Этот незначительный, малодаровитый поэт, недавний поклонник лакейского эстетизма в духе Игоря Северянина, сейчас надевший маску дешевого кликушества и столь же безвкусно и бессильно воспевающий разбитый Кремль и зверства большевиков, как недавно описывал «изысканные гостиные» и «шоколад в лиловых чашечках на тонком столике»…[1016].
Так внутри самой газеты разворачивается подспудная и вряд ли замечаемая читателями полемика между двумя поколениями авторов литературного отдела: «старшим» и «пассеистом» С. Ауслендером и «младшим» и «футуристом» К. Большаковым. И это свидетельствует о том, что революционные месяцы чрезвычайно быстро разводили писателей и журналистов: Эренбург заявляет о своем несогласии с политической позицией газеты, с номера № 36 о прекращении сотрудничества заявляет один из самых активных на начальном этапе публицистов — Г. Сандомирский (см. № 46), прекращает сотрудничество Н. Н. Русов (последняя публикация в № 22), покидает Москву, разуверившись в возможности существовать в советской России, Ауслендер. Так что, возможно, закрытие предотвратило распад газетного коллектива.
Второй эпизод, на котором мы хотели бы остановиться, связан с литературной деятельностью В. Г. Шершеневича и с определением им своей позиции в литературе. Он успел напечатать в газете всего две статьи, из которых первая, «О русском» (4 июля, № 57), является сугубо политической, хотя и написанной выразительным языком, не похожим на обычный язык политических статей, а вот вторая представляет определенный интерес для истории литературы.
«Жизнь» довольно регулярно предоставляла на четвертой полосе место для обзоров всякого рода: литературы философской, по искусству, о кооперации, общественно-политической и т. д. Среди них были и два обзора поэзии. Один — уже названная выше статья К. Большакова «За весь сезон», а вторая принадлежала перу Шершеневича и была опубликована в предпоследнем номере. Структура ее заглавия словно предвосхищала широко известную статью Валерия Брюсова 1922 года «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии», а система аргументации вызывает в памяти акмеистические манифесты. Вот что писал в «Наследии символизма и акмеизме» Гумилев:
Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает. И то, что символические произведения уже почти не появляются, а если и появляются, то крайне слабые, даже с точки зрения символизма, и то, что все чаще и чаще раздаются голоса в пользу пересмотра еще так недавно бесспорных ценностей и репутаций, и то, что появились футуристы, эго-футуристы и прочие гиены всегда следующие за львом. На смену символизма идет новое направление, <…> Однако, чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо, чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом. Французский символизм, родоначальник всего символизма как школы выдвинул на передний план чисто литературные задачи: свободный стих, более своеобразный и зыбкий слог, метафору, вознесенную превыше всего, и пресловутую «теорию соответствий»[1017].
Сравните эти строки с гораздо менее известными:
Интерес к русской поэзии, которым были отмечены 1913–1914 годы, естественно сменился интересом сначала военным, позже политическим. И никогда, кроме 1905 года, поэзия не была так забыта, как теперь. <…>
Вместе с интересом к поэзии упал и интерес к самому левому ее течению, футуризму. Еще в первый год войны критики изредка единодушно писали, что война убила танго и футуризм, указывая этим на никчемность того и др. Конечно, это только очень милое заблуждение, война здесь ровно ни при чем, но и на самом деле надо признать, что русского футуризма, по крайней мере в том виде, как он существовал до войны, нынче нет; есть еще отдельные его представители, но футуризм как течение кончен. Но не война тут виною, еще раз повторяю я.
Причина гораздо глубже и проще. Если вы помните, русский символизм, отзвук символизма западного, появился у нас первоначально в виде декадентства. По существу, в декадентстве были все признаки символизма, но они были в зачаточном, эмбриональном состоянии. Декадентство своими созданиями разрушало прежнее, но не создавало. Символ был уже в первых стихах декадентов (даже сборники назывались «Русские символисты»!), но у них не было идеи символа. И только позже, в эпоху «Весов», «Золотого Руна» уже появился символизм как учение, как течение. <…>
Если мы посмотрим с исторической точки зрения на то, чем отличался футуризм в своей первой стадии, то отличительными признаками придется счесть: свободный стих, сближение разговорной и поэтической речи, нагромождение образов, склонность к примитивизму. <…>
Футуризм пережил уже период своего декадентства. На смену ему идет течение, ставящее в основу своего учения идею образа, имажионизм. И подобно тому, как декадентство было сменено творческим символизмом, так и футуризм будет сменен имажионизмом. Это закон искусства: дитя в первую очередь пожирает своих родителей[1018].
