амеренность какого-то «зачитывателя». Отметим, что довольно легко возникающее предположение о том, что «Лествица» прежде была в коллекции А. К. Тарасенкова (что связано с ситцевым переплетом, характерным для собрания Тарасенкова), опровергается прежде всего отсутствием штемпеля и владельческой надписи «Ан. Тарасенков», а во вторую очередь — той пометой, которую мы полагаем принадлежащей переплетчику: собиратель переплетал сам.
И, наконец, в заключение: в течение года после покупки этой книги Ланга-Миропольского автору статьи совсем незадорого удалось купить и две остальные его книги — «Одинокий труд» (М., 1899; под псевд. Александр Березин) в магазине «Вишневый сад» на Трубной улице в Москве, и «Ведьма. Лествица» (М.: Гриф, 1905) — на аукционе М. Я. Чапкиной[1392].
В п е р в ы е: Russica Romana. 2011. Vol. XVII. C. 193–201 под неудачным заглавием «Символист и пушкинист». Печ. по: История одного экземпляра редкой книги // Библиофильство и личные собрания. М., 2013. [Вып. 2]. С. 43–52 (здесь же воспроизведение отдельных страниц этого экземпляра).
ПИСЬМА А. А. СМИРНОВА К В. Ф. НУВЕЛЮ
Личность Александра Александровича Смирнова (1883–1962) в последнее время несколько неожиданно привлекла внимание разных исследователей. Общую характеристику его жизни и научной деятельности дали Б. С. Каганович и М. Ю. Эдельштейн[1393], ряд статей был посвящен отдельным аспектам его жизни и творчества[1394], вместе с тем появилось несколько публикаций его эпистолярного наследия[1395]. Все они вкупе обрисовывают чрезвычайно выразительный и многогранный облик человека, воспитанного и выросшего в культуре начала ХХ века, прошедшего через испытания гражданской войны в Крыму и в Харькове, а затем вынужденного приспосабливаться к реалиям советского времени. Он начинал как поэт и прозаик символистского лагеря[1396], потом стал известен как кельтолог и романист, стал приват-доцентом, а впоследствии доцентом и профессором Петербургского / Ленинградского университета, преподавал в Институте истории искусств, служил в Пушкинском Доме, много переводил и писал различных предисловий для издательства «Academia», со временем стал крупным специалистом по Шекспиру, был известным шахматистом и теоретиком шахмат, любопытны его искусствоведческие занятия. Но вместе с тем он был (особенно до начала советской идеологической экспансии) человеком, склонным к неожиданным жизнетворческим построениям. Это могло быть завивавшееся вокруг него невинное зубоскальство, как в известной пародийной пьесе «Кофейня разбитых сердец», где он выведен с довольно ехидной аттестацией «бывший евнух»[1397], а могли быть и достаточно рискованные эксперименты, о которых мы кое-что узнаем из писем к давней приятельнице Соне Делонэ, а больше — из публикуемых писем.
Они невелики по общему объему, но являются довольно существенным дополнением к корпусу писем к Делонэ. Первые два письма выразительно рисуют те настроения Смирнова в начале его долгого парижского пребывания, о которых он умалчивал, переписываясь со своей корреспонденткой, остальные же хотя бы до некоторой степени восстанавливают картину его жизни осенью 1906 года, когда переписка с Делонэ прервалась.
Вальтер Федорович Нувель (1871–1949) — чиновник Министерства Императорского двора, один из активных участников петербургской культурной жизни конца XIX и начала ХХ в. Он был близок к кружку «Мир искусства», дружил с Бенуа, Сомовым, Дягилевым (с которым близко сотрудничал в эмигрантский период и под конец жизни даже написал книгу воспоминаний о работе с ним), являлся одним из основателей «Вечеров современной музыки» и по-дилетантски сам сочинял музыку, дружил с Мережковскими и был среди первых обсуждавших с ними идею их «церкви», входил в интимный круг знакомств Вяч. Иванова и М. Кузмина. В 1900-е его если не все в артистическом Петербурге любили, то все знали.
Первое упоминание о его интересе к Смирнову находим в письме Гиппиус к самому Нувелю от 20 июня / 3 июля 1904, но сразу же в очень характерном контексте: «Если бы вы читали Антона Крайнего так же внимательно, как Смирнова…»[1398]. Молодой поэт и критик из круга «Нового пути» явно пришелся по душе значительно более старшему человеку. Мы слишком мало знаем об их общении и о тех интересах, которые связывали их между собой, но, как кажется, публикуемые письма рисуют две основные их сферы: с одной стороны, серьезная работа в собственно филологической сфере, где Смирнов проявлял немалое усердие, а с другой — различные «эскапады», в первую очередь сексуальные. Широкая панорама этих двух областей его жизни представлена во вступительной статье Дж. Малмстада к тому писем к Соне Делонэ, здесь же имеет смысл подчеркнуть, что эти интересы были очень во многом вызваны (если не сказать резче — спровоцированы) общением с Нувелем. Не сбрасывая со счетов мнение Б. С. Кагановича: «…во всем этом был сильный элемент позерства, игры и эпатажа, иногда граничивших с инфантилизмом»[1399], — мы все же не считаем возможным элиминировать этот элемент из его многостороннего портрета.
