<ой> П<оляне>, и не представляли себе, как сложится это свидание. Когда мы приблизились к Я<сной> П<оляне> и на холме, по которому стелется, как лес, большой старый сад Ясн<ой> П<оляны>, забелелись два каменных столба, составляющих въезд в усадьбу, А.Л. вышел из экипажа и попросил меня доехать одной, чтобы предупредить Толстого о его приезде… Я застала Толстых за обедом в большой яснополянской зале, и когда успокоилась первая суета, вызываемая приездом гостя среди обеда, я – на вопрос Л.Н. Толстого – каким образом мне удалось еще раз попасть к ним (перед тем я уже была у них и простилась до зимы[1386]), сказала, что приехала нарочно, чтобы познакомить его с Волынским. Раздались восклицания: где же он? откуда он приехал?.. Толстой хотел, вставши из-за стола, сейчас же пойти к нему навстречу, но я передала просьбу А.Л. – не беспокоиться и подождать его прихода. Т<олстой> опять сел за обед и сказал мне: «Странно, я его сегодня во сне видел – будто я с ним познакомился. Я был в обществе евреев, там был, между проч<им>, Исаак Ф. (один еврей, бывший некоторое время учителем в Ясн<ой> П<оляне> и поклонник Т<олстого>[1387]) и Волынский, с которым я еще не был знаком, и я просил Ф. познакомить меня с ним… И вот как раз сегодня придется познакомиться…» Обед кончился, но Аким Львович все гулял. Т<олстой> еще раз выразил желание пойти поискать его, и я еще раз просила, передавая просьбу А.Л., – не беспокоиться… После обеда все разбрелись – по яснополянскому обыкновению. Одна партия пошла на лаун-теннис, сам Т<олстой> отправился в сад… Я увидела А.Л. медленно подходящим по дороге к дому через сад, и, познакомив его с Татьяной Льв. Толстой, игравшей на лаун-теннисе, пошла вместе с ним искать Толстого. Мы взошли на короткое время в дом, откуда все разбрелись (в Я<сной>П<оляне> все очень свободно и просто), и из окна второго этажа А.Л. сейчас же узнал издали фигуру Л.Толстого, пилящего со своим зятем Кузминским[1388] какое-то дерево. Ак. Л. гов<орил>, что Т<олстой> поразил его какой-то необычайной энергией и стремительностью в движениях, мощью и бодростью, сквозящей особ<енно> в верхней части фигуры… Мы спустились в сад и пошли к Т<олстому> по липовой аллее. Он увидел нас и, оторвавшись энергичным поворотом от своей работы, пошел навстречу… Они встретились и поздоровались без лишних слов, с плохо скрываемым волнением и стеснением двух сложных натур, смутно предчувствующих друг друга. Мы пошли все трое по саду, по старой липовой аллее, окружающей четырехугольную полянку, и мне в первый раз бросилась в глаза застенчивость Толстого, который быстро шел с легкой дрожью в коленях и неуверенным голосом, скользя с одной темы на другую, и видимо тяготясь молчанием А.Л., говорил о современной журналистике, о дурной стороне полемик, о некоторых обративших на себя его внимание статьях современных журналов. А Аким Львович шел рядом твердым шагом, опираясь на палку, и молча, испытующе, сжав губы – прислушивался к говору этого настоящего реального Толстого…
«Где это моя палка? – нервно говорил время от времени Т<олстой>, перебивая самого себя, – пойти надо поискать ее…» И, идя к дому, он продолжал свою речь о современной науке, о том, что современные люди готовы назвать наукою всякое пустое занятие: «Вот даже считать волос у этой собаки – и это наука. Думают, что это наука, и что это то, что надо… Я нарочно просил Грота[1389] дать мне определение науки, как он ее понимает, – нарочно попросил об этом Грота… Вы понимаете – это типичный ответ. Чего он только туда ни включил!…» Он вошел в дом и долго искал свою палку, потом вышел без нее. «Нет, ну все равно пойдемте походим по саду…» Мы опять пошли в сад и сели на старую низкую садовую скамейку. «Жена моя, – заговорил Т<олстой>, – занята теперь переправкой 12-ой главы моего последнего сочинения – «Царство Бога…»[1390] Она очень взволнована тем, что произошло: Вы знаете – я отдал печатать эту вещь за границей. Ну и они сделали выдержки в газетах из того, что касалось России и голода и двух губернаторов… Ну и вот… – он нервно протянул руку к палке А.Л. и, опершись на нее и играя рукояткой, несколько успокоился и продолжал, – Они там перепутали, это обратило на себя внимание задетого мною губернатора, и теперь меня уже бомбардируют письмами из-за границы разные русские… Жена моя очень боится, но я рад, что она постепенно привыкает к опасностям… Впрочем, мне все это крайне неприятно: в моем сочинении мне важна совсем другая сторона, внутренняя, а не отдельные эпизоды, приведенные случайно, как иллюстрация. Из всего этого вышла какая-то антипатриотическая сплетня… Мне это очень неприятно, потому что по отношению моей основной мысли – отрицанию всякого государства – эти случаи с русскими губернаторами – совершенно незначительны. Я отрицаю государство вообще, всякое государство, столько же государственный социализм, сколько и монархию. Социалисты так же чужды мне, как и эти господа…[1391] Тут у меня в деревне поселились было двое социалистов – т.