Ленин, имя которого сейчас повторяет весь мир, который для одних безумный изверг, для других — фантастический гений. Как разочаровались бы и те, и другие, если бы увидели этого спокойного, ничего романтического в себе не таящего, с профессорскими манерами, несколько усталого, лысого, склонного к тучности человека…<…>
Это, конечно, просто случайность, что в ту минуту, когда открывался съезд «совнархозов», который призван спасти Россию, спасти гибнущее народное хозяйство, в тут же минуту вся Москва была свидетельницей того гибельного неустройства, которое охватило сейчас всю Россию.
Случайность, но символическая случайность.
Мы выписываем точные формулы, каждый свою, мы проклинаем друг друга за несогласие с одной буквой нашего катехизиса.
А от случайной спички вспыхивают миллионные склады.
И разве наши слова, наши революции, наши математически точные выкладки могут затушить эти пожары?
Задыхаясь от удушливых газов, мы будем повторять неустанно:
«Так им и нужно»[1078].
Как легко увидеть, мы имеем дело со вполне искусным градуированием разнородного материала. Информация о съезде осмысляется в краткой вступительной заметке, несущей на себе явный отпечаток индивидуальности автора, предпочитающего, однако, остаться неизвестным. С нею сополагается другая, совсем сухая информация о пожаре, едва не превратившемся в полномасштабную катастрофу. И на основании этого создается уже абсолютно индивидуализированный текст, претендующий на осмысление не только двух разнородных событий, совпавших по месту и времени, но и на общий взгляд на современное состояние революционной России, неумолимо расколотой на два лагеря, ни один из которых не желает ни на иоту отступить от своих идеологических позиций.
Мы выбрали наиболее яркий и сохранивший все стадии становления итогового текста пример, но можно себе представить, как это происходило в других случаях с публицистикой Ауслендера. И если в начале издания газеты он говорил о том, что нужны (цитируем письмо к Кузмину) «бодрость, работа, главное не ныть», то с эволюцией русской жизни эволюционировала и его позиция. Он крайне негативно отнесся к исключению меньшевиков и правых эсеров из состава московского совета и ВЦИК, посвятив этому специальную колонку «Торжество победителей»[1079], а до того выказывал терпящим поражение социалистам свое сочувствие при описании заседания того же самого совета[1080]. Постепенно в его статьях и очерках все более и более определенно видно стремление освободиться от жизненных преград и перебраться куда-то вдаль — в Екатеринодар, в Туркестан, в Берген, в Шанхай… Его «Плавающие и путешествующие», в отличие от героев почти одноименного романа его дяди, стремятся к реальным путешествиям: «…комбинация с Бергеном оказалась неудачной, но уже шли разговоры о Сибири, — было ясно, что куда-то ехать необходимо. А куда? Вряд ли все, кем овладело это лихорадочное беспокойство, охота к перемене мест, знают точно, куда и зачем им необходимо ехать; знают только что кончилась та привычная, старая жизнь, нет больше милого шкапа, и куда-то ехать, что-то искать необходимо…»[1081]
И желание это объясняется не иррациональностью, а предельной рациональностью: «Оказывается, вчера во всем доме был повальный обыск. Перерыли все вещи, белье, письма, кровати, все… все… На дверях же объявление, что дом в ближайшие дни будет реквизирован и вся мебель должна быть оставлена для новых жильцов»[1082].
Называя других, он пишет, конечно, и о себе. А в финальном очерке, помещенном в «Жизни», «В Россию», он описывает путь из Москвы в Нижний Новгород, с тоской замечая: «Вот вижу все знакомое, милое, перелески, речки, поля зеленые и желтые — вот она, Россия, или только хрупкое видение благостной, мирной, трудовой, святой России, как среди песков Сахары перед умирающим от жажды путником возникает обольстительный и опасно-ложный мираж: тенистые пальмы, прозрачный, холодный ручей, зеленая трава…»[1083]
До поры до времени едва ли не единственным свидетельством о послеоктябрьской биографии Ауслендера был совершенно фантастический рассказ Зноско-Боровского: «После большевистского переворота он редактировал в Москве независимую газету „Жизнь“, в качестве корреспондента которой он отправился в Екатеринбург собирать данные об убийстве царской семьи. Так он оказался в Сибири. Так вела его судьба к роковому концу»[1084]. Как мы видели, редактором «Жизни» он не был, а сама эта газета была закрыта еще до цареубийства. Но пребывание в Екатеринбурге было вполне реальным. С конца июля 1918 г. город был под контролем чешских легионеров, затем — армии Колчака, так что спасение там выглядело вполне безопасным (впрочем, мы не знаем, была ли для него реальной опасность находиться у большевиков).
