Конечно, можно допустить здесь первые искажения Дона Аминадо. Однако во вполне фактологически надежных мемуарах поминаемого им А. А. Борового (целиком не опубликованы, хранятся в РГАЛИ) находим такой пассаж:
Однажды в мой кабинет вошел сильный человек, лет 30, с типично русским открытым лицом, и зычным голосом отрекомендовался: К<рашенинников>.
О нем я слышал раньше. Присяжный поверенный, участник, консультант, руководитель многочисленных торгово-промышленных и газетных предприятий, блестящий делец, стопроцентный американец. Дела его процветали и его считали уже в крупном капитале.
Он назвал себя моим слушателем по университету, сообщил, что следит с вниманием за моей газетной деятельностью и «осмеливается думать», что взятый мною курс — неправилен. <…> В заключение предлагал мне перейти в его газету, которая даст мне широкую аудиторию, независимость (от кого?) и, разумеется… более высокий гонорар. Но, конечно, кое-какие точки зрения придется пересмотреть.
Все было подано — весело, с юмором, в тоне хорошо понимающих друг друга людей. Не впадая в транс обидчивости, я отклонил предложение и этим дело кончилось. Позже К. вырос в подлинного капитана крупной капиталистической коммерции и считался миллионером[1112].
К этому месту мемуарист делает примечание: «В 1918 г. — с чрезвычайной широтой и даже щедростью — он финансировал газету „Жизнь“, которую редактировали я и Д. И. Новомирский, но уже без всяких попыток вмешательства в характер газеты. Газета была ярко революционная, боровшаяся за Октябрь, но „оппозиционная“. Сам К. за какие-то „дела“ скоро угодил в Таганскую тюрьму, одновременно работая в ВСНХ, куда приезжал с конвойным. К. и в тюрьме сумел наладить крупное типографское дело. В 1926 г., находясь на свободе, по неизвестным мне личным мотивам он стрелял в своего маленького сына и в себя. Сын погиб, а он изрешетил себя, потерял глаз, но остался жив. Что стало с ним после — я не знаю».
Внимательный читатель заметит, что вот здесь-то Дон Аминадо впадает в противоречие. Согласно его воспоминаниям, Крашенинников попал в тюрьму одновременно с Сытиным, до начала газеты «Жизнь», а согласно Боровому — после ее закрытия. Второе предположение имеет намного больше оснований для утверждения в качестве основного, поскольку подтверждается современным материалом, официальным сообщением ВЧК о деле «Союза торговли и промышленности»:
На основании данных, полученных при обыске, были арестованы члены правления и мнимые торговцы и посредники: Дежур, Шереметьевский, Валерьянов, Крейнес и др. — всего 17 человек, а позднее было арестовано еще 12.
Из следственного материала видно, какое громадное количество товаров прошло в разное время через руки союза. Были одновременные предложения таких партий товара: 200 тыс. пудов металла через акционерное общество «Келлерт» (председатель правления Крейнес), 700 тыс. пудов чая от Губкина и Кузнецова, 13 тыс. пудов мыла от завода Ашкинази, Столкинда и Давыдова, 35 тыс. пудов смазочных масел от торгдома Горфельд, затем 10 миллионов пудов пшеничной муки, 100 тыс. банок консервов, 10 тыс. пудов сахара и т. д. Немалую роль в этих операциях играл «Штаб металла», реорганизованный из прежнего «Фронто-металла».
Спекулировали не только товарами, ускользнувшими от учета, но и казенным имуществом, оставшимся после демобилизации армии, поэтому обвинение будет формулировано не только за спекуляцию и сокрытие товаров от учета, но и за расхищение народного достояния, за преступления по должности.
К ответственности привлекаются видные промышленники и биржевые тузы, в том числе Крашенинников, Гахтамиров, Валерьянов, Воронов, Яблонский, Ананьев, Крейнес, Тарнопольский, Раговин и др. — всего 29 человек.
Весь богатый материал, ужасающий по бесстыдству и наглости, будет подробно опубликован и освещен на заседаниях Верховного революционного трибунала[1113].
Вряд ли за такой короткий срок Крашенинников успел дважды посидеть в тюрьме.
Далее Дон Аминадо переходит к описанию двух редакторов будущей газеты. Вот каковы они под его пером:
По правую руку Сытина сидел приятный, голубоглазый, в золотом ореоле редеющей профессорской шевелюры, тщательно выбритый и выхоленный, в черном шелковом галстуке, повязанном à la Lavalière, официально приват-доцент Московского университета, а неофициально эстетический анархист, Алексей Алексеевич Боровой. Слева — сосредоточенный, смущенно-улыбающийся, и, несмотря на пятнадцать лет сибирской каторги, из которой он только год тому назад вернулся, моложавый, бодрый, и ни по возрасту, ни по проделанному в жизни стажу, неправдоподобно доверчивый и почти наивный, никакой там не эстетический, а настоящий, всамделишный, чистейшей девяносто шестой пробы, анархист Яков Новомирский (С. 630).
Сразу видно, что Борового автор воспоминаний хорошо знает и вполне адекватно описывает, тогда как с Новомирским знаком явно издали. Ему в это время не так уж много лет (всего 36), за плечами не 15 лет каторги, а семь (был приговорен к восьми, но вышел на год раньше), вернулся он действительно в 1917 году, вскоре после Февральской революции, но отнюдь не с каторги, а из-за границы, куда бежал (или скорее просто уехал), находясь в ссылке.
