После встречи Нового Года выступление О. А. Спесивцевой и балетмейстера Парижской Гранд Опера С. М. Лифаря, которые исполнят вальсы Шопена. В разнообразном кабаре принимают участие: знаменитый оркестр Черноярова, балерина Мариинского театра Людмила Бараш со своим партнером Нат. Дальским, болгарская ведетта Пенка Стойчева, балерина Ирина Сусанина, балерина антверпенского королевского театра Валентина Белова, г. Рафаэль, М. М. Монигетти, Полина Чокой и много других.
Как уже указывалось особое внимание обращено на танцы, которые будут происходить под оркестром; в верхнем зале большой духовой оркестр А. А. Пущина и специальный джаз и оркестр домр, в Помпейском зале известный румынский оркестр «Чокой», в нижнем зале Руссиан Юнион Жаз Н. Закржевского.
Для бала обещан Ф. И. Шаляпиным собственный с оригинальным автографом портрет работы его сына Б. Ф. Шаляпина. В лотерее будут разыграны фотогр. портреты знаменитого певца с автографами и картины известных русских художников[1234].
Накануне бала газета даже позволила себе маленькую и достаточно невинную мистификацию:
Мы посетили члена французского института, академика М., чтобы узнать его мнение по поводу бала, устраиваемого русскими писателями и журналистами, 13 января.
— Я отношусь к этому литературному начинанию чрезвычайно сочувственно, — любезно ответил нам почтенный ученый, кутаясь в старый меховой халат.
— Приедете ли вы на бал, — спросили мы маститого старца.
— Непременно!.. Я нигде не бываю, кроме как на заседаниях академии… Однако раз в год я нарушаю свое отшельничество и посещаю ваш вечер… Ведь это собрание — целая русская энциклопедия… Представлены все искусства, опера, балет, вся колония, весь русский Париж!..
Мы простились. Хозяин проводил нас до двери и на прощание сказал:
— До свидания… в «Лютеции»!..
Ну и, наконец, во благовремении последовал отчет:
Блестящий и многолюдный бал печати во всех залах Лютеции затянулся до шести часов утра.
На балу была представлена вся «обеспеченная» часть парижской русской колонии, много иностранцев, корреспонденты английских и американских газет. Радовался глаз элегантности и пышности туалетов.
Программу трудно перечислить даже и после ее исполнения! Читавшие на балу свои «Страшные рассказы» писатели А. И. Куприн, А. М. Ремизов и И. С. Лукаш, М. А. Струве и А. М. Черный были тепло встречены зрительным залом.
Затем концерт и кабарэ: танцы Бэлы Рейн, яркое пение А. А. Новиковой, оркестра балалаечников Черноярова, прекрасное и горячее лирическое сопрано М. М. Монигетти, полные изящества танцы Людмилы Бараш и Н. Дальского; волшебное консертино Рафаэль, Нина Боярская, Валентина Белова, несравненные Спесивцева и Лифарь — все были там, все там блистали…
Бал печати был удачнейшим из русских балов сезона, и можно надеяться, что касса союза литераторов и журналистов после бала пополнится[1235].
Даже для нас, людей иного поколения, опыта и культурной среды кратчайшие дневниковые записи оказываются вполне способными к развертыванию в более или менее связный текст, тем более они могли быть использованы Ходасевичем, уже осознавшим к тому времени, что одной из основных граней его таланта является талант мемуариста. Добавим, что предельным случаем такого дневника должно было бы быть нечто подобное дневнику С. П. Каблукова, где записи расширяются вклеиванием в текст газетных статей, повесток на заседания, чужих писем.
Иной тип протоколирования собственной жизни избирает М. Кузмин. Достаточно хорошо известен и более или менее исследован его основной дневник, ведшийся на притяжении 30 лет, с 1905 по 1935 год (далеко не все записи сохранились). Однако на деле он не был замкнут на одном себе. По-настоящему этот дневник должен восприниматься как существеннейшая, но далеко не изолированная часть значительно большего по объему эго-текста, теснейшим образом соприкасающегося с текстами художественными, которые у Кузмина очень часто вырастают из событий его собственной автобиографии.
