<ских> Символистах“, мне не было и двадцати лет»[1374]. Лекцию Лернер прочитал, на основании прочитанного написал некий текст (сперва речь шла о статье, которую он готовился напечатать отдельной брошюрой, потом даже о небольшой книжке, — ничто никогда не вышло)[1375], но обсуждение проблем символизма этим не началось и не закончилось.
Самого Брюсова Лернер постоянно хвалил, называл в числе своих самых любимых поэтов, читал его стихи знакомым (в том числе в конце 1902 года совсем еще юному Чуковскому, которого рекомендовал вниманию Брюсова), в том числе и девицам, удостаиваясь за это упреков от их матерей. Кстати приведем один фрагмент из письма к Брюсову, свидетельствующий о том, что инскрипты понимались Лернером как вполне актуальное средство полемики. Получив «Urbi et Orbi», он написал Брюсову 28 октября 1903:
Уже два раза прочитал я Ваш сборник от доски до доски. <…> Вчера вечером книга Ваша была у одной моей маленькой приятельницы. Сегодня нахожу на стр<анице> 189 стих: «И девушки в пляске прильнут к ягуарам» подчеркнутым, а на полях знакомый мелкий почерк приписал:
Как не поддаться обаянью
Мечты наивной и святой:
Блеснет за отдаленной гранью
Нам век Астреи золотой.
И сердце верит сладкой были
О веке счастья и любви…
Но что приятного в кадрили
С медведем белым vis-à-vis?![1376]
Совершенно понятно, что если «маленькая приятельница» и существовала, то стишки все равно написал сам Лернер. Но существенна форма их представления: критическое суждение в форме реальной маргиналии.
Вместе с тем, превознося самого Брюсова и его сочинения, Лернер зачастую с едкой иронией, ему вообще присущей, писал о других поэтах-символистах. И первое же такое суждение было о Коневском, что вызвало достаточно жесткую полемику. Получив от Брюсова «Северные цветы на 1901 год» Лернер написал ему: «Мне чрезвычайно нравится Ваша умная, острая и веселая затея: морочить публику и потешаться над нею. Воображаю, как Вы хохочете, когда какой-нибудь идиот не на шутку хвалит драму m-me Гиппиус или стихи Коневского. Вообразите, что на днях один психопат мне пресерьезно расхваливал… Ваши „альковы“ и „криптомерии“. Я, который знаю Валерия Брюсова, смеялся в душе и думал, что, видно, и впрямь mundus vult decipi.
Кстати: знаете ли, кто был первым русским декадентом (или „символистом“, конечно, не в стиле Тютчева)? — Это бессмертный автор стихов:
У кота за обшлагом
Желуди говели;
Выдра пляшет с тесаком
В ситцевой шинели.
(Refrain:) Чепуха, чепуха, это просто враки etc…
Впрочем, это шутки. <…> Когда будете издавать следующий выпуск „Сев<ерных> Цв<етов>“ (которые, что бы ни говорило Ваше предисловие, ничего не имеют общего с дельвиговским альманахом), не откажите сообщить мне, и я Вас позабавлю какой-нибудь чепуховиной не хуже стихов Анаст. Мирович или Миропольского: — чем я хуже?»[1377].
26 июля (датируем письмо по почтовому штемпелю) Брюсов едва ли не с негодованием отвечал ему: «Меня удивляет, что Вам хочется дешевыми шутками соперничать с „критиком с Бутырской стороны“. Я не буду с Вами спорить о значении и достоинствах современных поэтов; я охотно предоставляю всем иметь их собственные мнения, и нам с Вами для общности дум и чувств было бы совершенно достаточно тех творцов, которых мы равно любим и ценим: Пушкина, Баратынского, Тютчева, Лермонтова, Фета… Но мне хотелось бы, чтобы и мои мнения уважались, и Вам, зная, как мне дорог хотя бы Ив. Коневской, незачем было в письме ко мне глумиться над ним. Скажите о новой поэзии: „Она мне не нужна, я ее не понимаю“, — и я не стану возражать Вам. Но когда Вы объявляете всех молодых поэтов шарлатанами, я обязан вступиться и сказать Вам, что говорить так — легкомысленно»[1378]. 8 августа, получив это письмо, Лернер отвечал: «Стыдно автору таких стихотворений, как „Осенние Цветы“, быть в обществе Ивана Коневского и Анастасии Мирович. Преемство традиции старых „Сев<ерных> Цветов“ Вам не принадлежит: Вы ищете иных путей в искусстве, чем те, которых искала старая поэзия, и дай Вам Бог поближе подойти к истине; но со старой поэзией у Вас общего очень мало»[1379]. Завершая эту эпистолярную полемику, 11 августа (по штемпелю) Брюсов написал Лернеру: «…я был затронут Вашим письмом. Больше я не буду о нем вспоминать, а Вы забудьте мой ответ, и мы будем квиты. Кстати: тот Ив. Коневской, на которого Вы так жестоко нападаете, недавно, на днях, погиб трагически: утонул, купаясь в р. Аа, в Лифляндии. Его настоящая фамилия Ореус; отец его (сообщивший мне это известие) небезызвестный боевой генерал, чьи статьи бывали в „Русс<кой> Старине“. Со смертью моего друга Ореуса-Коневского прекратится, видимо, и их род (в живых только его отец и дядя — люди весьма пожилые)»[1380].
