Обнимаю тебя нежно. В «У<тре> Р<оссии>» должны быть мои писания вновь[702]. Анастасии Никол<аевне> целую ручки.
Вспоминаю обоих с хорошим чувством.
Пишите!
Открытка.
Милый Федор Кузьмич!
Привет Тебе! Это я — Гриф, упорно живущий.
Не раз писал я Тебе с войны после Твоего и Анастасии Николаевны милых мне писем, но ответа ни от Тебя, ни от нее больше не получал.
Хочется написать еще.
После всевозможных странствований и ночлегов (причем маятник удобств качался от зловоннейшей хижины до охотничьего дворца Вильгельмова), вот уже четвертый день я на новой, очень неплохой квартире. Богатая крестьянская немецкая ферма, обширная в ней теплая комната с изразцовой печью и очень обстоятельная немецкая постель, в которой каждую ночь я сплю, раздевшись преисправно. Стекла пробиты пулями, но мы заклеили дырки бумагой, и не дует нисколько. Равным образом моему сну нимало не препятствует то обстоятельство, что за последние дни немцы избрали подлую манеру устраивать ночную канонаду, и всякую ночь начинается довольно свирепая музыка тяжелой артиллерии в нежном сопровождении мелодически стрекочущих пулеметов. Я теперь ординарец при командире, — мое дело телефоны, рассылка конных ординарцев и объезды позиций с командиром да экстренные разъезды, во время же «нормальной» ночной стрельбы я сплю на самом законном основании. Упорно держатся городские привычки, из коих одну (поздно ложиться) мне удается осуществлять беспрепятственно, другую же (поздно вставать), увы, почти никогда.
Сейчас уже дней 12, как мы уперлись в подобие реки Эн, реку А…..н[704]. Немцы засели на том берегу, настроили там четырехъярусных окопов, колючих проволочных заграждений в 7 рядов, наготовили фугасов, нарыли волчьих ям и вообще напутали всякой дряни, понаставив везде, где можно, орудий.
Мы никаких проволок не натягивали и ям не рыли, полагаясь на Господа, ибо хотим наступать, а не защищаться, но штыки, орудия и пулеметы имеются в достаточном количестве. Вот так пока и стоим, ведем артиллерийскую обработку, пылают деревни, в цепях и разъездах некрупные стычки, по ночам взаимные попытки к аттакам <так!> силами не свыше двух-трех рот. Что дальше, один Бог знает. На днях, думаю, будет сильный бой.
Я очень здоров, чувствую себя хорошо, скучать себе не позволяю, хотя иногда обидно, что гадалка Тэб, читая сивиллину книгу, видимо, перепутала хронологические обозначения страниц![705]
Писания мои продолжаю. После того первого в «У<тре> Р<оссии>», что Ты одобрил, написал еще четыре, закончив тем первый прусский поход. Посылаю их Лиде. Она писала, что один отправлен в «Отечество», — вероятно, не без Твоего содействия[706]. Я Тебя хочу очень просить, — помоги устройству их скорому в Петрограде, в приличных местах по Твоему усмотрению. Ты писал, что манера моих военных писем Тебе очень нравится. Значит, я могу с спокойной душой просить Твоего содействия, не опасаясь, что это будет дружеским насилием.
Мои вещи не являются отнюдь подобием корреспонденций, гоняющихся за текущим моментом в тесном смысле (корреспонденты все наперечет и, собственно говоря, писание из армии о военных действиях строго воспрещено!). Да в обстановке, где я живу, и немыслимо найти время быстро отметить момент без опоздания. Но зато у меня есть то, что трудно иметь корреспондентам (сидящим в глубоком тылу), — живые краски войны и боя.
Они больше слышут о том, что пишут, я же видел все, что изображаю. Таким образом мне кажется, что мои рассказы, будучи притом по форме беллетристическими, имеют значение, даже и не отличаясь узкой злободневностью. Мои вещи — у Лиды. Если будешь их устраивать почаще, буду очень благодарен. Мне этим издали очень трудно заняться. Тебе же виднее. Вот есть «Отечество». Может, можно в «День» или «Солнце России», или «Современник», или еще куда.
Милую Анастасию Николаевну очень прошу об этом.
Здесь мои вещи в большой цене. Странно было видеть, как недавно, слушая один из моих рассказов, молодой офицер и седой генерал плакали.
С «У<тром> Р<оссии>», т. е. с Аркадием Алексеевским[707] не очень хочется иметь дело. Существо он грубое, тянет, смеет урезывать и Литю норовит обсчитать.
Обнимаю и целую Тебя дружески и крепко. Анастасии Николаевне привет нежный. Целую ей руки.
Карандашом.
Милый Федор Кузьмич!
Это я, Гриф, который упорно существует на свете.
