Вы крайне обяжете меня, распорядившись исключить меня из списка сотрудников «Жизни».
Вера Михайловна Инбер присоединяется к этой просьбе.
Позвольте заверить Вас в моем искреннем к Вам уважении.
В заключение данного сюжета добавим, что Тис, отныне и довольно долго преследовавший Борового и «Жизнь»[969], был его приятелем университетских лет. В жизни его звали Владимир Иванович Блюм (1877–1941), впоследствии он стал очень видным советским театральным критиком, писавшим погромные статьи, чаще всего под псевдонимом Садко, возглавлял театральную секцию Главреперткома, т. е. был еще и цензором.
Чем дольше существовала «Жизнь», тем сильнее становились преследования с разных сторон. Не только советская печать на нее нападала, но и независимые газеты. Так, в начале июня разгорелся скандал в связи с тем, что была запрещена розничная продажа всех независимых газет, кроме двух. Известный эсер О. С. Минор по этому поводу писал: «<…> Все социалистические газеты убиты запрещением распространять их среди читателей. Все, кроме двух, имена которых отныне приходится вспоминать с чувством глубокого недоумения и стыда. „Жизнь“, выходящая под редакцией анархистов Борового и Новомирского, и „Новая Жизнь“, газета Максима Горького и Суханова. <…>»[970]. На другую заметку того же времени отвечал сам Боровой: «„Наша Родина“ вчера (№ 16) напечатала статью, посвященную нам и „Новой Жизни“. <…> Борьба за личную свободу — один из лозунгов, одушевлявших „Жизнь“ с самого дня ее рождения. Свобода печати для нас — незыблемый устой подлинно свободного общества. Но закрываться ли нам из-за того, что правительство деспотической рукой душит буржуазную или социалистическую печать? Сделаться самому молчальником лишь потому, что вынужден молчать другой, далекий нам по духу, устремлениям? Нет! <…> Со всей силой разумения нашего клеймим мы насилие против печати и, в частности, против вас, но нам с вами не всегда по дороге, и мы ради вас не замолчим, как не замолчите вы, если придут другие дни и нас растопчут»[971].
Хотя запрет вскорости был отменен, «Жизнь» все равно не переставала быть мишенью для газетной критики. Так всего за 3 недели до окончания независимой печати в советской России появилась следующая заметка: «Газета „Жизнь“, как известно, состоит в верных Личардах при советской власти. Не то, чтобы она была принята с парадного хода — где уж там! — но на кухню ее пускают и даже иногда подносят спитого чаю с господского стола. <…> Поглядите, как в разных „Известиях“ отделывают и „Жизнь“ и ее главу, А. А. Борового. Что называется, „нечестно пхающе“. Так что напрасно, напрасно лезете из кожи, господа!»[972]
Советская же власть от печатных обвинений перешла к очень конкретным юридическим. Административные наказания выносились почти мгновенно. 7 июня «Жизнь» напечатала не понравившийся материал, и тут же не любившая «Жизнь» газета из числа независимых не без внутреннего злорадства напечатала под рубрикой «Дела печати» заметку: «Газета „Жизнь“ по постановлению военного комиссариата оштрафована на 1000 рублей за помещение в № 36 заметки „На Лосиноостровской“»[973].
Гораздо серьезнее обстояло дело, когда материалы передавались в революционный трибунал. В своей автобиографии Боровой писал: «В течение 3 месяцев 1918 г. редактирует вместе с т. Новомирским газету „Жизнь“. С закрытием газеты привлечен к судебной ответственности, но по всем 3 инкриминированным ему делам был оправдан»[974]. Всех этих дел мы не знаем, но и то, что известно, заслуживает, как кажется, внимания историков печати и вообще различных установлений советской власти.
Первое из дошедших до нас известий напечатано в газете, вырезку из которой Боровой сохранил в одном из своих альбомов, но названия не написал. Она называлась: «Предание „Жизни“ суду революционного трибунала» и гласила: «Вчера в закрытом заседании следственной комиссии московского революционного трибунала рассматривалось дело газеты „Жизнь“, привлеченной за заметку в № 13 от 11 мая „Вокруг Курска“, заимствованную из „Новой Жизни“. По выслушании объяснений от редакторов А. А. Борового и Я.И Новомирского следственная комиссия постановила: предать редакторов газеты „Жизнь“ суду революционного трибунала»[975].
