[693], недоумеваю, как быть с предисловием, и во всяком случае не решаюсь поместить его в новом издании без Твоего согласия[694]. Очень прошу Тебя ответить, считаешь ли Ты меня вправе пользоваться предисловием для дальнейших изданий «Кубка». Северянин также просил меня не помещать его без Твоего согласия. Будь добр, черкни вскорости, ибо книга должна числа 10-го января выйти.
Запросить Тебя почитаю своим долгом, чтобы ненароком не сделать неприятного Тебе и не поставить в ложное положение себя.
Дорогой Федор Кузьмич!
Давно собирался тебе написать о своих похождениях военных, но кратко очень не хотел, да и почта была плохо налажена. Там, где я теперь, она работает исправно. И вот пишу. (Прости, что — карандашом!).
С 13 августа Гриф в действ<ующей> армии и с чрезвычайной быстротой вступил на вражескую территорию. В военном бытии его уже сменилось 4 фазы (четвертая течет).
I фаза. Мы быстро наступали в Вост<очную> Пруссию. Стремительные переходы. Покоренные города, куда Гриф въезжал не без важности на рыжем коне, созерцая хмурые лица жителей, фальшиво-яростные улыбки одних и открытые слезы других, более экспансивных.
Артиллерия, с грохотом катящаяся по прекрасным плиточным мостовым, и конница, едущая по бульварам, — картина, без сомнения, очень живописная. Сперва жизнь была типа военной прогулки.
Чего стоит один Тильзит. Освещенные электричеством, полные быстро осмелевшим населением улицы, рестораны, кафе, изящные продавщицы, с любезной ловкостью обсчитывавшие нас несмотря на принудительный курс в 2 ½ марки за рубль. Учтивости, поклоны… Только по ночам стрельба в разъезды по окрестностям да торжественные похороны убитых с музыкой и «Коль славен», так странно звучащими на улицах элегантного немецкого города.
II фаза. Поход вглубь страны. Ночевки то в палатках, но на немецких перинах бежавших немецких помещиков и офицеров. Насильственно взятые у чужого еще теплого уюта минуты комфорта и отдыха, то ночной холод в палатках, то отличные мраморные ванны с меховыми коврами для ног. Но атмосфера все суровей. Постоянная стрельба в разъезды, подозрительные колодцы, откуда лучше не пить даже лошадям, ночные пожары, зажигаемые ради сигнализации немецкими шпионами. Наконец, — долгое стояние на позициях против далеко вынесенных вперед передовых укреплений Кенигсберга. Атмосфера уже вполне суровая. Артиллерийские перестрелки, укрывание Грифа в лесу от противно гудящего коршуновидного аэроплана, норовящего кинуть бомбу (это они проделывали довольно часто!), бешеные скачки по обстреливаемым шоссе, тайные немецкие телефоны, разматываемые собаками с катушкой проводов на шее, шпионы, шпионы без конца, редко расстреливаемые, часто отпускаемые по славянскому добродушию. Отличные немецкие яблоки и груши. Пламенно-кровавые закаты, которыми любуешься, сидя на немецком крылечке, под недальнюю перестрелку. Словом, все отлично. Только было хотели лезть через какую-то немецкую илистую реку, опутанную проволокой, как вдруг перед нами оказались массы нем<ецких> войск, отвлеченных нами на себя из Франции, и, выполнив эту, как оказалось, заранее нам поставленную задачу, пришлось быстро уходить. Уходили в порядке, но это дорого стоило. Шли днями и ночами, спали по 2 часа в день на земле, ели сухари или не ели ничего. Немцы шли по пятам и, что главное, забегали с боков, чтобы отрезать. Потому шли почти ежедневно с боем. Так 7 дней, пока не поступили под могучую защиту скверных отечественных дорог. Раз, при отходе, пришлось очень туго, бились целый день, чтобы открыть дорогу. За этот день (бой при Куссене) Гриф представлен к ордену «За храбрость».
Наконец, дав последний бой на переправе у Немана, выкатились и через неск<олько> дней прибыли в отлично укрепл<енный> город[695].
IV фаза. Там временно стоим и «лечим раны», комплектуемся. Проскользнула сюда на 3 дня чудом жена моя, Лида, — я был ей рад безмерно[696]. Она прилетела, напуганная газетной уткой о моей тяжкой ране[697].
Сейчас немцев гонят назад. Вероятно, двинемся скоро и мы. Черкни мне по адресу: Действ<ующая> армия, 53 артилл<ерийская> бригада. Прапорщику: имя, отч<ество>, фам<илия>…
Обнимаю тебя дружески. Анастасии Николаевне мой почтительный привет. В случае чего, не поминайте лихом.
Карандашом.
Дорогой Федор Кузьмич!
Твое письмо до меня докатилось и причинило мне много удовольствия. Последний год мне казалось, что Ты как будто охладел ко мне, и мне было так радостно прочесть Твои прежние, Твои настоящие ко мне слова.