В. А. Дроздков, наиболее основательный исследователь творчества Шершеневича и его окружения, пишет, что слово «имажионизм» появилось у него в книге «Зеленая улица»[1019]. Однако это не вполне точно. В книге читаем: «Я по преимуществу имажионист. Т. е. образы прежде всего. А так как теория футуризма наиболее соответствует моим взглядам на образ, то я охотно надеваю, как сандвич, вывеску футуризма…»[1020], — то есть речь идет не о литературном направлении, а о самоопределении поэта. Следующее употребление этой формы Дроздков фиксирует в сборнике «Без муз» (см. о нем выше), т. е. позднее, чем появилась газетная статья. Таким образом, перед нами фактически первый манифест имажинизма, еще называющего себя имажионизмом и представленного Шершеневичем едва ли не в единственном числе. Правда, далее он говорит о тех поэтах, которые «ныне выступают на арену уже чистыми имажионистами. Для примера я назову мало популярные в широких кругах имена С. Спасского, Л. Моносзона»[1021], но можно с уверенностью утверждать, что их имена были названы единственно с той целью, чтобы не оставаться в одиночестве. Для характеристики литературной политики Шершеневича прибавим, что стихи С. Спасского были очень сочувственно охарактеризованы в обзоре К. Большакова, да и книги Л. Моносзона не были им полностью отвергнуты[1022]. Как нам представляется, статья Шершеневича «Сегодня и завтра русского футуризма», еще тесно генетически связанная с его предшествующими теоретическим построениями и замаскированная под библиографический обзор, на деле является первой декларацией имажионизма-имажинизма как литературного направления.
Наконец, последний эпизод, который мы хотели бы здесь воспроизвести, относится к полемике, более связанной не с литературой, а с книгоиздательским делом, однако интерес представляет то, что ведет ее поэт, один из основателей группы «Центрифуга» С. П. Бобров, ведет под прикрытием и довольно искусно.
Уже незадолго до прекращения газеты, в № 47 от 21 июня появилась совершенно невзрачная заметка без заглавия в несколько строк, посвященная изданию сочинений И. А. Крылова и подписанная инициалами С. П. Б. Однако внимание заинтересованного читателя привлечет уже самое начало заметки:
Национализированный классик пред нами. Пока ничего страшного, несмотря на предварительное вспучивание «историко-литературной» стихии в лице Сакулина и Гершензона. Книга отпечатана по старым матрицам к-ва «Просвещение»; по этой причине плохого особенно ничего про текст сказать нельзя. Цена книги баснословно дешева: за 30 печатных листов рубль с четвертью. Дело безусловно полезное…
Речь идет о том, что за месяц до того, 20 мая, в Литературно-издательском отделе Наркомпроса состоялось совещание, посвященное вопросу «национализации классиков», т. е. отмене монополии отдельных частных издательств на выпуск прибыльных собраний сочинений, весьма востребованных публикой. На этом совещании В. В. Вересаев, М. О. Гершензон, Ю. В. Готье и П. Н. Сакулин выступили с протестом против такого подхода[1023], что ехидный Бобров и назвал «вспучиванием». То есть получается выступление в поддержку советского декрета, который в штыки был встречен старой интеллигенцией. Но продолжается заметка хотя и с добродушным одобрением декрета, но все же вполне определенно поддерживая ту точку зрения, которую высказали на совещании его противники. Как сформулировал в дневнике один из «подписантов», «…большевики, наделав глупостей, желают, чтобы здравомыслящие люди покрыли их преступление, ибо ничем другим нельзя считать их декрет…»[1024].
И уже совсем незадолго до закрытия газеты Бобров (укрывшись под иным псевдонимом) пишет даже гораздо более резко:
В России надобно приветствовать всякое культурное начинание, под каким бы оно знаком или флагом ни проходило. Поэтому переиздание классиков, предпринятое литературно-издательским отделом комиссариата народного просвещения, может вполне рассчитывать на самый любезный прием с нашей стороны. <…> [Д]оступная книга необходима. Но: дешевая и хорошая. <…> [К]омиссариат народного просвещения — перепечатывает старые издания частных фирм сопровождая их безграмотными предисловиями и столь же изящными примечаниями (к примеру: «Мегера, заведывающая адскими мучениями…» — см. издание Крыловских басен), говоря откровенно, снабжает нас дешевой и только в России сколько-нибудь значимой макулат