Чуковский Корней. Собрание сочинений: В 15 т. М., 2009. Т. 15 (по указателю), там же, в примечаниях Е.В. Ивановой и Е.Ц. Чуковской – небольшие фрагменты из обширного корпуса писем Сутугиной-Кюнер к нему.
Сначала – несколько воспоминаний из времен молодости. Самое лирическое и в то же время трагическое связано с днем ее именин, приходившимся на 30 сентября, днем Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. 12 октября 1955 она рассказывала: «И еще более раннее 30-е <сентября> вспомнилось мне. Дача на берегу большого озера. По берегам его лес, чудесный белорусский лес. По ночам кричат совы. Не то плачут, не то хохочут. А утром из озера выплывает солнце. И все кругом становится розовым и золотым. Сегодня 30-е – мой день. Я спускаюсь к озеру к своей любимой березке. Здороваюсь с ней и трясу за ствол. Она осыпает меня золотом своих осенних листьев. Возвращаюсь в свою комнату – скоро позвонят на завтрак. Что это? Весь пол моей комнаты устлан лепестками астр. Нога утопает в них, как в пушистом ковре – так глубок слой лепестков. И этот ковер как бы соткан из разных красок – лепестки белые, розовые, лиловые, алые. Я знаю – это сделал Вадим. Пока я бегала к озеру, он устлал мой пол астрами – знает – это любимые цветы. Вадим мой жених. Мы любим друг друга. Мы любим так сильно, что нам нет нужды говорить. То, что люблю я, – любит он. У нас одни любимые поэты, писатели, композиторы. Нет, разумеется, никто никогда так не любил. Мы – это весь мир. Он только потому и существует, что мы любим друг друга. Это счастье-страдание длится четыре года. Потому что мир все-таки есть – и в нем живут мой отец и его мать. Оба против нашего брака. Потому что Вадим – граф. Отец презирает аристократов и не отдает свою “любимую, умную Верушку” в эту среду. Для графини же я только захудалая дворянка, да еще “бестужевка-курсистка”. Моя мать молчит, но страдает. Ведь ее дед был повешен дедом Вадима во время польского восстания. И жизнь нашла выход – в 1916 году Вадим был взят в армию и через 2 месяца убит. …И вот еще одно 30/IX. С телеграммой о смерти сына пришла ко мне графиня, первый раз. Она целовала мои глаза – “которые он целовал”. Она гладила мои волосы – “которые он так любил”. Я не шевельнулась. И не заплакала. Мир исчез с Вадимом. Когда она ушла, я вскрыла себе вены. Перочинным ножиком. Но смерть не удалась. Пришли поздравители. Ведь это было 30/IX. Я даже не болела. Только три дня я не могла говорить. И тогда я разлюбила любовь. Ибо “любовь – это то, чем себя упраздняешь ты сам”».
А несколько раньше, 9 февраля этого же года, она рассказывала о своей причастности к революционному движению: «…знаете ли Вы, что в 1912 г., будучи бестужевкой, я просидела на Шпалерке полтора месяца в одиночке. Арестовали меня накануне студенческой демонстрации по поводу Ленских расстрелов. Тогда очень мно<го> студентов и курсисток сидело. Меня обвиняли и в готовящейся демонстрации, и в том, что я давала книги в какую-то библиотеку для рабочих, и в том, что я читала лекции в воскресной школе за Невской заставой о Ст. Разине и… тираннии в Афинах (это, кстати, была тема моей диссертации) и т.д. <…> Освободили меня без последствий, во-первых, потому что я объявила голодовку (голодала 6 дней, и в то время я и начала курить, лежа на койке, я выдумала целую философскую систему, кот<орая> потом, увы, оказалась уже найденной – Шопенгауэром), а во-вторых, потому что связалась с папой, профессором и дворянином. И вот, как видите – диалектика – то, что было хорошо тогда, привело в Сенгилей». Здесь, пожалуй, уместны некоторые комментарии. Бестужевка – слушательница петербургских Высших женских курсов, в просторечии называвшихся Бестужевскими по имени их основателя историка К.Н. Бестужева-Рюмина. «Шпалерка» – дом предварительного заключения в Петербурге, находившийся на Шпалерной улице. Был сожжен в революцию 1917 года. Ленские расстрелы – события 1912 года, широко известные как в печати того времени, так и по советским курсам истории: на приисках Российской золотодобывающей компании из-за плохих условий жизни и запрета на дополнительный заработок началась забастовка, после ареста ее руководителей состоялось шествие рабочих, которое было расстреляно. По различным данным, погибло от 170 до 250 рабочих, более 200 было ранено. После этого в различных городах России состоялись демонстрации и митинги протеста. Наконец, отец В.А. – географ Александр Петрович Сутугин (1867–1941), преподававший в Петербургском университете (хотя, кажется, профессором в точном смысле этого слова он не был).
Эти годы, интерес к философии, к астрономии, к литературе Сутугина-Кюнер будет и далее часто вспоминать в письмах к Чуковскому.
