<евиков>, барахтаться, ждать чуда внезапного освобождения. Просто не могу больше так жить, как жил с октября месяца по июль. <…>
Все становится омерзительным, и сам себе омерзителен, что живешь, дышишь этим воздухом, отравлен гнусными убийствами, надругательствами над самой элементарной свободой, наглой ложью, диким необузданным произволом.
И притом единственную последнюю ценность хотят отнять у меня: мои мысли, мою душу, мою любовь к жизни, к земле, к людям. Нет, нет могу. Не боюсь этих нелепых трусливых расстрелов на улицах, не боюсь голода, но не могу перенести этого чувства омерзения к ним и к себе самому за то, что сносил их властителями надо мной.
Москва корчится и задыхается в судорогах голода, грабежей, убийств, насилий, арестов, расстрелов, шпионства, спекуляции и мародерства…
Стонов, правда, не услышите. Намордник стянут крепко. Кроме нагло-бесчестной казенной печати других газет, ни буржуазных, ни социалистических не существует. Даже Романовские министры не могли бы мечтать, чтобы общественное мнение выражалось только услужливыми писаками казенных изданий. Но разве есть предел, который не побоялись бы перейти народные комиссары советской республики.
Когда один из представителей профессионального союза журналистов доказывал комиссару по делам печати всю безнравственную нелепость огульного закрытия всех газет, тот ответил небрежно: «Все это для нас совершенно не важно. Но газеты слишком нервируют своими сообщениями советских служащих, и это мешает нашей работе». <…> Надо же как-нибудь заглушить этот трусливый страх перед приближающейся расплатой, который живет в сердце всех этих комиссаров, военных руководителей, заместителей комиссаров и пр. и пр.
А страх этот велик. Служащие комиссариатов уже переходят заблаговременно на нелегальное положение — прописываются в одном месте, а сами живут в другом, тщательно скрывая свои адреса. Из десятиэтажного дома Нюрензеи <так!> выбросили всех жителей и очистили его для советских работников, но нашлось не больше десятка смельчаков, решившихся афишировать казенной квартирой свою принадлежность к правительственной партии.
Дворцы Ленина и Троцкого охраняются с тщательностью, какая не снилась самому опытному тирану. При следовании по улицам этих высочайших особ целые кварталы замирают, закрываются магазины, останавливаются трамваи, прекращается всякое движение. Однажды Троцкий вздумал отдохнуть от ратных подвигов в загородном ресторане. Услужливые телохранители обыскали всех посетителей ресторана и многих, которые, казалось, могли бы нарушить отдых властителя, арестовали…
Один раз судьба посмеялась над Троцким. Он решил навестить одну даму инкогнито, т. е под охраной всего полсотни латышей. Но когда он поднимался в лифте, вдруг машина испортилась и, повиснув в стеклянной клетке между третьим и четвертым этажом, он метался целых полтора часа на потеху всем обитателям дома. Люди, верящие приметам, видели в этом анекдоте предсказание: «Попадет, мол, в клетку, как Емелька Пугачев…» <…>
Благоразумный Ленин уже не раз настаивал на прекращении игры, но зарвавшийся игрок Троцкий ставит без удержа на карту еще и еще новые тысячи замученных, расстрелянных. Что ему? Ведь проигрывать ему нечего и, будучи ловким шулером, он надеется уйти хоть и с побитой физиономией, но все же, быть может, не с совсем пустым карманом.
И вот идет эта кровавая нечестная игра. <…>
Город как город. И нигде не заметишь специального коммунистического блаженства. Разве что улицы загажены больше, чем для столицы полагалось бы, да еще кое-где из пятых этажей торчат пулеметы и пушки. На стенах бесконечные воззвания и приказы. «Раздави эту гадину», — приказывает Троцкий своему доблестному войску (хорошенькое название для фарса в стиле: «Молчи, моя бестия»). Приказы кончаются стереотипным: «Расстрелять на месте». Это тоже плагиат еще от доброй памяти Трепова. На улицах самая обыкновенная, только несколько посеревшая толпа. Перед лавками тянутся хвосты: бесчисленные мелкие спекулянты продают по сногсшибательной цене папиросы, шоколад, резиновые подошвы — словом, все по-старому.
За зеркальными окнами кафэ можно видеть безукоризненные котелки, изящные френчи — это новые властители Москвы с небольшом остатком Советской России. Одетые с безвкусной изысканностью, с браслетками на руках, с кольцами на всех пальцах, штатские и военные — это дельцы нового пошиба.
Их дела темны и грандиозны. В столице рабочего и крестьянского правительства — это для них мука 800 р. пуд, извозчики на дутиках по 100 р. за конец, это они со своими дамами в дорогих мехах наполняют вечер<ние> загородные сады; это они реквизируют, национализируют и социализируют, это им, как вотчина, отдана Москва и Россия.
