У немцев нашли занятные не отправленные еще письма на родину. Рассказывают, как их фельдфебель объявлял им о взятии Парижа. Очень ругают своих офицеров.
Вчера наши продвинулись вперед и заняли у немцев одну очень важную деревню. Жаль, что подлецы успели-таки ее минировать. За ½ суток уже 2 фугаса взорвалось — несколько человек пострадало.
Я пока что здоров, хотя, в конце концов, житье часто не из самых приятных.
К Тебе и к Анастасии Николаевне имею просьбу. В «Вершинах» и в «Лукоморьи» есть 2 рассказа Кречетова, туда принятые[711]. Кречетов недавно очень просил меня, нельзя ли через Вас поторопить их появление, ибо они оба должны войти в объединенный цикл первых пяти рассказов, имеющий быть перепечатанным, в немного переработанном виде, в другом месте. Притом же и сами рассказы вовсе не выигрывают от бесконечного лежания. Очень прошу — надавите педаль.
Обнимаю Тебя нежно и дружески. Анастасии Николаевне целую ручку.
Книжки стихов Твоих, обещанных Ан. Ник., не получал[712].
Дорогой Федор Кузьмич. Пишу со случаем. Ты, думаю, знаешь, что я ранен и в плену[713]. Могу добавить, что бился я честно, до последнего. Последние дни не выходил из огня, двух лошадей подо мною убило. Совесть моя чиста и ясна. Здесь храню бодрость духа, верю упорно в светлое будущее. Много работаю, изучаю английский язык. Рана зажила (на щеке), крупный рубец поправим операцией. Теперь в Петрограде должна выйти (в изд. Михайлова) книга моих последних «поэм»[714]. Прочти ее и, если можно, черкни о ней где-либо рецензию[715]. Очень обяжешь. Пиши мне иногда открытку. Сюда можно. Мы можем не часто.
Тебя обнимаю, Анастасии Ник. целую ручки.
Твой всегда
Открытка. Карандашом. Поперек текста надпечатка: Русский Комитет. Стокгольм.
Дорогой Федор Кузьмич! Писал тебе раза три из плена, ты не отвечаешь. Пишу еще раз. Недавно мне сделали операцию, разрезали и сшили шрапнельную мою рану, чтобы придать приличный вид. Теперь много лучше — заметно, но не безобразно будет. Я здоров, много работаю, изучаю английский язык. Худ, очень мускулист (гимнастика и холодная вода). Вечная здесь жажда книг. Не скажете ли кое-кому (напр<имер>, «Шиповнику»), чтобы прислали книг для пленных на мое имя. К тебе просьба: купи 1 экз<емпляр> книги Кречетова «С железом в руках» (изд. «Прометея») и пошли мне почтой простой бандеролью. Черкни мне, как ты нашел эту книгу. И вообще — напиши хоть строчку. Вы оба забыли меня, а я жив, жив. Целую тебя крепко, Ан. Ник. целую ручки. Не забывайте. Привет всем, кто помнит. Твой всегда
На открытке с пометой: Kriegsgefangenesendung. Allemagne. Germany. Offizier-Kriegsgefangenenlager Gütersloh. Почтовый штемпель: Gütersloh. 7.3.16
<Б>ал прессы отложен<,> будет интересный маскарад тринадцатого <в> субботу <,> компания зайцевых<.>
Привет
Телеграмма
Дорогая Анастасия Николаевна!
Привет Вам! Это я, Гриф. Очень извиняюсь, что долго не сообщал рецепт салата, — вылетело из головы, заметался с разными делами.
Он таков: испанский лук, картофель, селедка, яблоки, прованское масло, сахар, соль, немного горчицы, перец по вкусу, уксус. Очень просто, оказывается.
Посылаю для забавы вырезку из «Нижегородского Листка». О человеческая безграмотность! Вот и пиши для таких![716]
Воротников говорит, что Литке письмо отправлено[717]. Все еще неясно, удастся ли ей выбраться раньше из Киева, чтобы заехать ко мне в Москву. В начале I недели поста будет в Петербурге, тотчас заявится к Вам.
Приеду в Петербург непременно, но думаю — после начала спектаклей. Надеюсь на Вас, что Вы там Литку в обиду не дадите.
Федора Кузьмича обнимаю, Ваши ручки целую очень нежно.
