Будкевич уже поправилась, играет, но мрачна очень[763].
Очень мне радостно думать, что Вы и Федор Кузьмич меня помните. Я буду все время вспоминать Вас с любовью.
Крепко, крепко Вас целую.
Если будет время — черкните. Верю, что мы скоро увидимся где-нибудь, и радуюсь при этой мысли. Не примите за банальную фразу. Мало было людей, которые бы так ко мне хорошо отнеслись, как Вы, — а я умею ценить это.
Большой привет.
Если Вы удачны, пошлите мне Вашу карточку и попросите у Федора Кузьмича. Мой адрес Вы помните: Николаевская 9, кв. 14. Пришлите!
Датируется по почтовому штемпелю: Киев. 21.12.09. СПб. 23–12–09.
Целую Вас, дорогая Анастасия Николаевна, крепко и помню что есть сил.
От Москвы еще не очнулась, но все еще не могу забыть Петерб<ург>. Милый Петерб<ург>! И Вы, и все, что около Вас, стоит и помнится <так!> Вами[764].
Не забывайте меня. Фед<ору>Куз<ьмичу> привет.
Сережа кланяется.
Датируется по почтовому штемпелю: Москва. 10.4.10. СПб. 11.IV.10. Открытка с изображением: Эрмитаж, зал античной скульптуры.
Анастасия Николаевна,
дорогая, думаю, что Вы уже в Петербурге и потому смело пишу Вам туда по адресу, котор<ый> мне и Сереже сообщил Воротничков[765]. — Как Вы поживаете — знаю, что Вы сняли квартиру с аркой, где будут происходить действа разные. Как Вы провели лето? Я с Сережей после Италии жили мирно. Я вообразила, что в Малаховке есть лес, моя дача — и больше ничего, и жила только лесом и и <так!> солнцем, и сейчас утешаюсь, что живу на башне, что солнечный путь от восхода до заката мне виден, что люди далеко от меня, когда я этого хочу, и близко, когда люблю их. Это моя домашняя жизнь — но ею я живу сейчас мало, и больше я в театре, где занимаюсь драмой и пластикой. Часто, часто вспоминаю Вас и Федора Кузьмича, благодаря Вам я попала в этот театр.
Здесь очень-очень хорошо. Нет ни интриг, ни сплетен, ни премьерства — есть театр и работа в нем. Незлобин прелестный человек — в нем есть самодурство, но это все тонет в его прелестном отношении к актерам. Мы, актеры, живем дружно и хорошо. Это совсем не театр — вроде Корша[766], и я очень, очень счастлива, что я здесь. Если есть Лихачев[767], то он сам по себе так мил, что это не важно.
Я получила роль в «Орленке» Фанни Эльслер[768], очень милую, танцую там, для чего усердно занимаюсь пластикой. 2-м спектаклем после открытия идет «Мел<кий> бес» — усердно его подрепетирываем. Ставят пьесы старательно, Коммиссаржевский очень мило ставит «Не было ни гроша, да вдруг алтын»[769]. Ждем пьесу Федора Кузьмича[770] — вообще дело в разгаре, работа идет хорошо, все счастливы и довольны — и только Корш своими перехватами пьес дает минуты неприятного ощущения нечистоплотности. Приезжайте к нам — Вас радостно ждут.
Милый, милый театр Незлобина, что-то он мне даст как актрисе; как человеку мне хорошо в нем, светло. Сережа поглощен массой каких-то дел. Написал рассказ, переводит стихи Гюго и принимает участие в грандиозных предприятиях, имеющих всероссийское значение, — не хочу отнимать радость у него самому сообщить об этом и потому подробно об этом не скажу[771].
Жизнь литературная у нас замерла. Брюсов — редактор «Рус<ской> Мысли», живет — никого не принимая, и его визиты к нам происходят главным образом тогда, когда у нас никого нет[772]. Был у нас Г. И. Чулков — проездом Ауслендер с женой[773] (бывшие в Москве в виде свадебной поездки), Зайцевы в Италии; вот видите, жизнь мирная и не новая. Ничего нового не происходит. –
Погода прекрасная, Солнце светит вовсю. Сейчас я сижу одна, — буду учиться, а потом пойду смотреть на солнце.
Крепко, крепко целую Вас, дорогая, хорошая Анастасия Николаевна — привет Федору Кузьмичу.
Искренне любящая Вас и уважающая
Датируется по содержанию. Ср. Соколов — Сологуб, п. 39.
Как Вы поживаете, дорогая Анастасия Николаевна, что поделываете? Как-то все новое и более-ли менее <так!> интересное теперь в Петербурге, а здесь — все довольно скучно. Вся жизнь около Вас там, а Москва живет каким-то преждним <так!> старым — по инерции.