Идем далее: «…газета под редакцией Якова Новомирского будет называться „Жизнь“, а негласным покровителем ее намечен некто Каржанский, про которого говорили, что он писатель, и хотя и не большевик, но старый друг Ильича, жил с ним в одной квартире у Женевского сапожника, и вообще в любое время дня и ночи вхож в Кремль» (С. 631). Тут, конечно, употреблена спасительная формула «говорили», но на деле Каржанский вовсе не был такой влиятельной фигурой. Николай Семенович Зезюлинский (1879–1959) — был литератором, членом большевистской партии, присутствовал на партийных съездах, оставил воспоминания о Ленине, но ни о какой особой близости с ним речи не идет. И он вовсе не наблюдал за газетой с точки зрения ее благонадежности, а вполне печатался (см. публикации в № 17, 35 и 45). И позиция его вовсе не была охранительно-большевистской: две статьи призывают пролетарских поэтов учиться у старых мастеров стиха, третья посвящена памяти Саввы Мамонтова.
Пропустим незнание московской топографии (от ресторана «Прага» к Смоленскому рынку надо идти вовсе не по Поварской, как описывает это мемуарист, а прямо по Арбату), и остановимся на центральных моментах, показывающих уровень надежности мемуаров.
Между Боровым и автором происходит следующий разговор: «Вы конечно знаете, что на днях начинается в Кремле большой процесс, дело левых эсэров. — Еще бы не знать! Новомирский на этот процесс очень рассчитывает, собирается раздуть большое кадило» (С. 632). Никакого процесса эсеров весной 1918 года не было. Мало того, левые эсеры до 6 июля 1918 были союзниками большевиков и противостояли своим прежним товарищам по партии, оставшимся эсерами просто, без уточняющего эпитета. Историк Ю. Фельштинский пишет по этому поводу: «Весной 1918 года большевики, первоначально вместе с левыми эсерами, начинают широкую кампанию борьбы с оппозиционными социалистическими партиями как на местах, так и в центре. Беспощадно разгонялись, начиная с апреля, оппозиционные большевикам и левым эсерам местные Советы и рабочие конференции. А в ночь с 11 на 12 апреля молниеносным ударом были разгромлены московские анархисты, и партия их перестала существовать как политическая сила. 31 мая ВЦИК слушал доклад левого эсера Закса о разгроме „Союза родины и свободы“. А 14 июня были объявлены контрреволюционными и исключены из ВЦИКа эсеровская и меньшевистская фракции. Исключение это было произведено вопреки воле левых эсеров, занявших на заседании ВЦИК серединную позицию. Но факт оставался фактом: с 14 июня левые эсеры остались во ВЦИК и в местных Советах практически один на один с большевиками»[1114].
Дальше Аминадо затевает одну из существенных для его книги тем — отношения с А. Ветлугиным, тогда еще писавшим под своим настоящим именем Владимир Рындзюн. В свое время И. З. Белобровцева проследила ее на всем протяжении книги и показала, насколько по разным причинам существенна она для мемуариста. Она писала «…о глубокой обиде мемуариста на человека, не оправдавшего ожиданий. Как ведет себя писатель, не делающий вступать в объяснения, прилюдно выяснять отношения, скандалить? Он проделывает все это, но не как простой смертный, а как литератор — в своем творчестве»[1115]. И далее она показывает, как Аминадо меняет текст публикуемых им писем Ветлугина. Но можно было бы начать рассказ о его манипуляциях с самых первых фраз о выходе газеты и работе Рындзюна в ней.
Цитируем: «Через несколько дней „Жизнь“ вышла в свет. Анархисты напоминали о своих заслугах пред революцией, заявляли о своей лояльности, трижды подчеркивали свою независимость, производили осторожные вылазки и разведки, слегка критиковали и явно намекали на то, что место под солнцем принадлежит всем…» (С. 633).
На самом деле никакой защиты анархизма в первом номере «Жизни» не было. Была неподписанная заметка на третьей полосе (ее автором был Боровой), где говорилось: «Навстречу всему человеческому… вне мертвой схоластики партий, вне упрямого догматизма сектантов выходим мы на вольный простор жизни, утверждая свободу во всех планах человеческого творчества. <…> Безусловен для нас — человек, его свободные взлеты, неудержность его исканий, его постоянная неуспокоенность. Свободной неумолчной струей вольемся мы в поток жизни, пробивая толщу рутины, подмывая обветшавшие устои, обмывая весенними водами нас ждущий, молодой, зеленеющий берег!» А что же судебная хроника, для которой интересующий нас автор был взят в газету Доном Аминадо по рекомендации Борового? На 4-й полосе первого номера — статья Рындзюна «Европа и мы», никак не похожая на репортаж из зала суда. И хотя на протяжении апреля газета постоянно освещала процесс Дыбенко, Рындзюн как автор репортажей не фигурирует. Стало быть, его звали не на конкретное мало почетное место, а предоставляли свободу действий. Из незначительных по видимости писем Рындзюна к Боровому становится понятно, что для газеты они были людьми почти что одного ранга.