.
Тороплюсь отправить письмо с оказией. Денщик затопил печку дровами из разобранной крыши — значит, буду спать в тепле. Заперли ставни, чтобы ночью немцы не палили по освещенным окнам.
Привет Вам, милая Анастасия Николаевна. Целую Ваши руки по-прежнему дружески и нежно.
Черкните еще опять так же: Действ. армия, 53 арт. Бригада, прап. такому-то.
Это письмо один едущий в Россию обещал опустить за пределами цензуры.
Карандашом. Почтовый штемпель: Щелканово Калуж. 17.10.14.
Милая Анастасия Николаевна!
Нынче получил Ваше письмо. Спасибо Вам, милая, за память. Так приятно здесь, вдали, знать, что о тебе не забыли.
Больно слышать, конечно, что наше общество начинает уставать и унывать от войны. Но это, в сущности, очень понятно. Я убежден, что всем оставшимся в России и вечно думающим об ушедших близких: «Где-то они, что-то с ними, а может, сидят в окопах, а может, ворон уже клюет им очи и т. д.», — гораздо больнее и тревожнее, чем нам. У нас есть, правда, опасность, под которой мы живем, но зато какое великолепное есть спокойствие души. Для тех, кто дома, карты, у которых они спрашивают о нас, всегда загадочны, смутны и неясны, а у нас — все карты нашей жизни лежат открыто перед глазами. Нет ни вопросов, ни гаданий далеких. Все вопросы близки и все в пределах одного дня. Дома, бывало, еще осенью думаешь о том, что предпринять весной, и голова ломится от всевозможных комбинаций и планов на будущее. А здесь простота необычайная. Заботишься только о ближайшем, никаких заглядываний в туман. Если находишься в походе, — думаешь: вот придем, надо найти ночлег, дом, где не побиты окна и не разрушены стены и не провалилась крыша. И еще: надо ухитриться добыть съестного и накормить лошадей. Найдешь — и слава Богу. Остается только велеть разобрать какой-нибудь немецкий забор и протопить печку. Раскинуть походную кровать. Лег, покрылся пледом. Есть папиросы, — чего еще желать человеку. И к опасности до крайности привыкаешь. Она двух сортов: которой можно как-то избегать и которой нельзя избегнуть.
Если я еду на позиции и вижу, что по моей дороге стреляют, я норовлю объехать ее низиной. Я вижу опасность и, как умею, стараюсь избегнуть.
А вот, например, дом, где я живу, находится в сфере обстрела тяжелой немецкой артиллерии, теоретически в любой миг немецкий «чемодан»[750] может упасть в этот дом. Но на эту опасность я не обращаю внимания, ибо бороться с ней бессилен, и, значит, ее вероятность для меня то же, что вероятность крушения, когда я еду по жел<езной> дороге. Каждый день читаешь в газетах, бывало, о крушениях, и каждую неделю спокойно едешь в С<анкт->П<етер>Б<ург>, ничуть не думая о крушениях.
Поэтому здесь, у нас, хотя, бывает, и щемит сердце по родине, настроение упорное и бодрое. Армия (если можно говорить о таком едином существе!) не хочет бросить дела не доведенным до конца.
Лично о себе скажу, что артиллерийская служба безмерно лучше пехотной. Вот пехотинцы, бедняги, те много в окопах валяются и в походе на своих на двоих двигаются. Мы же в походе на лошади, и на позициях чаще в домах ночуем, окопы и землянки — исключение, хотя и бывают нередко.
Я ординарцем при командире, поэтому мои ночлеги всегда, сравнительно, очень приличны.
Привык ездить верхом, сколько угодно часов подряд, без всякой усталости.
Мы теперь чуть не месяц на реке Ангерон. По ту сторону укрепились немцы очень сильно. Артиллерийские бои с утра до ночи. По ночам мелкие пехотные попытки к наступлению. Трещат пулеметы вот сию минуту верстах в трех, но я отлично знаю, что сейчас загудят орудия и немцев отшибут. Поэтому, кончив письмо, спокойно лягу спать.
На позиции от командира идут телефоны, чуть что — мигом скажут.
Война, видимо, затянется. Что делать! У нас становится скучновато от сидения на месте. В походе веселей.
Спасибо за чудесные стихи Ф. К. Прочел и позавидовал. На войне у меня что-то не пишутся стихи[751].
Вот рассказы (если можно назвать рассказами эту окрашенную цветом моей души действительность) пишу охотно. Послал Лиде уже седьмой. Спасибо за устройство в «Отечество». Черкните, что такое «Вершины». И еще: нельзя ли попросить «Отечество» высылать мне сюда журнал в будущем и выслать, в частности, № 4 и 5, где мой рассказ. Только обидно, что он так изуродован «красными чернилами»[752], — вся острота вырезана.