Отчасти вопрос о необходимости подобного расширения объема был поставлен в диссертации А. Г. Тимофеева «Рабочие тетради М. Кузмина как литературный и биографический источник»[1236], однако автор, к сожалению, увлекся посторонними теме предметами и не сформулировал хотя бы предварительной гипотезы, необходимой, как нам кажется, в случае М. Кузмина: его основной дневник должен иметь своей интегральной частью многие материалы нетворческого или лишь отчасти творческого характера, отложившиеся на страницах преимущественно рабочих тетрадей автора. А как предварение к основному дневнику должны восприниматься и некоторые эпистолярные тексты, прежде всего письма к Г. В. Чичерину, в значительной степени строящиеся на тех же основаниях, что и «главный» дневник (ср. хотя бы описания отдельных моментов детства Кузмина со включенной в основной текст «Histoire édifiante de mes commencements» и с тем, что можно было бы назвать «беллетристической» частью дневника 1934 года). Из материалов же рабочих тетрадей следует назвать списки писем, ныне опубликованные с комментариями того же А. Г. Тимофеева[1237], списки произведений, как завершенных, так и незавершенных, планы произведений, так и оставшихся не написанными, списки литературы, которая должна быть прочитана для работы над произведениями, основанными на исторических событиях, а также обширные выписки из различных источников. Если квазидневниковый характер первых 4 групп записей более или менее понятен, и они в общем разворачивают высказывания из дневника типа: «Я живу почти от почты до почты» (29 июля 1906), «Нужно приниматься за „<Красавца> Сержа“, он пропишется месяца три» (18 июля 1907), «Читал о M-me Guyon» (2 января 1908), то на последнем типе записей следует остановиться несколько подробнее, поскольку он оказался неожиданно плодотворен для последующей литературы.
Печатая в 1922 году произведение неопределенного жанра «Чешуя в неводе (Только для себя)», Кузмин снабдил его небольшим предисловием: «Обладая слабою памятью, я принужден не только работы, но и простые ежедневные чтения сопровождать выписками. Книги, встречи и разговоры вызывают случайные мысли; это не специальные домыслы и соображения относительно наиболее интересных для меня предметов, а органическая внимательность; гадаешь и думаешь, как дышишь»[1238]. В первой биографии Кузмина Дж. Малмстад писал: «Схожие утверждения можно найти в извлечениях из дневника, которые он опубликовал в третьем номере сборника „Стрелец“ (1922) под заглавием „Чешуя в неводе“»[1239]. Нет сомнения, что в таком виде характеристика дневниковой природы «Чешуи в неводе» неверна, однако характерно, что она могла восприниматься именно так, — ведь и слова самого Кузмина из предисловия позволяют прочитывать текст сходным образом. И структурно отдельные фрагменты «Чешуи в неводе» не вызвали бы никакого удивления, попадись они читателю в дневниковом тексте, только снабженные годом и числом.
Но заметки подобного рода, практически ничем не отличающиеся от фрагментов «Чешуи…», мы находим в рабочих тетрадях Кузмина, по крайней мере тех, которые относятся к началу 1920-х годов. Тем самым еще раз подтверждается принцип квазидневниковости, достаточно широко используемый автором в своей повседневной практике. При этом следует подчеркнуть, что речь идет о совершенно свободном и независимом решении, а не о каких бы то ни было попытках тайнописи. Дневник как таковой обрастает массой дополнительных сведений, различных по своей прагматике. Что-то, как списки писем или работ, может показаться чисто техническим решением, что-то, как выписки, — вообще не дневником, но, как нам представляется, именно здесь и формируется специфика внутреннего отношения Кузмина ко времени и его обстоятельствам, вольно или невольно становящаяся в центр дневникового повествования. Во всяком случае, совершенно очевидно, как зерно, проросшее из воспоминаний, написанных летом 1906 года для тех друзей, которые будут слушать дневниковый текст, даст обильные плоды в дневнике 1934 года.
Второе зерно, проросшее из квазидневниковых текстов Кузмина, относится уже к 1990-м. «Записи и выписки» М. Л. Гаспарова начинаются предисловием: «У меня плохая память. Поэтому когда мне хочется что-то запомнить, я стараюсь записать»[1240]. Дважды нам приходилось говорить о сходстве этих двух текстов: самому М. Л. в частной беседе и на презентации книги, также в его присутствии. Оба раза он промолчал, хотя сходство двух цитат разительно. Сам же алфавитный принцип расположения, где после слова «Автор» идет «Автопародия», а за ней «Авария» очень напоминает самим же Гаспаровым опубликованный недатированный текст Кузмина без заглавия и неизвестной прагматики, о котором исследователь говорит: «Оно производит впечатление алфавитного указателя характерной топики собственного творчества (раннего и позднего), составленного самим поэтом. Алфавитный принцип организации текста в поэзии известен еще с ветхозаветных псалмов, в прозе применялся гораздо реже»[1241]. Но это алфавитное расположение столь же прихотливо, как и у Гаспарова:
«5. Друг, –
6. он редок как единорог, что завлек Александра Рогатого на заводи, где вырос город для счастья любви,
7. он слаще жасмина,
8. вернее звезды (в море, над лиловой тучей, в одиноком бедном окне).
9. Италия, вторая родина, нас примет!»[1242]
Сложное сплетение различных приемов, восходящих к одному и тому же автору и так или иначе (пусть даже очень опосредованно) связанных с дневниковым повествованием, приоткрывает возможности для создания текстов особого рода, дневниковость которых уже неочевидна и требует о