Но пойдем по порядку. Последнее, как кажется, существенное свидетельство в «Жизни» мы получаем 3 июля 1918. Опубликованная корреспонденция Ауслендера, которую мы уже цитировали, напечатана именно в этот день и в ней вполне правдоподобно, так что нет смысла сомневаться в ее реальности, описано, как он уезжает из Москвы в Нижний Новгород. Из рукописных документов мы знаем, что уехал он 25 июня, а 29-го отправил корреспонденцию из Нижнего в Москву[1085]. Этим опровергается мнение всего интернета, восходящее как к серьезным исследованиям, так и к бессмысленным перепечаткам, что поводом для отъезда послужил мятеж левых эсеров и закрытие газеты. Нет, он уехал без внешнего повода, если таковым не считать общую обстановку в стране. А. Г. Тимофеев полагает, что его воспоминаниям в газетных очерках можно доверять. Если это действительно так, то надо было бы поверить ему на слово: «В июне я проехал от Нижнего до Перми, имея поручения выяснить, поскольку возможно, что творится на Волге, а сам тая в себе надежду попасть в плен или… мало ли что случается в дороге. Но тогда мне это не удалось. Я приехал <так!> без особых приключений до Перми и вернулся обратно в Москву. В Нижнем, в Казани, в Перми все будто замерло… <…> В Москву я приехал через несколько дней после убийства Мирбаха и левоэсеровского мятежа»[1086]. Однако у нас есть возможность проследить его путешествия более внимательно и, как представляется, получить картину, более близкую к действительности.
25 июня, когда «Жизнь» еще выходила, он покинул Москву, рассказ о чем вошел в последний фельетон Ауслендера, напечатанный в «Жизни»[1087]. Сохранилось также несколько писем к А. А. Боровому, которые имеет смысл процитировать. В открытке, датированной 25 июня (нового стиля) он сообщает: «Дорогой Алексей Алексеевич, уезжая сегодня из Москвы, еще раз настойчиво напоминаю, что рассказ мой напечатан без конца. Думаю, что для редакции совсем нежелательно оставить рассказ в таком изуродованном виде, для меня же это совсем неприемлемо. Надеюсь, что конец будет напечатан в ближайшем номере. Всего хорошего. Ваш Сергей Ауслендер»[1088].
29 июня из Нижнего Новгорода: «Дорогой Алексей Алексеевич, сегодня прочел в „Своб<оде> России“ горестную весть о „Жизни“, но все же посылаю Вам материал, т. к. верю, что жизнь <так!> не умерла. До Перми доехать нельзя и потому еду по Каме и Белой до Бийска. Очень бы просил дать мне телеграмму по адресу: „Бийск пристань Каменских востребования Ауслендеру“, если „Жизнь“ будет, телеграфируйте одно слово: „Присылайте“, если нет — „не присылайте“. Кроме того, очень бы просил, если можно, прислать мне письмо о судьбе „Жизни“ по адресу: „Нижний Новгород Нижний базар дом Строганова Центромыло М. Ф. Аверину для С. Ауслендера“. Это письмо я получу на обратном пути. Если „Жизни“ не будет, то возможно, что я поселюсь около Нижнего до конца Августа, а то приеду в Москву через 10 дней, т. к. трудно надолго разрывать живую связь с газетой. Пока же буду посылать Вам материал. Здесь я видаю много людей и убедился, что „Жизнь“ имеет хороший успех, за ней следят и предпочитают другим газетам. Только „Жизнь“ мало присылает, на что мне жаловались газетчики, т. ч. что <так!> ее распространяют всю в первый же час, а другие остаются до позднего вечера.
Желаю Вам, редакции и „Жизни“ всего хорошего. Надеюсь получить весточки в Бийске и в Нижнем. Ваш Сергей Ауслендер.
Если „Жизнь“ не будет окончательно выходить, м<ожет> б<ыть>, В. В. Максаков будет так любезен и передаст мои дорожные фельетоны в „Ран<нее> Утро“, где я сотрудничал раньше?»[1089]
Наконец, 30 июня из Нижнего была отправлена еще одна открытка: «Дорогой Алексей Алексеевич, сегодня с радостью увидел опять „Жизнь“. Я послал Вам вчера заказной пакет. Допустил большую ошибку, вместо Бирска написал Бийск. Очень прошу изменить „Бирск“. Завтра я еду до Бирска или куда можно, и дней через 10 буду в Москве. Всего хорошего. Ваш С. Ауслендер»[1090]. Так что до Перми он скорее всего не доехал и вернулся в Москву. Вот какой он увидел ее в июле, после подавления восстания левых эсеров:
Конечно, это ощущение, что жить больше невозможно, явилось не сегодня, не вчера, оно накоплялось постепенно. Сначала все это казалось дурным невозможным сном, уродливым кошмаром, хотелось одернуть себя и других: «Да проснитесь же».
Мы еще писали и читали газетные статьи, обсуждали, ожидали новых событий, надеялись, возмущались, но в этом нестерпимо-душном июле вдруг я понял, что не могу больше жить в Москве не могу больше прислушиваться к этим достоверным слухам о близком падении больш