<едному> В<саднику>», очень ограничены, и так как весь прошлый сезон разыгрался впустую, принеся мне от продажи книг вместо прочной валюты обесцененную марочную пыль, то теперь я вынужден стремиться, чтобы почувствовать почву под ногами, издавать единственное, что теперь может идти, т. е. беллетристику. Мировой покупатель привык к очень дешевой книге германской фабрикации, и теперь, когда стоимость ее резко повысилась по сравнению с прежним, он сузил свой спрос и единственное, что он еще продолжает брать, — это беллетристика.
Посему книгу рассказов Ваших я издал бы во всякое время быстро и охотно, при 4000 экз., и с авансом тоже столковались бы.
Положение политическое здесь очень упрочилось. Призрак коммунизма, надо думать, отпал совсем[910], и «товарищи» чувствуют себя очень меланхолично. Со введением золотой марки жизнь, хотя дешевеет и туго, все же становится на твердые рельсы, так что, судя по всему, Германия «выплывет». Ergo, отрезанности бояться не приходится.
Поразмыслите, дорогой, обо всем этом. Насчет стихов же не сердитесь. Вы знаете, как я люблю и ценю Ваш талант. Если бы я только мог издавать что-нибудь, не считаясь с материальным вопросом, а только с велениями души, понятно, я был бы счастлив издать Вас, и не размышлял бы даже полсекунды.
Крепко и дружески обнимаю. Я и Лида поздравляем Вас обоих с наступающим Рождеством и Новым Годом. Дай Бог, чтоб он принес Вам счастие.
На бумаге с тем же текстом.
ДОРОГОЙ ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ!
Еще в конце зимы я писал Вам письмо, доказывая, что Вам надо когда-ниб<удь> наконец написать свое слово о Краснове и его романах, так как наша левая критика (а иной и нет) всячески стремится провести на Краснова взгляд, как на Вербицкую[911]. Между тем это совершенно не так, и Краснов, Вы сами знаете, идет литературно вперед с каждой книгой и имеет полное право называться писателем. Весною, при нашем личном свидании в Париже, Вы обещали мне непременно написать статью о Краснове летом, привязавшись к его последнему историч<ескому> роману «Все проходит»[912], о коем в «Возрождении»[913] не было ни строчки. Я читаю «Возр<ождение>» все лето и статьи этой не вижу. Лето кончилось. Дорогой мой! Исполните Ваше обещание. Кому иному признать Краснова в «ранге» подлинного писателя, как не Вам, старшему на нашем Русском литер<атурном> Олимпе? Мне будет очень больно и горько, если Вы так и не сделаете этого. Для поддержки русского духа в русских людях его книги — большая сила, и надо это сказать.
Крепко жму Вашу руку. Целую ручки милой Вере Николаевне. Как Ваше здоровье? Применили ли фригорифер[914]?
Открытка с машинописным текстом на адрес: MrI. Bounine. Villa Belvedere Grass (A. M.) als: S. Kretschetow. Motzstr. 89 II BerlinW. 30. Адрес, подпись и примечание — рукой.
ДОРОГОЙ ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ!
Ваша открытка, что Вы не станете писать о Краснове, больно ударила меня в сердце. Вы пишете, что Вы не можете исполнить моей «просьбы». ПРОСЬБОЙ это было год тому назад. С тех пор же, как Вы и письменно и лично дали СЛОВО ее исполнить, это стало Вашим ОБЕЩАНИЕМ. «Давши слово, держись». Вы же хотите его нарушить. От Вас, сознаюсь, я этого не ждал.
Это одно. Теперь другое. Другое в том, что в данном случае дело вовсе не сводится к узкому и чисто личному вопросу о том, что я о чем-то Вас просил, а Вы что-то мне из приязни обещали, а потом уклонились «за недосугом». Здесь дело идет о восстановлении литературной СПРАВЕДЛИВОСТИ, носителем и высшим арбитром коей я Вас почитал и хочу почитать. Ужели напрасно? И притом о такой справедливости, которая имеет значение для Русского дела, которому и Вы, и я, и Краснов одинаково, хотя бы и каждый по-своему, служим[915].
Наконец, третье в том, что от Вас вовсе не ожидалось какое-то критическое обстоятельное исследование о Краснове, написание коего могло бы отнять у Вас полтора месяца работы, ни даже «заметка в 50 строк» о какой-либо из его книг. Вам вовсе незачем было бы для исполнения Вашего слова спускаться с писательских вершин на ту плоскость, где теперь работают «и.д.[916] критиков» или простые рецензенты из «младшей братии» газетной, пишущие заметки. От Вас имелось в виду нечто вроде письма ко всем, имеющим уши и интересующимся или делающим вид, что интересуются, Русской литературой, о том, что Краснов сумел завоевать себе звание ПОДЛИННОГО Русского писателя, что он должен таковым почитаться по праву, что пора трактовать его как такового и что неприлично и стыдно из партийных или профессиональных побуждений смешивать его в одну кучу с Вербицкими и Брешко-Брешковскими[917]. Число строк этого письма или этой статьи совершенно неважно (там могло бы быть и не больше 50 строк), но важны лишь смысл и содержание в качестве окрика, исходящего от «власть имеющего».