3 июля (за 3 дня до прекращения газеты) в редакцию «Жизни» на бланке: «Военно-Цензурное Отделение оперативного отдела Народного Комиссариата по Военным делам» поступило предупредительное письмо (за № 120):
В № 56 вашей газеты от 5 июля с/г помещена статья «Продовольственные жел. дор.», которая на основании п. 11 перечня должна быть представлена на предв<арительный> просмотр военной цензуры.
В статье «Донщина» в сообщении собств<енного> корр<еспондента> из Воронежа слова: «Под Батайском происходят частые бои», вычеркнутые цензурой, газетой напечатаны.
Заведующий Военно-Цензурн<ым> отдел<ом> Мустафин.
Цензор <подпись неразборчива>[976].
Весьма вероятно, что и по этому делу Боровому предстояло подвергнуться суду трибунала, как по другим. Вот еще одно извещение, опубликованное в остающейся нам неизвестной газете: «Суд<ебные> дела, назначенные к слушанию в московском революционном трибунале. <…> 12 авг<уста —> редакторов газ<еты> „Жизнь“ Новомирского и Борового, обвиняемых в помещении в газете непроверенных слухов»[977].
27 (14) июня вышел № 52 «Жизни», а следующий, 53-й, — через день, 29 (16), что нарушало периодичность издания. Причины этого весьма любопытны.
В вырезке из неизвестной газеты в альбоме Борового читаем: «Вчера закрыты газеты „Жизнь“ и „Новости Дня“. Газета „Жизнь“ закрыта за заметку в № 51-м „Японцы во Владивостоке“ <…> Обе газеты закрыты до рассмотрения дела о них в революционном трибунале»[978]. А дальше история была рассказана самой «Жизнью»: «Третьего дня редакцией газеты „Жизнь“ была получена от комиссара по делам печати бумага следующего содержания <…>»[979].
Вчера редакцией от помощника военного комиссара московского округа получена бумага след<ующего> содержания:
Ввиду того, что газета «Жизнь» была закрыта за заметку «Японцы во Владивостоке» в № от 26/VI, каковая заметка уже была помещена от 25/VI в «Известиях Центр. Исп. К-та», но под другим заглавием «Сибирское предательство», окружной военный комиссариат, на основании военного положения, разрешает к выходу газету «Жизнь».
Помощник военного комиссара московского округа А. Аросев[980].
Абсурд ситуации был таков, что автор заметки оставил документы без комментария, кроме чисто фактологического.
Вместе с тем ситуация с трибуналом могла стать и вполне серьезной, поэтому судебные проблемы бывали предметом обсуждения, и не только устного, но и эпистолярного. В этом отношении показательно письмо присяжного поверенного и, как он рекомендовался на своей именной бумаге, правозащитника Сергея Евгеньевича Евгеньева к Боровому от 3 июля 1918: «Присутствуя в трибунале, я довольно близко сошелся с Торчинским, обвинителем от советской власти. Это очень симпатичный, искренний и в высшей степени порядочный человек. Сегодня у нас был разговор о процессе газеты „Жизнь“, дело которой, как Вам известно, назначено на 10 июля. Возможно, что обвинителем по делу явится этот самый Торчинский, взгляд которого на дело таков — никакого серьезного преступления в помещении ложной заметки он не видит, т. к. с его вполне правильной точки зрения следует различать, в какой газете помещается заметка, какую позицию по отношению к советской власти занимает эта газета и какую цель она преследовала — только ли информационную или же еще и политическую. В этой плоскости, по моему мнению, и следует вести защиту»[981]. Текст этот показывает, что все в процессе было обставлено достаточно серьезно, можно было ожидать не только административных мер, но и уголовного преследования, к чему, несомненно, Боровой готов не был.
И уж совершенно явно ни он, ни кто бы то ни было иной не были готовы к тому, что все закончится практически одномоментно, никто не станет разбираться в оттенках буржуазности. В невышедшем номере «Жизни» должна была появиться статья Борового «Танец смерти», посвященная проблеме смертной казни, широко обсуждавшейся тогда в печати[982]. 8 июня, то есть уже через день после закрытия, Боровому писал уже упоминавшийся нами С. Е. Евгеньев: «Вероятно, Вы уже имеете материал по поводу убийства гр. Мирбаха. Уверен, что редакция не может признать этого акта политически целесообразным и потому предлагаю Вашему вниманию свою ст<атью> по этому вопросу. Сегодня вечером я представлю в ночную редакцию ст<атью> о бюджете. Представленную мною для воскресного номера прошу не печатать, т. к. теперь я вполне разобрался в бюджете и дам более полный и более серьезный разбор»[983]. Видимо, ни ту, ни другую статью напечатать нигде не удалось: погром московского газетного мира был произведен старательно.