А что касается Нувеля, то его портрет, который рисуется на основании доступных нам материалов (воспоминания А. Н. Бенуа, переписка и дневники Сомова, Кузмина, Вяч. Иванова, письма различных корреспондентов к нему самому), в первую очередь высвечивает интеллектуальную сторону жизни, теснейшим образом соединенную с проповедью переживания искусства как наслаждения не только духовного, но и физического, дарующего человеку легкость всех сопутствующих переживаний. И едва ли не самую точную формулировку этого переживания дает фрагмент из первого же сохранившегося письма Смирнова: «Напряженность полового акта, конечно, превосходит по остроте созерцательное наслаждение искусством, но по количеству энергии второе, м<ожет> б<ыть>, не уступит первому». Очень похоже на то, что здесь перед нами не собственное рассуждение младшего из друзей, а согласительный пассаж, присоединение к точке зрения старшего.
Письма печатаются полностью по автографам из фонда В. Ф. Нувеля (РГАЛИ. Ф. 781. Оп. 1. Ед. хр. 15).
В п е р в ы е: Смирнов А. А. Письма к Соне Делонэ. М., 2011. С. 433–448.
Не без некоторого смущения принимаюсь я, дорогой Вальтер Федорович, за письмо к Вам: во мне глубоко вкоренилось чувство такого отношения к Вам, в силу которого мне следует стараться не лгать перед Вами (из лени раскрыть самому себе правду) и стараться говорить только существенное, имеющее значение. Не поймите этого ложно. Если перед другими я преувеличиваю размеры влияния, оказанного Вами на меня, то делаю это только из желания досадить им. На самом же деле Ваше историческое влияние на меня очень невелико. Бóльшая часть прямых и извилистых путей, по поводу которых мы имели с Вами «собеседования», были мне знакомы и прежде. Вы для меня были гораздо более (если и не исключительно) собеседником, а не учителем (как, напр<имер>, в свое время Мережковская). Но то, какими мы были собеседниками, дает Вам полное право на имя моего маэстро «вне времени» если только оно Вас соблазняет сколько-нибудь. Но в силу этого самого я и не могу отделаться от чувства к Вам как к учителю: в данном случае я имею в виду, понятно, не благородные чувства признательности и почтительности, а совершенное низменное сознание за плохо исполненный «завещанный» урок. Чувство школьника, который ленится выучить урок и не идет в класс, чтобы не подвергнуться взысканию, заставляло меня до сих пор откладывать письмо к Вам.
Второй раз то же настроение овладевает мною по приезде в Париж[1400]. Конечно, это не магическое заклятие, висящее в здешнем воздухе, а просто наличность некоторых условий, позволяющих полно проявиться и «перейти в дело» выводу (настоящему «синтезу»!) всей моей физиологической и идейной личности. Вывод этот, может быть, еще и не окончательный, но, во всяком случае, очень серьезный и плодотворный. Полное отсутствие серьезного дела как результат брезгливого отвращения как к «действенности» мистиков, так и к «деятельности» реалистов. Я не осуждаю деятельность других; понятно, потому что настоящая брезгливость возможна лишь к проявлению своей активности. В Петербурге, однако, я не мог освободиться от нее окончательно. Правда, материальная обеспеченность, гордость, отчасти избавляющая от тщеславия, некоторая сытость земными благами, — все это мне благоприятствовало. Но за всем тем оставалась известная атмосфера самых ничтожных, мельчайших стимулов, организованный комплот которых мог делать меня временами крайне активным, полезным, «светлым» (!) членом общества. Мелкое, минутное соревнование к успеху у женщины, столь же мелкое и минутное соревнование к успеху товарища в науке, соблазн новым сексуальным эксцессом, до идиотизма естественное желание быть умным и остроумным среди умного и остроумного общества, — все это составляет солидную армию «мелких бесов»[1401], не правда ли? Прибавьте к этому еще автоматические, бессознательные стимулы, «приспособляемость… реакцию» и т. д. Здесь — ничего этого. Понятно, надо уметь себя поставить. Имея доступ в несколько салонов и cercles[1402], во все театры, аудитории, café-concert’ы[1403]