е. по образу мыслей социалисты, марксисты и т.п. – студент и барышня. Я тут с ними спорил. Она все хотела ссылаться на их катехизис, да точно не могла цитировать и обращается к нему: как это, как это говорит Энгельс?… Я им откровенно сказал, что если бы меня спросили, что бы я предпочел для своих детей – чтобы они были такими, как они, или совсем безграмотными, то, конечно, я предпочел бы последнее, потому что этот экономический катехизис, эти механические взгляды на все – это смерть для мысли, для самостоятельности ума. С этим ничего сделать нельзя…»[1392]
В саду стало свежо, и мы пошли к дому. Графиня продолжала работать над перепиской рукописи, и Т<олстой> привел нас в свой кабинет, помещающийся в нижнем этаже дома. Этот тот самый кабинет, в котором изобразил Т<олстого> Репин на одном из своих портретов[1393], – низкая комната со сводами, с штукатуренными стенами, с небольшими окнами. Между окон письменный стол с табуретом, а в глубине, в углу, клеенчатая мебель. На круглом преддиванном столе – беспорядочная груда иностранных журналов и книг: их присылают Толстому со всех концов света, и он всем интересуется, за всем следит… «Вот сядем здесь, – сказал он, – здесь хорошо, тепло…» Он сел у круглого преддиванного стола и стал перебирать журналы. А.Л. сидел на стуле у окна. «Интересные журналы тут есть, особенно американские: есть специально посвященные вопросам морали, вегетарианству, борьбе с деньгами…» Он сделал жест, как бы приглашая А.Л. придвинуться. Но А.Л.остался на месте. «Вот, – гов<орил> Т<олстой>, – журнал, посвященный, как видно и по заглавию, – науке религии…[1394] Напрасно только тут это слово – наука религии… Посмотрите…» – он хотел поднести его А.Л., но тот встал и, перенеся стул, сел у стола с нами. «Лучше было бы назвать это ”Науке и религии”», – сказал Аким Львович. – «Как это? Почему Мне кажется, что наука не нужна для открытия религии, что суть в том, чтобы уловить известную точку зрения на мир, уловить Бога, и что как только это уловлено – все равно, просвещенным ли человеком или каким-нибудь крестьянином, – отправной пункт найден и для морали, и для всякого знания… Так что идти от науки, через науку к религии – невозможно…. Я вовсе не против науки в том смысле, как это говорят другие… Мне смешно даже, – перебил он сам свою мысль, – когда приедет какая-нибудь барыня в фальбале[1395], котор<ая> всю свою жизнь ничем и не интересовалась, кроме этой фальбалы, – и начнет говорить: ах, Л.Н., – вы против искусства, вы против науки!.. Это глупо, п<отому> ч<то> я сам всю жизнь работал над искусством и занимался наукой, и не отрицаю науки в том смысле, как это обыкновенно многие говорят… Но дело в том, что я не могу допустить, чтобы к религии, т.е. внутреннему сознанию, можно было подойти через изучение внешнего мира, т.е. через науку… Я не понимаю Вашей мысли – мне бы хотелось, чтобы Вы мне разъяснили ее как следует…» – «Видите ли, Л.Н., – заговорил А.Л. тихим голосом, – я развил подробно свои мысли на эту тему в своей статье, которую только что отправил для печати…[1396] Но и кратко говоря, я, вероятно, все-таки смогу передать Вам мою мысль… Человеческая душа по природе своей исключительно духовна и способна к непосредственному ощущению Божества как своего источника, и все, что мы узнаем о мире, есть продукт этой духовной природы… Но в порядке обычного познавания мира человек прежде всего наталкивается на вопросы о внешнем окружающем, о природе, и изучение природы по частям и создает ряд наук или науку. На этой первой ступени понимания внешнего мира многие люди и останавливаются. Но далее, познав свою природу, человек может внести сознание ее духовности и во все, что составляет продукт ее творческой способности, в свои представления о природе и переработать эти представления под новым углом зрения. Это будет вторая ступень познания – философия, от которой есть уже прямой переход к религии как к непосредственному ощущению Божества, о котором Вы и говорите…» – «Да, конечно, – сказал Т<олстой>, – я понял Вашу мысль. Природа – это те леса, которыми окружено строящееся здание. Когда здание окончено, леса рушатся, они уже не нужны… Религия – это то здание, которое нам всем одинаково нужно, религия – т.е. познание Бога и своего происхождения от Бога…» – «Философия подготовляет религиозное сознание, п<отому> ч<то> утверждает сознание духовности нашей природы и ее единства с природой Бога». А.Л. говорил тихо, медленно, вдумчиво, Т