[730] все незлобинские вершители судеб стали подобны пуганым воронам и всего боятся. Особливо же боятся всего нетрафаретного. А так как при чтении и обсуждении пьесы Ф. К. не было, как я считаю, ни одного человека с подлинным литературным вкусом, то, значит, и некому было заставить их понять, что нетрафаретности бывают не только в плохую сторону (как у Ярцева), но и в прекрасную (как у Сологуба), и что вообще между Ярцевым и Сологубом дистанция огромного размера[731]. Сильно подозреваю, что именно потому меня и не позвали на чтение, что боялись столкнуться с моими аргументами, спасовать и потерять свободу решения.
На днях, по слухам, в Петербург едет Воротников и будет объясняться с Ф. К. Я бы на месте Ф. К., не ожидая Воротникова, сам потребовал личных объяснений, а не письменных. Мыслимы ли какое-либо уступки в смысле переделок, суждения не имею, ибо о пьесе не имею понятия.
Виделся с Н. А. Поповым[732]. Он очень негодует. Мечтает ставить пьесы Ф. К. в Моск<овском> Малом театре, где с будущего года будет режиссером.
Целую Ваши руки. Ф. К. Нежно обнимаю. Лида шлет обоим лучший привет. Она так мечтала быть занятой в пьесе Ф. К.
Ваш
Был бы очень рад, если бы Ф. К. поручил мне быть его представителем и предложил Незлобину выяснить все детали своих недоумений для передачи Ф. К. мне.
Ах, зачем Вы не написали Незлобину, чтобы пьесу читал я!
Дорогая Анастасия Николаевна!
Не сердитесь, ради Господа, — никак я не могу приехать на 5-е![733]
Во-первых, мои железнодорожные дела слагаются так, что все эти дни я нужен буду неотрывно в Москве, во-вторых, в конце Фоминой[734] в Москве будет спектакль литераторов в пользу голодающих («Ревизор»), где я играю, причем 5-го будет генеральная репетиция, от коей удрать совершенно невозможно[735].
Если хотите, дайте какому-нибудь голосистому юноше прочесть мои «воспоминания» (они у Вас есть), а лучше всего попросту выкиньте этот номер и замените его какой-либо декламацией[736].
Лида еще в Москве. Едет в Париж числа 25 апреля[737]. Очень Вас целует и Федора Кузьмича приветствует нежно.
Целую Ваши ручки весьма длительно и умоляю не злобиться, — ежели Гриф мог бы исполнить Ваше желание, конечно, он его бы исполнил с особой приятностью. Ф. К. обнимаю.
Ваш
Миленькая Анастасия Николаевна!
На днях отослал Вам по Вашей открытке мои «воспоминания» о Бальмонте, перефасоненные для чтения на вечере. Ради Господа, верните их мне после Вашего вечера. Здесь в Москве тоже готовится числа 12–15 Бальмонтовский вечер, и эта рукопись мне понадобится[738]. Целую ручку.
Весьма задерганный всякими делами Ваш
Дорогая Анастасия Николаевна!
Не думайте, что я бездействую с «Войной и Миром»[739].
Вскоре по получении Вашего письма я запросил А. Л. Толстую[740] телеграммой о возможности приехать в назначенный день в Телятники[741] по делу. Она ответной телеграммой просила предварительно приезда переговорить с ее другом П. И. Бирюковым[742] в Москве. Он оказался во временном отсутствии. Наконец, я вчера его поймал и навинтил всевозможными доводами, указывая, что если Толстая не разрешит переделку, выполненную честно подлинным писателем, корректно обращающимся за разрешением, то тем самым откроет дорогу скверным переделкам разных личностей, которые не будут вовсе заботиться о разрешении. Бирюков вполне расположился в нашу пользу и едет в Телятники уговаривать Толстую. Его несколько смущает то обстоятельство, что роман «Война и Мир» продан ей на 2 ½ года в исключит<ельное> пользование Сытина. Я доказывал ему, что «Война и М<ир>» продана как роман, и право разрешать сценич<еские> переделки не перешло к Сытину.
О гонораре вопрос стоит так. Так как обращение Ф. К. за разрешением квалифицируется как корректность человека, не желающего выпускать переделку без согласия, то дело ставится двояко:
1) Если Толстая даст согласие «домашним» порядком, т. е. обяжется не протестовать против появления переделки, то из гонорара ничего не получает.
