Все это очень, конечно, мило, но для души это ничего особенного не даст. Очень помню о Вас. Привет Вам, Анастасия Николаевна, и Федору Кузьмичу. Насчет моей просьбы — то если Вы найдете это неудобным, простите и верьте, что у Вас есть большие друзья — в лице Сережи и меня.
Ваша
Датируется по почтовому штемпелю: Москва. 31.Х.10.
Дорогая Анастасия Николаевна, получила Ваше письмо и спешу написать Вам. Я рада, что Вы чувствуете себя хорошо — и живете среди работы, искусства и веселья. Ангина неприятна, но не опасна. Что касается меня, то я ежедневно играю или «Обнаженную» или «Орленка», и то и другое занимает время и черезмерно не радует. Смотрю на это как на ступень для будущего. Беру уроки пения ежедневно. Танцую. Сейчас играю главную роль в Сказке для Рожд<ественских> утренников, выбранной жюри литературным. Пьеса Н. А. Попова, и он ее ставит в сотрудничестве с Коммиссаржевским[785]. Н. А. Попов взял «Залож<ников> жизни», мечтает провести их на Малую сцену «императорскую»[786]. Не знаю, одолеет ли их, он питает надежду, что «да». Очень люблю Петерб<ург>, мечтаю попасть в него. Сережа, верно, поедет туда зимой по своим жел<езнодорожным> делам. Я верю в то, что я могу быть актрисой, работаю, закрыв глаза на окружающую обстановку. Нигде не вижу света в ней. Да «свой» истинный театр мерещится — и не веришь, что он может быть.
Устаешь среди них всех. Но ничего — пока веришь в будущее, это ничего. И вот еще знаешь, что где-то вдали есть люди любящие, творящие искусство и жизнь, как Вы — и что ж, ничего, еще жить можно.
Крепко целую Вас, привет бесконечный Федору Кузьмичу — Любящая Вас всей душой
Сережа шлет свой привет, он был это время болен. Камни в почках. Сейчас ничего, уже выходит.
Датируется по почтовому штемпелю: Москва. 16.XII.10.
Анастасия Николаевна, милая, наконец-то я услышала Ваш голос и могу написать Вам. Я замоталась совсем, и репетиции и переезд берут уйму времени и сил, и я прямо устала. Не знаю, поеду ли в Петербург, это еще вопрос не решенный. Но одно знаю, что Незлобинским актерам строго запрещено выступать где бы то ни было. А как бы я хотела поиграть у Вас — вот, верно, будет интересно[787].
Живу сейчас ничего, мечтаю, когда все наладится и внешне и внутри — а то все еще как-то не налажено на зимний лад. Здесь ничего пока интересного нет. Приезду и жизни в Москве Толстых не радуюсь — с инцидента с Вами для меня они весь интерес потеряли, и дружить с ними я больше не могу[788]. Уехали Зайцевы за границу — их отъезду я не опечалена — не очень я люблю ее, всем знаменитостям виснет на шее, хватает за неприличные места и говорит «ты»[789]. Ну вот, видите, какая я злая. — Ну, не думайте, что я уж во всем так, о нет, я никогда не лгу, и пока любила ту же Веру Зайцеву, этого не говорила, а сейчас я у них почти не бываю — не люблю их — вот пусть они дружат с Толстыми, кстати, он у них останавливался в последний приезд и жил там.
Театральные дела мои ничего, скорей недурно. Обещает этот сезон интересную работу. Сережа занят своими делишками, строчит стихи еще. Народ у нас толчется разный — вот Макс Волошин, появился и исчез в Париж[790]. Садовской[791] — и еще разные «молодые силы». Столпов, как Вы знаете, у нас Брюсов да Белый — тот женился на «Асе Тургеневой», 18-ти лет — мила, без денег, живут под Москвой. (Это ее настоящее имя)[792]. Брюсов редактирует «Р<усскую> М<ысль>» и председательствует в «Литер<атурно->Худ<ожественном> Кружке». Вот все наше. Крепко, крепко целую Вас, привет Ф. К. Как хорошо, что вышла книга о нем[793]. Ваша Л. Рындина.
Датируется по почтовому штемпелю: Москва. 7.9.11. Пб. 8.9.11. Написано на бумаге с вытесненным вензелем: L. R.
Дорогая Анастасия Николаевна, шлю Вам свой привет. Еду через 5 дней в Париж, рада этому очень[794]. Сережа не едет. Вот одно, что меня огорчает — утешаюсь мыслей <так!>, что скоро вернусь. Но так все ничего. Вспоминаю с радостью, что осенью буду в Питере у Вас. […][795] Где Вы будете жить, не забудьте дать свой адрес. Привет Федору Кузьмичу и поцелуй от души Вам.