Незлобин начал завоевывать публику. Все время полные сборы. Сам он прелестен, любит искусство, и я очень, очень привыкла к нему, хороша и Апол. Иван.[774] — и Воротничков трогателен, Лихачев — но, конечно, не все таковы, этого требовать нельзя, чтоб все были приятны, но, слава Богу, что есть приятные люди, — в театре это так редко. Вне театра лично я живу ничего — бываю в других театрах, учусь, читаю, и время летит с невероятной быстротой. Вот уже скоро ноябрь месяц. Зима завернет. Да — что-то я буду говорить в конце зимы. Очень хотелось бы Вас видеть. Милый, милый Петербург — с нежностью вспоминаю его.
Вы пишете, что театр интермедия не очень интересен; с самого начала их разговоров я знала это — и это все очень быстро рухнет[775]. Что «Аполлон» и его дети?[776] Ждем пьесу Федора Кузьмича. Сейчас усер<д>но репетируют пьесу Ярцева, обреченную уже заранее на гибель[777]. Она абсолютно не сценична, хотя не лишена внутреннего действия. Коммиссаржевский (между нами говоря) в сценическом искусстве знает и понимает только внешнюю сторону — декорации, бутафорию и т. д. Актеры же в его спектаклях не чувствуют тона и абсолютно идут кто в лес кто по дрова — немудрено: в два года работы с Верой Федоров<ной>[778] нельзя было выучиться ставить пьесы. Лучший режиссер у нас — сам Незлобин. У него нет особенной фантазии, но он знает сцену. Очень он милый — я даже не ожидала. Сережа завален всевозможными делами, я рада, что с ним, и вспоминаем с нежностью, что этим счастьем мы обязаны Вам. Когда дело идет о Вас и о Федоре Кузьмиче, у Сергея глаза блестят и он прямо вдохновляется. До свидания, Анастасия Николаевна, привет Федору Кузьмичу. Вас крепко любящая
Датируется по почтовому штемпелю: Москва. 25.Х.10.
Анастасия Николаевна,
я вот уже три дня начинаю Вам писать об одном деле и рву письмо — не решаюсь. Не думайте обо мне худо, я Вас прошу, и просто, просто, не стесняясь, ответьте отказом, если это найдете нужным. Видите ли, у нас в театре сейчас несколько течений. Коммиссаржевский — очень милый, но который усиленно ведет свою линию и своих людей. Рощина-Инсарова — свою Тихомирову, Васильева[779] — своих учениц, и, наконец, Незлобин. При его большой корпуленции он иногда слабохарактерен, и нужно какое-то слово извне. Я со всеми в хороших отношениях, но не принадлежу ни к преждним <так!> сотрудникам Коммиссаржевского, ни к группе Рощ<иной>-Инсаровой, ни к учениц<ам> Васильевой (хотя с последней в очень милых отношениях).
Ведет меня один Незлобин и Воротничков. У нас 35 женщ<ин>. Вот почему я решилась Вас просить. Вы меня простите. Пьеса <так!> Ф. К. ожидают с нетерпением, и все, конечно, хотят играть в ней. Я пьесы не знаю, не знаю также, есть ли там для меня подходящая роль. Но если Вы думаете, что есть, если Федор Кузьмич не против, как счастлива бы я была, если бы мне позволили сыграть там. Вот почему я прошу Вас, Анастасия Николаевна, — если Вы или Ф. К. черкнули к Незлобину об этом[780]. Лишнее слово за меня так многое значит в театре. Простите, что тревожу Вас. Сейчас репетирую «Орленка», где играю Фанни Эльслер, — Незлобин меня хвалил; играю «Обнаженную» — роль «Нини», очень противная роль, сил нет — пошла донельзя, но ничего, не ругают за нее[781]. Сережа говорит, что, конечно, будет настаивать на художнике Кал<макове> или Судейкине[782]. Сейчас он выбирает пьесу для Рождества. Он в жюри. Пока еще ничего интересного не прислали[783].
Все по-прежднему <так!>. Рощина делает сборы, и потому с ней очень считаются. Я приглашена на концерты читать, уже в одном читала очень успешно. Читала вещи Федор<а> Кузьмича. Сейчас мне сделала художница Браиловская[784] (в виде рекламы, очень смешно) платье очень интересное — ни на что не похожее — в Византийском стиле, взяла только стоимость материяла <так!>. Первый раз его одену на концерт в здешнем аристократическом кругу, куда приглашена в числе немногих.