Старые генералы, лишенные пенсии, продают ваксу на Кузнецком, и матрос с подведенными глазами и накрашенными ногтями небрежно выкинет 500-рублевку за ящик сигар….[1091]
В результате описанных переживаний Ауслендер уже вскоре снова пустился в путь и, «[п]осле неправдоподобных многодневных блужданий по лесам Вятской и Казанской губерний, когда казалось совершенно невозможным выбраться из злого плена совдепии, мы попали в начале сентября <…> в свободную Казань»[1092].
Публикации предшествовало редакционное введение: «Автор статьи С. А. Ауслендер, сотрудник „Русских Ведомостей“, вместе с сенатором Временного правительства Т. И. Полнером и бывшим помощником главнокомандующего ген. Духонина В. В. Вырубовым перешел большевистский фронт и через Казань прибыл в Екатеринбург несколько дней тому назад». Таким образом, предыстория этого путешествия восходит еще к весне 1918 года, когда у кн. Г. Е. Львова, бывшего министра-председателя Временного правительства, перебравшегося после выхода в отставку в Тюмень, возник план: «Германо-советскому засилию мечтал он противопоставить свободную и бескорыстную помощь американского народа. Предприятие еще смутно рисовалось в его уме: нужно было добраться через объятую гражданской войной Сибирь до Владивостока. Нужны были средства и полномочия… Но уже тогда порешил он выписать из Москвы двух ближайших своих сотрудников по Земскому союзу. Пользуясь проездом одного надежного земца, он передал ему тряпочку, которую тот зашил в свое платье. На тряпочке этой князь крупными буквами начертал приглашение В. В. Вырубову и Т. И. Полнеру пробраться в Сибирь, чтобы предпринять дальше совместную поездку. Тряпочка благополучно нашла в Москве сотрудников князя, и они принялись за подготовку дальнего путешествия… Но внезапно планы князя Львова были прерваны. 28 февраля 1918 г. его арестовали»[1093]. Однако его соратники не отказались от идеи путешествия. Около 10 августа они двинулись в путь и в Нижнем Новгороде к ним присоединился Ауслендер с еще двумя спутниками.
Однако движение пароходов вверх по Волге было прекращено, и, подождав некоторое время, 17 или 18 августа они тронулись в путь. «Решили ехать путем далеким и неведомым, но другого нет. Пароходом до Северной ж.д., потом водой по Вятке до Камы. Другого пути не видно»[1094].
К сожалению, нам (будем надеяться, что пока) не удалось отыскать всего текста «страниц», поэтому о подробностях путешествия на лошадях с момента отъезда из Нижнего и до 31 августа мы можем только догадываться. Видимо, они мало чем отличаются от передвижения с 31 августа до 3 сентября, когда они договорились о том, что их довезут до Казани, где в тот момент советской власти не было. 4 сентября они прибыли в столь желанный город, но вскорости должны были с ним проститься: 10 сентября возникла реальная угроза сдачи города красным, что вызвало повальную эвакуацию. Еще до этого, 7 сентября путники оказались в уездном городе Лаишев недалеко от Казани, откуда на пароходе отправились в Симбирск, потом в Самару, а оттуда на поезде перебрались в Уфу, где расстались. 11 сентября Ауслендер уже в одиночестве добрался до Челябинска и на следующий день был в Екатеринбурге.
Сколько времени он там прожил, прежде чем переехал в Омск, мы не знаем. Но публиковался в газете «Зауральский край» он вполне регулярно. Под статьями находим, однако, противоречивые даты. Первая часть статьи «Осенние мысли» датирована: «20 октября. Омск»[1095], а вторая — «17–30 октября 1918, Семипалатинск»[1096]. Если учесть, что между этими городами расстояние около тысячи километров, одновременное нахождение и там, и там представляется маловероятным. Еще одна его статья в той же газете была опубликована в ноябре[1097]. С 18 ноября он печатается в омских изданиях — но библиография его сотрудничества с ними уже составлена А. Г. Тимофеевым и опубликована[1098].
Не обладая пока возможностью отследить все публикации Ауслендера во всех московских газетах, где он сотрудничал, а затем газетах и других городов, где побывал (Нижний Новгород, Казань, Пермь, Екатеринбург, Семипалатинск), мы представляем аннотированную библиографию его публикаций в газете «Жизнь» в апреле — июле 1918 г.
Датировки даются в том виде, в каком они присутствуют на номере, особые случаи оговариваются в примечаниях. Не повторяется год издания и подпись автора, если она использует его полное литературное имя — «Сергей Ауслендер».
23 (10) апреля, № 1. С. 4. Страницы из дневника. I. Философия съедобного.
Очерк об особом значении еды в настоящее время и о превращении ее в мерило происходящего. Упоминается Николай II.
28(15) апреля, № 6. С. 3. Страницы из дневника. II. Розовый домик.
Очерк о визите к певице Б. Г. Казарозе (в Москве), о ее сыне. Воспоминания о предреволюционном Петербурге. Цитируется одна из «Александрийских песен» М. Кузмина.