Но смирившись внешне (вероятно, желая получить для издания книгу Лернера, которая впоследствии обретет название «Труды и дни Пушкина»), Брюсов не смирился внутренне. В своем дневнике, вспоминая о начале отношений, он рассказывал: «Переписывался с Н. О. Лернером. Барт<енев> напечатал мою заметку о книге „Пушкинские дни в Одессе“, а не его (не Лернера). Узнав об этом, я написал ему письмо, объясняя, что это произошло без моего ведома. Отсюда возникла переписка. По поводу „Сев<ерных> Цв<етов>“ и стихов Ореуса мы чуть не поссорились. Конечно, мне все равно, что за мысли у этого ловкого еврейчика, но я не мог, не должен был терпеть его отзывов о Коневском и Балтрушайтисе»[1381].
И уже в 1904 году Лернер признал правоту Брюсова, высоко оценив поэзию Коневского, даже написал впоследствии о нем статью, которую тот же Брюсов устроил в готовившуюся «Книгу о русских поэтах последнего десятилетия». Впрочем, этот сюжет уже обстоятельно изложен в печати[1382].
Последнее, что необходимо, — высказать некоторые догадки о судьбе экземпляра. В последние годы жизни Лернер, а после его смерти вдова интенсивно переписывались с директором Литературного музея В. Д. Бонч-Бруевичем. Из этой корреспонденции становится ясно, что плохо себя чувствовавший и находившийся в тяжелом материальном положении[1383] Лернер продавал в музей не только собранные им рукописи и рисунки разных лиц, но и некоторые книги. Между ним и Бонч-Бруевичем существовала договоренность, что до его смерти вся пушкиниана остается в его распоряжении, после чего должна быть продана в музей[1384]. В то же время книги, не относившиеся к его основной специальности, он продавал или был готов продать. Так, любопытно свидетельство в письме от 10 апреля 1934: «Нашел у себя редкую книгу, которая вполне уместна в Музее Критики, если там ее еще нет: „Русские критики“ А. Л. Волынского, Спб., 1896, прекрасной сохранности, экземпляр в переплете, с автографом Волынского. Книга очень редка. Он сам мне рассказал ее печальную историю. Она долго лежала невыкупленная в типографии, откуда он брал отдельные экземпляры, платя за них поштучно (обычная в те времена писательская судьба); в типографии случился пожар, и почти весь завод погиб частью от огня, частью от воды при тушении»[1385].
Какое-то время после его смерти библиотека оставалась у наследников[1386] и не разрознивалась. В изданиях Российской национальной библиотеки неоднократно упоминается о том, что книжное собрание Лернера поступило в это государственное хранилище в годы блокады[1387]. С выразительной подробностью описано это в работе о выдающемся библиографе Ю. А. Меженко: «Он передал Библиотеке в мае 1942 года ценнейшее собрание пушкиноведа Н. О. Лернера. С Васильевского острова в Публичную библиотеку несколькими рейсами на специально выделенной горкомом партии трехтонке было перевезено 20 тысяч книг»[1388]. И время от времени мы читаем более или менее подробные сообщения, такого типа: «Сотрудники сектора книговедения принимают участие в изучении редких книг из фондов РНБ. Проводится работа по выявлению экземпляров, ранее входивших в состав личных библиотечных собраний государственных, политических деятелей, а также представителей науки и культуры России, а также — работа по выявлению и описанию книг с дарственными надписями. В значительной мере реконструированы личные книжные собрания П. Н. Милюкова, Д. И. Выгодского и семьи Радловых. В рамках данного проекта ведется работа по составлению каталога библиотеки Н. О. Лернера. Начата работа по выявлению книг из библиотеки Ю. Тынянова и описанию библиотеки М. Н. Слонимского»[1389]. Или: «Например, в библиотеке хранится основная часть книжного собрания известного пушкиниста Н. О. Лернера. Страницы его книг испещрены полемическими замечаниями владельца, дополнениями, исправлениями и библиографическими справками, которые могут стать самостоятельным предметом исследования»[1390]. Ведется работа по описанию инскриптов из этой библиотеки[1391].
Однако тем не менее книга из собрания каким-то образом ушла. Вряд ли она была продана в предвоенные годы: по тем временам подлинная ценность ее была неизвестна и задорого продать ее было вряд ли возможно. А сам Лернер понимал, что на деле книга редка (вспомним рассказ Брюсова в письме к нему). Так что, видимо, судьбу книги следует списать на случайность или на злон