<…> Здесь пафос превращается в род сочувствующего гротеска, порождая искусство, напоминающее нам о гравюрах Хогарта или Калло»[1407].
Или в советской книге о Бабеле можно прочитать: «Свой, “домашний” капиталист и совсем свои, столь же “домашние” налетчики – все делают то, что им положено. Все приобретает в этом мире характер спектакля, комического представления. <…> Одесская Молдаванка, ее обитатели, их быт, евреи ремесленники, приказчики, биндюжники, торговцы, уголовники – все предстает в рассказах Бабеля в необычайном свете. <…> Контрастность изображения, сочетание противоречивых, казалось бы не сочетающихся средств – гротеска и бытовизма, романтических и натуралистических красок, лирики и цинизма, пафоса и иронии, необычайных и обыденных ситуаций – образуют неповторимый бабелевский колорит»[1408].
Есть ли в этих цитатах правда? Безусловно, есть. Может быть, удачнее и проницательнее всего она сформулирована Г.А. Белой: «…в “Одесских рассказах” он строит образ мира, где человек был распахнут навстречу жизни. <…> Окраина города превращена в сцену, театр, где разыгрываются драмы страсти. Все вынесено на улицу: и свадьбы, и семейные ссоры, и смерти, и похороны; все участвуют в действии, смеются, дерутся, едят, готовят, меняются местами, сходятся и расходятся, но – участвуют в общей жизни <…> официальная жизнь, ее нормы, ее сухие выморочные законы высмеяны, снижены, уничтожены смехом. Язык героев свободен, он насыщен смыслами, лежащими в подтексте <…> Живая, разговорная структура фразы была знаком раскрепощенного сознания героя, проекцией живого и насмешливого ума автора»[1409].
Все это достаточно очевидно и не требует особых подтверждений. Но вот природа этого поэтического дара, как кажется, еще нуждается в осознании и истолковании. Комментирование рассказов Бабеля пока что остается на уровне разъяснения, кто такой кантор и что говорил Господь из горящего куста на горе Синайской. Да и простое медленное чтение с вопросами к самому себе и к автору применяется достаточно редко. А между тем они совершенно необходимы. Не претендуя на то, чтобы дать полноценный анализ хотя бы одного бабелевского рассказа, приведу насколько наблюдений разного порядка, показывающих возможные направления, по которым стоит двигаться.
Тонкий исследователь литературы Н.Л. Степанов так и озаглавил свою статью, появившуюся еще в 1928 году: «Новелла Бабеля». Не ставя своей целью изучить этот жанр, сошлемся на энциклопедическую статью А.В. Михайлова: «Н<овелла> понималась как небольшое, очень насыщенное событиями, экономно о них рассказывающее повествование с четкой фабулой; ей чужда экстенсивность в изображении действительности и описательность; она крайне скупо изображает душу героя <…> В Н<овелле> должен быть отчетливый и неожиданный поворот, от к<ото>рого действие сразу приходит к развязке»[1410].
На первый взгляд, в рассказе «Как это делалось в Одессе» все отвечает такому пониманию новеллы безупречно. Все да не все.
Наивному читательскому взгляду, тем более взгляду человека, впервые читающего рассказ, представляется, что он построен как увлекательное повествование с неожиданными сюжетными поворотами и пуантами. Острота и неожиданность поведения Бени Крика приковывают внимание и заставляют следить за новеллистическими ходами. Однако взгляд не наивный, а профессиональный заметит, что реальное построение основано совсем на других принципах. Применительно к раннему творчеству Бабеля вообще этот принцип еще очень давно сформулировал Степанов: «…”фабула” раскрывается не только в событиях, но и соотношением словесных ассоциаций и стилистических пластов, через них проглядывает “лицо автора” и “смысл” рассказа»[1411]. Вовсе не захватывающий сюжет, хоть сколько-нибудь напоминающий детективный, составляет основу бабелевской новеллы, а нечто совсем иное. Это легко понять, когда наступает один из кульминационных моментов, – налет на контору Тартаковского. Только что, в предыдущем рассказе, читатель узнавал о таком же налете на Эйхбаума, и помнит, чем там закончилось дело: хозяин и налетчик договорились, да вдобавок прибавился еще и традиционный хэппи-энд – свадьба. Логично было бы ожидать чего-то подобного и здесь, однако происходит совсем иное: убивают приказчика Иосифа Мугинштейна.
Этот неожиданный поворот, возникающий на фоне почти идиллических разговоров Бени Крика и Мугинштейна, по логике происходящего должен быть подобен взрыву бомбы, однако воспринимается совсем иначе. Обратим внимание, как Бабель подводит нас к этому убийству. Дважды в первой половине рассказа он повторяет слово «покойный» (или «покойник»): «Старшим был тогда покойный Левка Бык», «воскликнул покойный Левка», и это повторение заставляет нас вложить в слово вполне определенный смысл: рассказ ведется о таких давних временах, что многие с тех пор умерли. Но в кульминационный момент звучит практически то же самое слово: «…покойник Иосиф стоял перед ним <Беней> с поднятыми руками…» – семантика которого оказывается взорванной. «Покойник» становится предсказанием будущего, а не констатацией мирного течения времени.
