<…>»[954].
Восторг этот можно списать на родственные отношения. Но вот второе письмо, даже отпечатанное на машинке и обращенное к обоим руководителям газеты:
Уважаемые
В наше необыкновенное время, когда дух угасающий ничем не воодушевляется, когда тупо прозябаешь среди нескончаемой политической трескотни, я в тоне Вашей газеты и той Вашей новой линии, которую Вы в ней четко и видимо бережно ведете, ощутил нечто такое умиротворяющее, что не устоял против искушения написать Вам свою непрошенную признательность. Но… не всякий незваный гость «хуже татарина», а будучи хорошо знаком с газетным и журнальным делом, я уверен, что Вы поймете мои чувства, поймете, почему я счел нужным подтвердить Вам свое мнение, что Вами на новом корабле новыми средствами взят новый и правильный курс. Я давно мечтал о выходе издания с таким именно «газетным лицом», какое имеет Ваша «ЖИЗНЬ». Первое, что мне бросилось в глаза, это то, что «Жизнь» резко и выгодно выделяется на фоне современного газетного рынка, и вот почему:
1. Несмотря на Ваши лозунги, чувствуется, что для Вас дело не в лозунгах, а в конкретных и поучительных фактах жизненной эволюции, из коей Вы делаете свои заключения в полной готовности и самим сознательно эволюционировать по пути разумного синтеза.
2. Вам чужда узкая партийность, ибо Вам ясно, что узость не может дать широкого творческого размаха. И действительно: не напоминает ли приевшаяся всем партийность ту даму-модницу, которая надела настолько узкую юбку, что до слез рассмешила публику неудачными попытками перепрыгнуть через ров… Но Ваша политическая призма, красиво разлагая лучи разных современных учений, дает простор новым идеям. Вот почему я верю в Ваш лозунг раскрепощения человечества и почему в Вашей газете, как я подозреваю, должны мирно уживаться социализм с национал-гуманизмом и индивидуальным эстетическим анархизмом.
3. Вы любите свою родину и свой народ, но это любовь — не политиканствующий патриотизм, а нечто иное. Мне кажется, что в Вашей любви к России переплелись наследственные черточки Тургеневского западничества и идеалов Герцена с оригинальными данными нашей собственной родной культуры.
4. Вы снисходительны, что видно по статьям, проникнутым терпимостью к главным политическим, общественным и художественным течениям.
5. Вы оптимисты. При чтении «Жизни» обыватель, вероятно, подбадривается настолько, что перестает многому поражаться и вместо привычного очередного дряблого брюзжания переходит к мысли, что не уперлась наша жизнь в тупик, а лишь болезненно перерождается среди бурь и тревог.
6. Порядок и качество даваемого Вами публицистического, литературного и прочего материала производят наивыгоднейшее впечатление. Заметно, что издатели уже успели полюбить свое детище.
В общем, редакция мне напоминает энергичного капитана, умело ведущего свой корабль среди бушующего политического моря, где того и гляди — захлестнет репрессивная волна торжествующего временщика…
Очень прошу меня извинить за нескромный взгляд, брошенный мною на Ваш капитанский мостик, который, быть может, и не выглядит вполне таким, каким я его себе представляю. Но как бы то ни было, я как журналист-любитель (сост<ою? ял?> сотр<удником> германск<их>, швейцарск<их>, австрийск<их> и русск<их> изд<аний>), от души желаю «Жизни» прочно держать взятый курс и приобресть достойное себя количество и качество читателей: большому кораблю и большое плавание.
Однако самое содержательное письмо поступило от одного их сотрудников газеты, видного анархиста Германа Борисовича (Гершона Берковича) Сандомирского (1882–1938), чья биография поначалу очень похожа на биографию Я. И. Новомирского: учился за границей, участвовал в анархистском подполье, был на царской каторге и в ссылке, после 1917 много писал. Но в отличие от Новомирского, в 1920-е он служил в Наркомате иностранных дел, участвовал в Генуэзской конференции. В 1930-е и его нагнала машина репрессий: был сослан, потом арестован и расстрелян.
Многоуважаемый
Боясь уподобиться тов. А., я все же не могу удержаться от этого письма. Простите, если Вам приходится выслушивать столько излияний — и самых разнообразных, — но, право, в письме легче сказать обо всем, чем в хаотической беседе среди редакционной сутолоки.