Сидим мы все на нашей анафемской реке Ан….н, в Восточной Пруссии. Теперь зима, нанесло много снегу, мы покупили («покупить» есть специфический военно-бытовой термин, весьма отличный от «купить») основательные немецкие сани и в мирных направлениях ездим на них, — в немирных, конечно, ездишь всегда верхом. Зима здесь коварная, то и дело оттепели, — тогда дороги превращаются в гнусную кашу.
Сейчас у нас праздники. Ах, сумрачно встречать Рождество и Новый Год «в чужедальней стороне», как поется в песенке[708]. Однако ж и здесь веселятся, как умеют. С одной позиции на другую ездят друг к другу «в гости» в санях, покрытых немецкими коврами. Устраивают в открытом поле у позиций елки. Солдаты поют, пляшут, играют на балалайках и гармониках. Немцы издали глазеют и слушают, но не стреляют. Мы им не портили стрельбой их Рождества и Нового Года. По-видимому, и они хотят отплатить любезностью за любезность.
Вчера ездили верст за 8 в тыл, в лазарет, на елку к докторам. Там уж вовсе мирное царство. Елка честь-честью, песенники, ужин и даже 4 бутылки Абрау-Дюрсо, — это уж вовсе невиданная вещь, ибо трезвость в войсках весьма свирепая.
Это все время вообще у нас затишье. И немцы и мы укрепились — каждый с своей стороны реки так основательно, что перейти в решительное наступление здесь (к тому же середина реки еще не замерзла) было бы весьма рискованным для начавшего. Идут больше ружейные перестрелки. Бывают дни, когда орудия вовсе молчат. Но, конечно, бывают и горячие дни. Немцы давно еще притащили приморские орудия, очень огромные, и стреляют бронебойными снарядами.
Мне частенько приходится ездить на позиции по местам, находящимся в обстреле, но пока Бог милует.
Гриф получил боевую награду — Св. Анну 4 степ<ени> с надписью «за храбрость».
Видел рассказ в 3 №№ «Отечества»[709]. Лида писала, что послала давно еще один в распор<яжение> Анастасии Николаевны — для «Вершин»[710], должно быть.
Милый Федор Кузьмич! Попроси Анастасию Николаевну принять меры: 1) чтоб гонорар из «Отечества» и «Вершин» незамедлительно выслали жене: Тверская. Пименовский пер. д. 2. кв. 20, 2) чтоб уплатили подороже, не менее 20 коп. за строку во всяком случае (так платят в «У<тре> Р<оссии>»). В отсутствии моем финансы мои напряжены, и это весьма существенный рессурс <так!>.
Поздравляю тебя с Новым Годом, а равно и милую Анастасию Николаевну. Я писал ей дней 10 назад. Надеюсь, в новом году встретимся. Книгу стихов твоих не получил. Целую тебя нежно.
Нельзя ли попросить высылать мне сюда «Вершины» и «Отечество»?
Карандашом
Милый Федор Кузьмич!
Здравствуй! Это я, Гриф, который продолжает существовать. Обитаю по-прежнему в Восточной Пруссии, все в той же немецкой халупе с пробитыми пулей стеклами. Наша стоянка здесь стала неожиданно долгой. Немцы сильно укрепились за рекой, а зимнее время и снег мешают решительным продвижениям. Война здесь стала позиционной.
Впрочем, в последнее время началось оживление. На праздниках было совсем затишье. Были дни, когда орудия вовсе молчали, в другие же почти молчали. Немцы в одном из соседних отрядов выкинули одну гнуснейшую низость, которая окончательно убедила меня в совершенном отсутствии у них всякой воинской порядочности.
В первый день праздника подошли они к реке (человек 15 с офицером), махая белым платком, без оружия. К другому берегу подошли наши. Немцы стали поздравлять, говорить любезности и напросились в гости «на слово». За ними послали лодку, перевезли их к себе, угостили, поболтали… Потом стали прощаться. Стали они звать наших с ответным визитом на стакан пива. Наших переехало к ним человек 7 с поручиком, безоружные также. На них там набросились, схватили и увели в плен. Какая низость! Ни самой малой тени джентльменства, которое обязательно у воина через все, через вражду, через бой, через кровь. Наши пришли в ужасную ярость.
Теперь всякие галантности кончились и опять пошли разговоры исключительно орудийные, ружейные и пулеметные. Как-то подбили их аэроплан. Он свалился на немецкую зону. К нему сбежались со всех сторон немцы, — и конные, и пешие, и на автомобилях примчались. А наша артиллерия как начала шпарить это сборище, — половина разлетелась, половина осталась.
Наши разведчики по ночам лазят к немцам в белых саванах, чтоб быть не видными. Стригут у них проволочные заграждения, кидают ручные бомбы, охотятся за часовыми. Как-то «сняли» двух немецких дозорных и приволокли живьем.