А особенно изощренный читатель увидит и еще одно предсказание, о котором писал Дж. Фейлен: «В середине рассказа, когда приказчик Мугинштейн вот-вот погибнет от руки одного из нападавших, Бабель несколькими быстрыми штрихами преображает мертвенно-бледный спектр смерти в живую реальность цвета. Приказчик на пространстве нескольких коротких строк описывается “белым как смерть”, “желтым как глина” и “зеленым как зеленая трава”. Цвета складываются и предсказывают нам не только ближайшее будущее Мугинштейна, но также и его конечную судьбу: он увиден почти одновременно трупом, погребенным в земле телом, впоследствии преобразившимся в траву, которая вырастет на его могиле»[1412]. Обратим внимание, что и здесь резкие, без полутонов цвета воспринимаются в контексте всей цветовой гаммы бабелевских рассказов, а смысл уподоблений остается скрытым до того момента, пока сопоставление вторых членов трех сравнений не воссоздаст триаду – смерть-глина-трава.
Подобным же образом Бабель снимает сюжетное напряжение и в другом кульминационном моменте – известии об убийстве Савки Буциса, застрелившего Мугинштейна. Последнее, что произносит Беня в конторе, перед тем, как бежать оттуда: «Клянусь гробом моей матери, Савка, ты ляжешь рядом с ним…» Вырвавшееся в сердцах проклятие становится точным и буквальным предсказанием судьбы неудачливого налетчика. Моментально забытое, оно подспудно все же существует в читательской памяти, чтобы очнуться в тот самый момент, когда вместе с шепелявым Мойсейкой мы готовы произнести: «Король».
Здесь перед нами классический случай того развития взаимоотношений между сюжетом и фабулой, который был описан Л. Выготским применительно к «Легкому дыханию» Бунина: нарастание сюжетного напряжения специально снимается, затушевывается, чтобы читатель отчетливее воспринял не поверхностный, а глубинный смысл новеллы: «…истинную тему его рассказа составляет легкое дыхание, а не история путаной жизни провинциальной гимназистки»[1413].
Можно даже думать, что в определенном кругу исследователей литературы 1920-х годов именно это взаимоотношение сюжета и фабулы охотно иллюстрировалось примерами из Бабеля. Об этом свидетельствует, как кажется, мнение того же Степанова, писавшего в цитированной статье: «Фабула у Бабеля развивается не по событийной наметке происшествий, а по скрытым “внутри” рассказа ассоциациям.
Так в шахматах фигуры двигаются не просто с квадрата на квадрат, а по условным законам, определяющим сложность их ходов.
Так слово в стихе живет своими закулисными значениями.
Смысл-фабула рождается из столкновения слов»[1414].
Так Бабель определил письмо Бени Крика к Тартаковскому. Напомним его текст: «Многоуважаемый Рувим Осипович! Будьте настолько любезны положить к субботе под бочку с дождевой водой… и так далее. В случае отказа, как вы это себе в последнее время стали позволять, вас ждет большое разочарование в вашей семейной жизни. С почтением знакомый вам Бенцион Крик».
Совсем недавно было опубликовано несколько писем, на которые так похоже письмо Короля. Самое схожее, кажется, – полученное Д. Большаковым: «Многоуважаемый Дмитрий Ефимович. Прошу вас если вы хотите избегнуть той гибели, которая в настоящий момент вам предстоит, то только вы можете избавиться если внесете пять 500 р. по нижеуказанному месту, если же вы этого не исполните, то будете убиты когда вы идете на службу или со службы… Деньги представите Коблевская № 26 кв. 2 Филиппу Малярчику…»[1415].
Однако далее автор статьи, где приводится целый ряд подобных писем, утверждает: «Бабелевский смачный язык еврейских обитателей Молдаванки – столь же искусственная конструкция, сколь и наблюдательное воспроизведение реальных речевых оборотов реальных одесситов (но не обязательно евреев). Да и само расхожее представление о том, что прототипом Бенциона Крика был налетчик Мишка Япончик (Винницкий), является лишь мифом: десять лет вплоть до Февральской революции Михаил (Мойсей Вольфович) Винницкий сидел на каторге за участие в анархистских “эксах” в ранней юности, его карьера короля Молдаванки длилась чуть больше года, трагически оборвавшись в 1919 г. В то же время ни о каком воровском синдикате в Одессе (а бабелевский Беня Крик воплощает именно миф о еврейской организованной преступности) до революции 1917 г. не могло идти и речи – и не шло: ни в полицейских документах, ни на страницах еврейских газет»