Диотима указывало одновременно и на роман Гельдерлина, и на «Пир» Платона), и французский восемнадцатый век, органически входивший в культурный фон «Гафиза» вследствие занятий Кузмина «Похождениями Эме Лебефа». Органичен был также и современный общественный и литературный фон — от злословия по поводу писателей до роспуска Думы и Выборгского воззвания.
В своем эпистолярном дневнике под 1 августа Иванов записывал: «Заставили сказать вчерашние стихи и очень гутировали. Этим Feinschmecker’ам подавай как раз Gelegenheitsgedichte. Форма для них — все. И как хорошо дышится в этой атмосфере чисто-эстетического»[1203]. Речь идет о стихотворении «Напутствие», написанном к свадьбе знакомых Иванова Н. П. Анненковой-Бернар и С. А. Борисова и включенном впоследствии в раздел «Пристрастия» сборника «Cor ardens». Но существенно, в каком контексте Иванов сообщает его жене: «Я показал им записанные в кабинете стихи, кот<орые> не решился там прочесть вследствие их „интимности“. И Нине не очень хотелось чтения, но С<ергею> Ал<ексан>д<рович>у хотелось. Я и прочел. Вот они <…> Нравится ли тебе? Мне нравится. Я прихожу к сознанию, что все равно кому, о чем и на какой случай писать стихи. И лучше всего — на случай»[1204]. Вряд ли можно допустить, что Иванов не сознавал, к какому тексту он делает отсылку: «Стихи на случай сохранились; / Я их имею; вот они»[1205]. Напомним, что далее идет знаменитая «элегия Ленского», воспринимаемая, видимо, и как элемент структуры пушкинского романа, и как одна из самых прославленных русских оперных арий.
Не станем множить примеры, что можно сделать без малейшего труда. Очевидно, что для Иванова и его окружения развлечение делалось частью серьезнейшего внутреннего труда, включавшего в себя и жизнетворчество. Интенции людей этого круга даже в свободные часы, отданные вольному времяпрепровождению, простирались далеко за его пределы. Конечно, далеко не всегда эти интенции материализовывались в силу самых различных обстоятельств, но потенциально они были чрезвычайно велики. Как самый последний пример назовем уже упоминавшийся ранее «Башенный театр», единственное представление которого влекло за собой далеко идущие планы дальнейшей работы, побудило режиссера (В. Э. Мейерхольда) и главного инициатора театра (В. К. Шварсалон) отправиться в Грецию, где во время той же экскурсии под руководством Ф. Ф. Зелинского зародились некоторые художественные планы, отчасти реализовавшиеся уже в послереволюционные годы, о чем недавно написала Николетта Мислер[1206]. Но это уже другая история.
В п е р в ы е: Русская развлекательная культура Серебряного века 1908–1918 / Сост. Нора Букс, Елена Пенская. М., 2017. С. 19–30. Некоторые сокращенные ради экономии места (и времени чтения доклада) места расширены.
ПИСАТЕЛЬСКИЙ ДНЕВНИК КАК ТИП ПОВЕСТВОВАНИЯ
Уже более четверти века тому назад, в 1988 году, прозвучал наш доклад «Дневники в русской культуре ХХ века», который пришелся вполне ко времени: начало перестройки, чуть-чуть, со скрипом приоткрывающиеся архивы, слегка развязываются языки у свидетелей прошлого. В 1990 году он был опубликован и был принят вполне заинтересованно. Однако по прошествии 30 лет стало очевидно, что картина радикально переменилась, и эти перемены нуждаются в фиксации и осмыслении.
За прошедшее время резко увеличилось количество опубликованных дневников за весь ХХ век — от самого его начала и вплоть до актуальной современности. Появилось некоторое количество исследований[1207], что взывает к корректировке казавшихся когда-то верными утверждений.
Прежде всего это касается фразы: «…со второй половины двадцатых годов проблема дневниковости практически теряет свое значение»[1208], которая основывалась на суждении М. О. Чудаковой: «В общественном сознании современников-соотечественников документы уже не были потенциальными или реальными памятниками культуры — они воспринимались большей частью как потенциальные вещественные доказательства, свидетельствовавшие не в пользу их владельцев»[1209]. Она была не одинока. В издании своих дневников, появившемся чуть позже, В. Я. Лакшин писал: «После писем, потерявших обстоятельность и откровенности из-за привычных опасений перлюстрации, дневник был самым непопулярным жанром домашней литературы. В 30–40-е годы, как известно, сколько-нибудь понимавшие жизнь люди дневников не вели — на другой день после ареста они оказались бы на столе у следователя. Рассказы о тетрадях, предавших своих хозяев, не однажды были выслушаны мною»[1210]. Далее следует рассказ о дневнике Н. С. Ангарского (Клестова), сданном в ОР ГБЛ и тут же оказавшемся на Лубянке, а хозяин его — вскорости расстрелянным. Даже о судьбах дневников в более позднее, «вегетарианское» время Лакшин вспоминает так: «…случались недели и месяцы, когда я уносил бумаги из дома, прятал их за городом, в надежных местах, боясь, что они могут исчезнуть. Записывал конспект событий в маленьких блокнотах и на отдельных листках, рассчитывая переписать позднее, и частенько забывал об этом за наворотом событий»[1211].