Целую Вашу руку. Ф. К. обнимаю дружески и нежно. Книгу его жду с нетерпением.
Карандашом.
Дорогой Федор Кузьмич,
спасибо за открытку, а еще большую <так!> за память обо мне и за Вашу готовность дать обо мне отзыв Незлобину[753]. Я уже с ним лично говорила — почти все закончено — он полуобещал. Я только одно хочу Вас попросить, если он будет Вас обо мне спрашивать, при свидании замолвить за меня слово. Для меня это будет решающим. Ради Бога простите, что я Вас об этом прошу, но Вы были всегда так ласковы ко мне. Мне больно одно, что Вы видели меня только в «Дарии»[754], да и то 1-ый раз — последующие разы я многое переменила, и было много лучше. И мне тем более больно, что Вы видели 1-ый, что Вы были единственно перед тем в Киеве, мне хотелось сыграть по-настоящему.
Весной, если с Незлобиным будет решено, думаю ехать в Париж поучиться[755].
Если Вы не откажете замолвить слово в случае свидания с Незлобиным, я уверена, что я буду в Москве.
Федор Кузьмич, пожалуйста, пришлите мне Вашу карточку — я буду ей так рада.
Простите за беспокойство.
С глубоким уважением и нежностью
Датируется по почтовым штемпелям: Киев 21.12.09. Петербург 23–12–09.
Благодарю. Буду помнить всегда привет. Лидия Рындина.
Телеграмма из Киева, помеченная: 17.II.1910. Отправлена по адресу: <Москва>, Моховая. Национальная гостиница. Тетерникову.
Дорогая, хорошая Анастасия Николаевна, спасибо Вам за весточку из Москвы. Вы уже в Петербурге. Здесь у нас оттепель — там морозно, верно, — мне почему-то кажется, что ясное розовое небо — мои воспоминания рисуют мне Петербург не в тумане, как об этом говорят, а именно светлым. Как Вы поживаете, устраивается ли что интересное у Вас?
Здесь скверно очень. Дуван[756] решил, что хорошенького понемножку, и говорит, что теперь ничего нового рисовать к пьесам не будут — костюмных пьес не пойдет— и на каждую пьесу будет дано не более 4 репетиций. Можете представить, как все это приятно. Хотя нельзя сказать, чтоб дела театра были плохи, просто ему кто-то из друзей посоветовал. Николай Александрович[757] — уже снял свое имя с афиши и добывает до конца скрепя сердце. «Мелкий бес» прошел 3 раза — 2-ой раз было не много публики, но на 3-й очень много, хорошо[758]. Должен был еще идти. Но Буткевич[759] — перерезала себе вены — в ванне. Случайно к ней зашел один артист и узнав, что она в 8 часов пошла в ванну (а это было в 10), встревожился — стали к ней стучать, ответа не было — выломали — ванна полная крови — она без чувств, без пульса — привезли в больницу. Если бы это был мущина <так!>, он был бы мертв, но женщины привыкли к потере крови — ей что-то вспрыскивают, лежит поправляется, голова свежая — веселая, говорит: не от горя, жить скушно <так!>, не стоит — все равно покончу. Жутко, Анастасия Николаевна, у нас, очень жутко.
Я за это время успела сыграть с одной репетиции (накануне дали) Лизбет в «Дураке» (вот наш теперешний репертуар!), заменила больную. И вот теперь отказалась от роли Агаты[760] — в Скрибе Чарусская[761], играю я — волнений много, но радости нет, хотя меня хвалят — не того хочется, хочется быть у искусства, в настоящем театре. Так я верила, что он здесь будет! Сейчас смотрю как на технику и больше ничего. Здесь по-прежднему <так!> бесконечные «кабаре» — (пишется трамвай, а выговаривается конка), скушно, и от Сережи далеко.
Видите, как у нас скверно. Ваш приезд[762] был лучом, пахнуло чем-то иным, нездешним. Крепко, крепко Вас целую. Большое спасибо и привет Федору Кузьмичу — ужасно он хороший. Не забывайте меня.
Датируется по содержанию. См. Соколов — Сологубу, п. 34, датированное 20 ноября, где речь идет о тех же событиях.
Анастасия Николаевна, дорогая,
спасибо за весточку — я очень рада была ей. Значит, Вы живете ничего. Я это время мыкалась ужасно. Была в Москве — у Незлобина лично. Весной — на часть марта, апрель и май — решила ехать или работать, или учиться. Вернее всего, что уеду в Париж, поучусь внешней технике у француженок — очень они ловкие. Внутреннее не уйдет, если оно есть, а внешнее поможет ему выявиться. Думаю прямо с французской актрисой пройти несколько ролей — конечно, комедийных (Трагедия их мне ничего не говорит). Сейчас приезжает Сережа, будем вместе праздники. Работа есть, но не очень много.