2) Если она даст Ф. К. авторизацию открытую и право ставить на пьесе официальный штамп: «Переделка, единственно разрешенная наследниками», то участвует в гонораре до 50 %.
Конспект пришлось дать Бирюкову для показания в Телятниках. Ответ будет на днях. Тотчас сообщу.
В завещании «В<ойна> и М<ир>» не входит в те вещи, которые поступают в общее пользование. Но надо выяснить вопрос о праве сценич<еских> переделок вообще.
Надеюсь, дело кончится благополучно.
Целую руки Вам, Ф. К. обнимаю. Лидя шлет привет обоим. Чрез дней 6 ей будут резать апендицит <так!>[743].
Когда переедете в СПБ.?
Письмо отправлено по адресу: Почт. ст. Меррекюль Эстл. Губ. Дер. Удриас дача Адама Раутса ЕВ Анастасии Николаевне Чеботаревской.
Вчера, дорогая Анастасия Николаевна, удалось мне, наконец, выколотить от Сфинкса[744] рукопись.
Телефонил Блюменбергу, нынче они рукопись возьмут[745]. Черкните точно, когда будет премьера «Заложников»[746]. Если в воскресенье, надеюсь — приеду. Место лучше бы оставить.
Есть у меня такой план. Не возьметесь ли писать в «Рампу» письма о петербургских театрах? (Там я взял на себя московский Незлобинский)[747]. Платят, конечно, гроши, но, мне думается, по разным соображениям Вам стоило бы за это взяться, и памятуя о Москве, и памятуя о Петербурге.
Помыслите об этом. При встрече потолкуем.
Ф. К. целую в уста сахарные, Вас же — увы! — только в ручку.
Ваш
Закрытое письмо.
Дорогая Анастасия Николаевна,
письмо Ваше меня разыскало. Я очень ему обрадовался. Был какой-то между нами серый туман за последний год, и очень я счастлив, что он рассеялся и что Вы написали Лиде[748]. Я люблю ее, и Ваше к ней охлаждение невольно клало какую-то преграду и между мною и Вами. Счастлив, что этого нет больше. Наше время — такой котел, в котором, действительно, должно сгореть все случайное, все мелкое. Теперь надо не разделяться, а внутренно объединяться, сплачиваться.
Очень доволен, что Вам и Ф. К. понравились мои писания. Буду усиленно работать дальше. Впечатлений сколько угодно. На любую книгу хватит уже теперь. А вот дальше еще целый непочатый ларец, если только придется его разобрать до конца.
Когда писал я Вам, стояли мы на отдыхе в Ковно, ждали осады после отступления из Вост<очной> Пруссии. После все изменилось. Мы снова перешли в наступление и отшвырнули немцев к границе. Но к ним вторично ворваться прочно до сих пор, увы, не удалось.
Период с 26 сентября по 1 октября был для нашей группы войск очень тяжким. Проникли было в Пруссию, но недалеко и были оттеснены назад с большим уроном. Особенно доняла нас тяжелая немецкая артиллерия. По их сторону границы все у них там налажено, расстояния для стрельбы измерены и вообще все рассчитано тонко и гибко.
Теперь мы стали верстах в 8–9-ти по нашу сторону границы, укрепились, окопались, готовимся к будущему. Если на Силезском театре немцев попрут назад, мы перейдем в наступление. Если там наших отгонят, придется обороняться и нам. Пока что мелкие стычки и артиллерийские дуэли.
Потери в нашем отряде очень сильные. В нашей бригаде из 6 батарейных командиров 3 убиты. В некоторых наших пехотных полках выбито по 75 % офицеров и батальонами командуют прапорщики. Вообще с пруссаками расправляться много труднее, чем с австрийцами.
Сейчас кончаю это письмо после двухчасового перерыва, — ездили верхом изучать позиции.
Очень сильно нынче стреляют немцы. Красивая была картина. Желтый, червонный лес и над ним на ясном вечернем небе огоньки взрывающихся снарядов и после медленно плывущие белые облачки. Дорогою провезли пятерых пленных, только что захваченных нашим разъездом немецких «бессмертных гусар». У них черные меховые высокие шапки с серебряным рельефным знаком черепа и скрещенных костей[749]