Тем не менее простое перечисление показывает, что если годы сталинского властительства и не были годами «дневникового бума», то все же количество введенных за эти четверть века в научный оборот документов, относящихся не к началу ХХ века, а к его опасным для документов годам значительно увеличилось.
Без особенной системы назовем такие внушительные и в конце 1980-х годов практически никому неизвестные многотомные дневники М. М. Пришвина, многолетние и весьма обширные дневники А. К. Гладкова, считавшийся пропавшим дневник М. Кузмина 1934 года, поздние дневники Андрея Белого, дневники Д. Хармса, поздние записные книжки А. Ахматовой, которые многие склонны считать ее дневником, не получившим окончательного оформления, записи П. Н. Лукницкого, фиксировавшего и разговоры с Ахматовой (т. н. «Акумиана»), и собственно дневники, небольшой нежданно обнаружившийся фрагмент дневника М. А. Булгакова и настоящий дневник его жены, обширный дневник поэтессы В. Малахиевой-Мирович, дневники малоизвестного литератора С. К. Островской и Н. Н. Пунина, «Поденные записи» Д. Самойлова, дневники Б. А. Садовского и Евгения Шварца. Характерно, что в первых 10 томах замечательного альманаха «Минувшее» (то есть до 1990 года включительно) вообще не было напечатано ни одного дневника, а с 11-го выпуска они публикуются регулярно: Хармс, Кузмин, Оношкович-Яцына, Ремизов, Иннокентий Басалаев, Амфитеатров-Кадашев, Хин-Гольдовская, Анна Радлова, еще раз Басалаев, Н. П. Вакар — и мы называем только литераторов.
Заметно увеличился и перечень дневников, восходящих к началу века или даже к концу прошлого: «История моей души» М. Волошина, весь корпус «автобиографических сводов» Белого, длительный дневник К. И. Чуковского, не столь многолетний, но весьма насыщенный информацией дневник С. П. Каблукова, ранние дневники В. М. Жирмунского, фрагментарно ведшиеся записи Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, сомнительные дневники Рюрика Ивнева и совершенно бессомненные — Веры Судейкиной (впоследствии Стравинской), Б. В. Никольского, Ф. Ф. Фидлера, Лидии Рындиной. К ним прибавляются эмигрантские — недавно изданный дневник Ирины Кнорринг (в двух томах), дневники Ремизова, Ладинского, фрагменты дневников Б. Поплавского… Список можно продолжать, но не в нем дело. Перечисление показывает, что стремление фиксировать события своей жизни и жизней окружающих оказывалось сильнее опасности. Умерли в заключении Хармс, Пунин, Радлова, побывал в лагере Гладков, перенес давление госбезопасности Лукницкий, изымались той же организацией дневники Кузмина, Белого, Булгакова, но аккуратные томики (или небрежно сложенные листки — кому как было удобнее) продолжали существовать.
Мы сейчас оставляем в стороне юношеские дневники, которые были весьма многочисленны, но рассматривались как малоценные и потому часто не доходили до архивов или действовавших по своему усмотрению исследователей. До сих пор вспоминается, как готовя издание стихов Вл. Ходасевича, мы не обратили внимания на издали показанные девические дневники жены его близкого приятеля Б. А. Диатроптова. Да и показывавший документы ее сын как-то небрежно махнул рукой: мол, ничего интересного. Для исследователя, занимающегося Ходасевичем, действительно ничего, поскольку они тогда даже знакомы не были. Но для историка культуры этот материал весьма нужен. Конечно, это тема для другого разговора, и, видимо, тексты такого рода должны обрабатываться особым образом, чтобы с ними можно было работать примерно как с big data, при всем различии объема материала. Материал различен, но это уравновешивается разнообразием эпох, идиостилей, психологических реакцией, то есть неоднородностью самих данных[1212].
Мы же сегодня обращаемся к документам, где доминирует не общность реакций, поступков и размышлений, а, наоборот, индивидуальность. При этом весьма характерна особенность: чем крупнее писатель, тем меньше он боится показаться «неинтересным», красуется перед собою и перед потенциальным читателем. И в этом, как кажется, состоит одна из причин потребности в дневнике: он является своего рода убежищем, где можно жить так, как тебе представляется нужным, не учитывая потребностей внешнего круга. Но, с другой стороны, это вовсе не означает, что литератору не важен его облик. Совсем наоборот: не оглядываясь на сиюминутные интересы, он часто озабочен тем, чтобы должным образ