Дело в том, что, сочувствуя всей душой Вашему и тов. Н<овомирского> начинанию, я все-таки не могу укрепить в себе веры в успех этого дела. В создании самого дела я не принимал участия, но боюсь, что те обещания, к<отор>ые были даны, вряд ли будут выполнены. Но дело не в этом. Даже с самой большой натяжкой я не мог бы сказать, что разделяю направление газеты. Направление это, конечно, определенно большевистское; многие статьи — замаскированный дифирамб им. А давно ли Яков Ис<аевич>, вместе с другими товарищами, утверждал, что анархизм от большевизма дальше, чем какое-либо иное учение? Не стану развивать и иллюстрировать своей мысли, — полагаю, что Вы поймете ее и без дальнейших ссылок. Конечно, это эволюция угнетает меня, — ибо я действительно думаю, что социальная революция сама по себе, а большевистская демагогия — дело совершенно другое. Анархия — враг охлократии [956], духовный союз с «партией черни и сволочи», как называл их Н<овомирский>, конечно, недопустим. А газета идет к этому. Кто направляет ее по этому пути — для меня безразлично. Но я боюсь, что газета принесет больше пользы издателю, а м<ожет> б<ыть>, и большевикам, чем анархизму.
Все это, конечно, не может быть мотивом для моего полного отказа от участия в газете. Каждую хорошую попытку нужно поддерживать. А ведь если даже издатель сдавит всех кольцом и придется уйти, то можно будет только сказать: «Ut desint vires, tamen est laudanda voluntas». И ради этой laudanda voluntatis Вашей я и хотел бы быть полезным. Но чем? Ставить свой отдел в газете при том условии, что общее направление газеты уже предопределено рядом ответственных редакционных статей, конечно, невозможно. Я не представляю себе, как можно критически анализировать политику большевиков в области народного хозяйства, если во всех остальных статьях они изображаются единственными людьми, верно учуявшими нынешний момент и т. д. Я не буду саботировать работы и, пока Вы не найдете мне заместителя, буду вести этот отдел, как сумею. Но я заранее убежден, что из этого ничего не выйдет, да и не хочется брать ответственности за общее направление.
В «Жизни» мне хотелось бы отвечать за свои статьи только, — так же, как это бывает во всех газетах, в к<оторы>х я пишу. Меня мало трогает статья Рындзюна, но, конечно, отвечать за нее я не хотел бы. Кроме того, я не экономист и не энциклопедист, à la Солонович — у меня есть малюсенькая публицистическая жилка, и громадная вера в правду своих убеждений. Эта последнее и дает мне возможность не только писать свои статьи, но и оставлять в них частицу своей души. «Жизни» я могу быть полезен только своими передовыми статьями или просто статьями по вопросам внутрен<ней> и внешней политики, написанными, конечно, без всякого урезания своего анархического миросозерцания.
Кстати, мои исключительно скверные личные обстоятельства вряд ли позволят мне отдавать столько времени, сколько нужно для ведения отдела. Я думаю, что т. Пиро справится не хуже меня, — тем более, что он заинтересован, кажется, и самой должностью заведующего. Но это уже В<ам> виднее.
Pro domo mea мне хотелось бы, чтобы вопрос был разрешен так:
а) либо редакция считает желательным получать д<ля> «Жизни» регулярно от меня 3 передовицы или статьи в неделю, тогда мне назначается фикс + построчные,
б) если же Вы найдете, что более яркого освещения нашей позиции и анархизма вообще, чем это делается другими отделами, не нужно, то мне придется остаться за штатом, на общем положении случайных сотрудников.
Завтра в условленное время я буду, и буду работать, — Вас же прошу за это время обсудить этот вопрос с Як<овом> Ис<аевичем> и сообщить мне при нашей встрече. И личные, и материальные мои обстоятельства весьма пакостны, но я считаю для себя нравственно обязательным, рискуя даже надоесть Вам, точно выяснить мое отношение к нынешнему направлению газеты и, — чем я могу быть ей полезен.
Я думаю, что не нужно видеть в этом колебаний в стиле Луначарского (мы так тароваты все на аналогии!). Мы товарищи из одной <и> той же армии, и чем больше мы будем совещаться о распределении ролей, тем, конечно, это будет лучше для дела, — п<отому> ч<то>, в конце концов, договоримся до того, что каждый будет в газете выполнять только те функции, для которых он считается призванным.
Как видим, Сандомирского прежде всего не устраивает большевизанство газеты, где он сотрудничает, а во вторую — невозможность открыто выражать свои анархические взгляды. История, начавшаяся в апреле, закончилась в № 36 от 7 июня (25 мая), когда появилась публикация:
Разделяя идейную позицию редакции «Жизни», считая вместе с ней, что одним «антибольшевизмом» спасти революцию нельзя и что, напротив, величайшая заслуга, которую русская интеллигенция и русская печать могут оказать сейчас народу, заключается в духовном сплочении всех истинно-революционных элементов и неустанном разоблачении демагогии одних, вольных и невольных заблуждений других, вызываемых партийным местничеством, — я считаю себя вынужденным выйти из числа сотрудников газеты, вследствие ряда существенных разногласий организационно-профессионального характера.