Открытка. Датируется по почтовому штемпелю: Москва. 20.IV.1912.
Дорогая Анастасия Николаевна, привет Вам по дороге в Париж, куда еду с сестрой, писала я Ол. Ник. [796], думая, что она наверно едет; оказывается, что нет. А Вы писали, что больны и тоже там не будете. Будете если, не забудьте дать знать. Из Парижа черкну адрес. Привет и поцелуй.
Открытка с видом: Berlin. Neuer Dom. Датируется по почтовому штемпелю: 15.5.12. Berlin.
Анастасия Николаевна, милая, давно не получала я от Вас известий. Сережа решил Вам (не зная Вашего летнего адреса) писать в Петерб<ург>[797]. Не знаю, получили ли Вы его письмо? Я уже полтора месяца как вернулась из Парижа. Получили ли Вы мои открытки оттуда? Здесь я уже успела сыграть 4 хороших роли. Правда, в старых затасканных пьесах. Но для опыта роли, сыгранные с Императорскими актерами, большие (главные) и с 3 репетиций — мне очень полезны[798]. Вижу теперь, что я освоилась очень со сценой и что теперь пойдет самая интересная работа — уже отделка ролей, их истолкование и т. д. Помешал мне мой апендицит <так!>, который я решила вырезать в августе месяце. Играть зимой буду (если выживу операцию <так!>) главным образом в Петербурге. Жаль мне Сережу — но я очень люблю Петербург, и сами догадайтесь, кого в нем, и чей дом меня тянет, где можно набраться «творимой жизненной радости»[799] и жить потом этим.
Сейчас, сию минуту принес почталион письмо Ваше Сереже, и он сегодня же будет звонить и узнавать подробности — где и что Алекс. Львовна — и думает предпринять все что возможно[800]. Вы знаете его нежность и отношение к произведениям Фед. Кузьмича. Как живут Судейкины — очень они милые — я больше знаю ее, т. ч. невольно свое отношение к нему строю на отношении к ней[801]. Здесь сейчас жарко, и если бы не предстоящая операция, все было бы ничего — но как себя ни успокаиваешь, трудно относиться к этому спокойно. Спросите Серг. Юльевич. Судейкина — получил ли он мое письмо (просила у него ко<н>трам<арку> на Дягилева), ответа на него я не получила — писала на театр (в Париж). Крепко целую Вас, Анастасия Николаевна. Мой привет Фед. Кузьмичу.
Всей душой Ваша
Датируется по почтовому штемпелю: Вагон Воронеж — Москва. 25.7.12. Написано на бумаге с вытесненным вензелем: L. R.
За многолетние хорошие отношения — за то, что не только я ничего дурного Вам сознательно не сделала, не говорила никому никогда на свете о Вас дурно, но даже и о Вас при себе не позволяла иначе говорить, как хорошо. Я задаю Вам вопрос, который даже приговоренные к полевому суду имеют право задать: за что? И что «все» Вы знаете. Фальшь мне так чужда, и я никогда не лгу. Сейчас это письмо пишу не для того, чтобы бывать у Вас — я когда меня и приглашают, не лезу со своими посещениями, а теперь… Да я и на днях уезжаю, а на будущий год в Петер<бурге> не буду, верно, совсем. «За что?», Анастасия Николаевна. И вот разбилась еще одна драгоценная лампада, ведь женщина не может быть ничем, кроме женщины — они все — «как все». Разве бы мущина написал бы такое письмо, не спросив, не узнав, обвинил в чем-то, не сказав, в чем. И вот Вы, Анастасия Чеботаревская, жена Сологуба — так поступили, а я маленькая актриска говорю — я ради дружбы отказалась раз в жизни от любимого человека, когда мне еще было 19 лет. И счастлива этим, и горда. И боль была ясная, чистая. И теперь теряюсь в догадках, за что — Ваше письмо. Мне жаль, что я Вас так любила, так верила Вам, когда я видела тени на Вашем лице, мне хотелось пасть пред Вами на колени. И Вы этому не поверили, а какая-то гнусная сплетня (что же другое?) все разбила. Прощайте — я никогда дурно о Вас никому не скажу, я верна, и в прошлом я очень Вас любила, и нельзя предавать старых богов — прежднюю веру. Что я думаю, я знаю одна… Прощайте. Я даже не сержусь — все нужно в мире. Я просто ухожу.