Закрытое письмо. Отправлено по адресу: Петербург, Гродненский, 11. ЕВ Анастасии Николаевне Чеботаревской. Почтовые штемпели: Моск. 23.II. 1910, Пб. 24.II.1010
Дорогая Анастасия Николаевна!
Вам и Федору Кузьмичу самый нежный привет!
Издать сборник статей и заметок о Федоре Кузьмиче — Вы очень мудро задумали[718]. Жалко, что в моих критических писаниях (ведь это были по большей части рецензии) нет ничего, что стоило бы выкопать и перепечатать.
Думаю, что материалов у Вас целое море, и сборник при самом строгом выборе выйдет весьма объемистый.
У Вас в Петербурге, кажется, очень литературно, театрально и шумно. Вся жизнь ушла туда, а Москва обратилась в деревню. Ах, давно ли и у нас было всяческое кипение!
Относительно «интермедии» думаю, что вряд ли это будет очень прочно[719]. Г-жа Томашевская[720] (она москвичка, бывшая Журина), по здешним сведениям, имеет не слишком много денег, и притом хочет не потерять, а заработать, почему скоро обожжется.
С величайшим интересом жду «Заложников Жизни»[721]. Хорошо бы попасть к Незлобину на чтение. Вот поручили бы мне там читать, а то будут читать с актерскими ужимками. Первое чтение должно быть ясное, спокойное и отчетливое. В театре пьесы очень ждут и весьма заинтригованы, в чем тот таинственный новый прием, который там применен Федором Кузьмичом.
Очень много я занят. Вошел в одно огромное дело по получению железнодорожной концессии (из-за которой ушел из Думы Головин[722]) и, гляди, стану крупным железнодорожником.
Когда Вы теперь попадете в Москву? Как мы с Литкой были бы счастливы видеть Вас обоих. Литка будет в Петербурге лишь постом с труппой, я же, возможно, попаду по делам и раньше.
В Москве литературных новостей нет. В. Брюсов в «Р<усской> Мысли» изнемогает под бременем принятого до него хлама[723]. Много толкуют о деле В. Стражева. Будет третейский суд между ним и «Р<усскими> Ведомостями». Не сомневаюсь, что Стражев[724] будет вполне реабилитирован.
Говорят, у Вас теперь весьма изумительная квартира, с театральным залом[725].
Увы мне! Завтра еду до 25-го октября в г. Бронницы по земским делами (ревизия, земское собрание, рекрутский набор). Ужасные вечера в кругу земской местной интеллигенции и принципиальные разговоры их на тему о пользе обязательного обучения!
Целую Ваши руки очень нежно. Федора Кузьмича дружески обнимаю. Литка Вас целует, на днях напишет[726], Федору Кузьмичу очень кланяется.
Искренно Ваш
Отправлено по адресу: Петербург, Разъезжая. 31. ЕВ Анастасии Николаевне Чеботаревской.
Дорогая Анастасия Николаевна!
Не меньше Вас изумлен и поражен оборотом, какой приняло в Незлобинском театре дело с пьесой Федора Кузьмича[727], но объективных причин и корней происшедшего до сих пор, несмотря на самое упорное старание, докопаться не могу.
Дело в том, что с самого начала, как и теперь, меня и Лиду держат вдали от всего, связанного с пьесой Ф. К., и, что называется, не подпускают к ней. Например, я просил помощника директора Мамонтова[728] передать Незлобину мою просьбу дать мне возможность присутствовать на чтении пьесы. Просьба была, по всем приметам, передана, но на чтение меня не позвали.
Чтение имело место не при обычной обстановке, в театре и в присутствии всей труппы, а на квартире у Незлобина, и было там человек девять, — в том числе Ком<м>иссаржевский, Татищев, Воротников, Рощина, еще 3–4 актера и актрисы и муж г-жи Васильевой, доктор[729].
Какие там высказывались мнения и как разделились партии, окутано тайной, и, во всяком случае, от нас с Лидой скрывается весьма тщательно. Вообще в загораживании от меня всего течения дела с пьесой Ф. К. вижу акт не случайный, а вполне намеренный. Все, что мне удалось проведать, это — что лично Незлобин был за постановку пьесы в том виде, как она прислана. От всей труппы ход совещания, бывшего после чтения, скрывается. Глухо толкуют что-то о режиссерских трудностях при воспроизведении «иррационального» элемента.
Мое личное мнение, что после громового провала Ярцевской пьесы