> 1904.
Многоуважаемый Борис Николаевич!
Очень благодарна Вам за любезное письмо. Но я не покорилась еще возражениям против помещения моей заметки. Я ее несколько сократила (она и раньше-то вмещала всего 200 газетных строк), изменила многое сообразно Вашему письму и послала в форме «письма в редакцию» В. Я. Брюсову. Дело в том, голубчик Борис Николаевич, что для меня это не литературный вопрос, а гораздо более глубокий и важный. Ведь не Вы один — оказывается, что Выто именно без внутреннего согласия с допущенным Вами недоразумением — не Вы один даете повод к смешению двух лиц; многие дают этот повод, а многие другие прямо и смешивают их. Напр., мне рассказывал Сережа (Соловьев), что одна дама возмущалась стихами его дяди, где Божия Матерь названа будто бы «небесной Афродитой». Конечно, дама ошибается, названа так не Божия Матерь, но этой указывает на распространенность этой ошибки. Я крепко верю, что скоро учение о Софии получит силу религии, и вот тогда может сказаться, избави Бог, значение пагубного смешения, которое необходимо во что бы то ни стало с корнем вырвать, пока не поздно. Впоследствии оно может иметь и крайне вредное моральное действие. «Весы» читает как раз тот сорт людей, который может или искоренить, стереть ошибку, или укрепить ее. Не говорю, что Вы, многоуважаемый Борис Николаевич, сами так ошиблись — но Вы способствовали, если Вас не поправить гласно, утверждению ошибки других. — Искренно уважающая Вас
РГБ. Ф. 25. Карт. 25. Ед. хр. 37. При архивной фолиации порядок писем перепутан. В письмах речь идет о судьбе двух заметок Шмидт на одну тему, из которых нам известна одна (Из рукописей Анны Николаевны Шмидт. [М.], 1916. С. 17–21). Кажется (прежде всего по отсутствию цитат из «Философских основ цельного знания»), что это вторая заметка, отправленная в «Весы», поскольку для самой Шмидт судьба первой оставалась неизвестной. Она посвящена возражениям на статью Белого «О теургии». Подробнее см.: Козырев А. П. Нижегородская сивилла // История философии. М., 2006. Вып. 6. С. 69–70. «Философские начала цельного знания» — работа Вл. Соловьева (1877).
В п е р в ы е: Russian Literature. 2015. Vol. LXXII–IV. P. 455–474.