К сожалению, у нас нет никаких сведений о ее муже Данииле Васильевиче Кюнере, умершем в Данилове в 1939 году. Но отчасти и он был без вины виновен в том, что его жена на двадцать с лишним лет потеряла свой город, который страстно любила, и оказалась в маленьком поволжском городке (а сперва даже селе). Вот как описывала она свои жизненные перипетии Чуковскому в письме от 30 апреля 1955: «Посылаю Вам заявление, написанное еще в 1952 г., но не отосланное. Из гордости. Я считаю себя так несправедливо обиженной, что не могу и не могла все эти годы просить о чем-то. О чем? В чем мне оправдываться? Что родители и все предки были дворянами? Но эту вину не оправдает даже смерть. <…>
Что же касается “дела”, то его, по-видимому, не было. Так мне сказали в Куйбышеве. Когда в 1935 г. нас всех высылали, нам вручили лишь “путевку в жизнь”, небольшой листок, на кот<ором> было написано, что мы высылаемся как социально опасный элемент. Сидя в Нижегородской на распределении, я спросила у следователя – почему, зачем, за что – какое преступление мы с мамой сделали? Мне ответили, что преступления нет никакого, но Ленинград должен быть крепкой пролетарской крепостью, а дворянам и проч. б<ывшим> людям они доверять не могут – у них может “в случае чего” быть другая психология. – Значит, говоря на медиц<инском> языке, – спросила я, – это своего рода профилактические мероприятия? – Да, если хотите. – Сказав мне несколько комплиментов насчет образования, он подчеркнул, что мы не ссылаемся, а высылаемся на 5 лет, причем можем сами выбрать город. Так как у нас нигде никого не было, то вместе с ним я выбрала Самару (Куйбышев потом). На прощание он мне сказал, что на периферии нужны культурные люди. Словом, выходило, что мы едем вроде культуртрегеров. Паспорт у нас остался прежний, без всякой пометки. Когда мы на “дворянской стреле”, как горько шутили пассажиры нашего поезда (кстати, молодежь, уезжая в ссылку, пела песни: “Кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет…” и др<угие> советские песни. Это ли не древнегреческий трагизм?) – когда мы приехали – 3 т<ысячи> семей от младенцев до внуков, в Куйбышев, власти не знали, что с нами делать. Очевидно, директивы еще не дошли. Через несколько дней нас распределили – некоторым надо было являться на регистрацию, нам же с мамой нет. Паспорт остался по-прежнему чистый. На работу нас брали охотно, потому что в провинции не умеют так работать, как ленинградцы. Но при каждом неблагоприятном событии во внутренней или внешней жизни страны нас сокращали. За 6 лет я таким образом переменила 7 мест. Везде меня ценили как работника, везде я получала денеж<ные> награды, благодарности и т.д. Профсоюзный стаж также не прерывался. В 40 г. кончилось 5 лет. Но под Л<енингра>дом шла финская война. Папа просил еще потерпеть. А потом в 41 г. (живя в Куйбышеве, имея хороший паспорт, я ездила в отпуска в Л<енингра>д) – правит<ельство> стало переезжать в Куйбышев, и нас, всех оставшихся, выселили, причем по непонятной причине в паспорте поставили ст. 38. Толком я не знаю, что это значит, но с ней нельзя жить в обл<астных> городах. Нелепо, потому что из Л<енингра>да меня выселили в об<ластной> город!
Еще несколько добавлений – 1) почему др<угие> и, напр<имер>, моя покойная сестра остались? – Потому, что на это время многие уехали из Л<енингра>да, что советовали сделать и мне. Но я была уверена, что меня не могут выслать. Меня, которая в 15 лет читала “Капитал” Маркса, а в 1912 г. полтора месяца сидела в одиночке на Шпалерной за демонстр<ацию> против Ленских расстрелов? И я не графиня, не княгиня, не баронесса.
2) Дело Госиздата не имело отношения, как мне сказали при высылке. Да говорили и раньше, оно ведь кончилось полной реабилитацией: велено было о нем не говорить. Но я по честности все же это рассказала, и в Куйбышеве, и здесь, “для порядка”.
3) Слышала я, потом говорили, что эта массовая высылка была делом рук вредителя Ягоды»[1423].
О роли мужа в ее злосчастьях она с горечью писала чуть ранее, 19 апреля: «Недавно получила телеграмму о смерти брата моего Данилы – Ник. Вас. Кюнера, проф. востоковеда. А я только что его просила прислать мне его книгу “Тибет”. Хотела ее показать некоторым моим начальникам, чтобы убедить их, что фамилия моя не так уж одиозна. Она ведь мне здорово мешает. Во время войны за хорошую работу я была представлена к правительственной награде. Но Исполком отклонил из-за немецкой фамилии. Интересно: в Сенгилей попасть за дворянство, а в Сенгилее страдать за немецкую фамилию. Как ни кинь – все клин. Напрасно я доказывала, что первый Кюнер вывезен был еще Петром I, что мой Данилка даже не говорил по-немецки, и мать его была цыганка – все эти исторические экскурсы ничему не помогают».
Очень характерно, что во всех этих перипетиях она предпочитала винить не советскую власть, а некие извращения или вредительство. Уже после ХХ съезда КПСС она написала: «Недавно нам читали “письмо”. Я от этого события почти психически заболела, – так все непонятно. Почему все это не сказали раньше, почему допустили, как же верить теперь, и надо ли было все это говорить? А я, что же, тоже, наверное, буду “посмертно реабилитирована”?» (5 апреля 1956). «Письмом» здесь явно называется «закрытый доклад» Хрущева ХХ съезду, который должен был читаться только членам партии, но попасть на такие чтения было несложно.