Я же любил Тебя всегда, и люблю все так же и теперь.
Спасибо Тебе за похвалу моим писаниям. Тем более ценна она мне, что писались и пишутся теперь они наскоро, на клочках бумаги, карандашом, в обстановке, когда отделывать их некогда[698].
Дней пять назад послал с одной верной оказией еще 1 очерк, который писал ночами, под сплошной гул канонады, от которой тряслись стекла жалкого литовского фольварка, где я жил.
Теперь пишу третий очерк. На днях закончу и буду искать случая переправить, чтобы не пропало на почте (у нас это случай постоянный!)
После войны, как ты советуешь, выпущу целую книгу[699].
За то время, что я писал Тебе, утекло много воды. Мы уже давно, числа с 25 сент<ября>, покинули крепость, откуда я Тебе писал. Пытались вновь явиться в гости к немцам, но на сей раз они отказались принять нас и, укрепившись вдоль границы, несмотря на наши упорные несколькодневные усилия категорическим образом отразили все наши попытки.
Теперь обе стороны стоят друг против друга, окапываются, укрепляются и занимаются мелкими кавалерийскими наездами, стычками между разъездами и дозорами и артиллерийскими перестрелками. Изредка налетают немецкие аэропланы и кидают бомбы. В нашем отряде бомбам этим не удалось в эти дни укокошить никого. В общем, житье довольно мирное. Несколько ночей провел при передвижениях, под случайными кровлями. Потом жил ряд дней в глухом литовском фольварке. Ежели Ты видел в Худож<ественном> Театре «Бориса Годунова»[700], то вспомни сцену в литовской корчме. Низкий потолок с толстыми закопченными балками, глиняные плохо выбеленные стены, небольшие окна, длинный дубовый стол со скамьями. Огромная печь. В стороне прядильный станок. Добавь к этому вечного сверчка за печкой, и ты получишь полную картину. Постановка, что называется, «по Станиславскому». Лежишь ночью, глядишь на оплывающую свечку в старом медном подсвечнике и думаешь: где я? что я? Лежишь одетый совершенно, снята лишь шашка и сапоги, — все это рядом, чтобы надеть в одну секунду. А стекла дрожат от артиллерийской стрельбы, хотя ночи темные, ни зги не видно. Иногда выйдешь на крыльцо и видишь взлеты немецких ракет и огненные белые пальцы прожекторов, бороздящих небо.
Вот два дня, как квартира переменилась. Мы в нескольких верстах от старого места, в другом фольварке. Огромный каштановый парк. Большой господский дом и всякие конюшни и стройки. Было богато. Теперь разорено. Немцы были, все взяли, все съели. В главном доме генерал, в маленьком командир нашей бригады (я при нем теперь начальником ординарцев и связи), его адъютант и я. Пальба эти дни тише, — все больше днем, по ночам немного.
Живем помещиками, ездим по позициям, расставили в комнате 3 походных постели, имеем организованную еду.
Бреюсь каждый день упорно, при всяких обстоятельствах, и еще душусь. Это все, что осталось от эстетики. Впрочем, еще белый воротник (марка «линоль»)[701].
Обнимаю тебя дружески и нежно. Верю, что свидимся. Если нет, не поминай лихом.
Анастасии Ник. целую ручки. Ей напишу особо.
Посылаю письмо со случайной оказией. Его опустят в России.
Карандашом. Почтовый штемпель: 17.10.14. Щелканово Калуж.
Дорогой Федор Кузьмич!
Выпал удобный случай послать завтра утром письма с оказией в Россию.
Спешу черкнуть тебе. Гриф жив, невредим и здоров на редкость. С конца сентября добрых 3 недели толкались мы с ужаснейшим шумом в немецкие двери, а они все не пускали. Наконец двери сорвали с петель и мы вторглись в В<осточную> Пруссию совершенно против воли хозяев. Они упорно стараются выбить нас назад, но мы не менее упорно и очень настойчиво осаживаем назад их самих. Сопротивляются, барахтаются, но отходят. Население в панике бежит к своим. Весь край безлюден. Оставлено все, как было. Теперь очень холодно и, конечно, гостиная или зал, где ночевали 2 роты солдат, несколько утрачивает салонный характер, но на войне очень привыкаешь к очень странному соотношению ценностей и ничуть не удивляешься тому, что за фунт табаку охотно отдадут корову или за электрич<еский> фонарь — экипаж.
Вчера ночевали в нетопленном мезонине барской усадьбы, укрывшись полушубком и слушая сквозь сон артиллерийское уханье. Третьего дня — в вековой пуще, в охотничьем домике кайзера (лес шумит, костры в белом тумане). Сейчас пишу в комнате приличной квартиры немецкого города. Город пылает, погромленный артиллерией, — это зрелище, даже через окно, очень красиво. Но дом мой на окраине, и сюда пожар не доскочит. Завтра дальше.