Вот то, что я от Вас ждал и что, по-моему, был и есть Ваш ДОЛГ сделать яко старейшины Русской литературы по «чину» и таланту. Вы не можете отрицать, что для того, чтобы сделать это, не надо полутора месяцев работы, а довольно с избытком полутора часов. И для этого вовсе не надо вновь перечитывать книг Краснова.
Вот все, что я хотел на эту тему сказать и что я сказал Вам здесь, в этих строках с тою правдивою откровенностью, к какой обязывают меня и мое представление о творчестве Краснова и мое представление о значительности и вескости Вашего голоса.
Если все дело в том, что мы просто в свое время не так поняли друг друга, то, я уверен, Вы теперь исполните Ваше обещание в этой простой и ничуть не затруднительной форме. Если же Вы не пожелаете сделать этого, мне остается лишь просить извинения, что я вообще поднял этот вопрос. Значит, я просто ошибся.
Крепко жму руку и желаю здоровья и успеха. Мой привет Вере Николаевне.
Искренно Ваш
Я очень просил бы Вас ответить мне на это письмо хотя несколькими строчками, но с тою же прямотой, с какой я Вам его по старой дружбе пишу.
Бумага «Медного Всадника» с адресом, исправленным на «Motzstrasse». Машинопись с карандашной правкой. Постскриптум и подпись — автограф.
ДОРОГОЙ ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ!
За все годы эмиграции редко испытывал я такую искреннюю радость, как тогда, когда узнал, что Вам присудили Нобелевскую премию
Многое слилось в этой радости.
Прежде всего РУССКАЯ гордость. В Вашем лице вновь и вновь получила подтверждение мирового международного признания наша РУССКАЯ литература. Потом НАЦИОНАЛЬНАЯ гордость. Ибо в Вашем лице это признание получила не просто Русская литература, но НАЦИОНАЛЬНАЯ Русская литература. Ее представителем Вы были всегда, свидетельствуя самым фактом своего бытия, что для высокого звания НАЦИОНАЛЬНОГО, то есть выражающего ДУШУ НАЦИИ писателя нужно нечто большее, чем только отличное уменье писать на ее языке. Дальше говорила во мне радость СПРАВЕДЛИВОСТИ. Ибо за все эти долгие годы изгнания мне, как и всякому, любящему родное Русское слово, было совершенно ясно, честь быть отмеченным формальным актом Нобелевского международного признания в первую голову принадлежит ВАМ, бесспорному «Хранителю Врат» нашей литературы, ее лучших заветов и ее лучших традиций. Наконец, говорила во мне и просто личная, человеческая радость за Вас, — человека, кого <так!> я издавна привык любить и уважать и который теперь, я счастлив думать, будет по заслугам охранен от тех унизительных будничных терний, каких полон скорбный путь ЧЕСТНОГО Русского писателя.
Не случайно сказал я слово ЧЕСТНЫЙ. Ибо Вы этот эпитет, даже независимо от своего таланта и сверх него, полностью заслужили. Да, Вы были всегда и неизменно ЧЕСТНЫМ писателем. Не гнули головы ни перед каким насилием, какие бы личные выгоды оно ни сулило. Ни перед каким насилием моды. Ни перед каким насилием кружковщины. Ни перед страшнейшим и гнуснейшим из всех насилий — насилием над ДУХОМ НАЦИИ. От первых, мелких насилий всю жизнь Вы презрительно отмахивались. От последнего, прокляв его, гордо и спокойно ушли, унося с собой свой незапятнанный светильник.
Я знаю всю Вашу жизнь. Озираю ее, вспоминаю людей (и талантливых людей, — не хочу пятнать мои строки их именами), которых красный соблазн сумел купить. Вспоминаю и говорю себе: — А вот Бунина не купить.
Не так уж часто бывает на свете, что ЧЕСТНОСТЬ и ТАЛАНТ слиты вместе и что честность и талант, слитые вместе, находят себе при жизни завершительную награду. Тем больше радуешься, когда случается так.
Дай Вам Бог долгих и безмятежных лет, дорогой мой! Моя жена Лидия Дмитриевна Рындина всей душой присоединяется к моим чувствам.
От нас обоих Вам и милой Вере Николаевне сердечный привет.
Крепко жму Вашу руку.
Бумага с грифом:
S. Kretschetow
Speyererstr. 20. Berlin W. 30
Машинопись, подпись — автограф.
ЛИЧНО, ДОВЕРИТЕЛЬНО.
ДОРОГОЙ ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ!
Мне хочется еще написать В