рабочая молодежь! Что же это? Ведь в молодости, я Вам писала, я читала за Невской заставой рабочим. Разве они такие были? Они все тянулись к знаниям. А сейчас – пьянство и мат» (7 сентября 1955). Или просто из жизни города: «Корней Иванович, миленький, не можете ли мне прислать карманный электр<ический> фонарик <…> Их нет и в Ульяновске, а у нас трудно без него, особенно спускаться в мой полуподвал. Да и у нас много хулиганства – отличается ремеслен<ное> училище, и мы все боимся ходить. Сын моего хозяина лежит уже вторую неделю: ремесленники финкой ни за что пропороли ему бедро и исковеркали все лицо. А бухгалтершу банка избили кулаками, и мы не решаемся ходить вечером» (23 декабря 1956).
И совсем уж отчаянная картина нарисована в большом письме от 11 и 12 июня того же 1956 года с упованиями на лучших очеркистов этих лет: «Хорошо бы к нам Овечкина, Тендрякова или Троепольского. Много материала. И, пожалуй, такого, что не напишешь. Вот подлинная история. Есть у нас заслуж<енный> врач РСФСР, он же депутат Облисполкома. Есть главврач б<ольни>цы. И есть военком. Все обожают охоту, что в переводе означает “пьянку”. Есть еще у нас санит<арная> машина с шофером-комсомольцем, кот<орый> вообще никогда трезв не бывает. Вся эта компания в январе поехала на охоту за зайцами. Посидели, выпили. Еще посидели, еще выпили. Шофер уже править не мог. За руль сел гл<авный> врач, рядом с ним заслуженный. Дорога шла с горы, а они развили полную скорость. Налетели на молодого парня и сбили его. Насмерть. По следам было видно, что брали его в машину, а потом выбросили (увидев, что мертв). Вот и все. Приезжали прокурору <так!>. “Не доказано. М<ожет> б<ыть>, другая машина”. Но Сенгилей не Нью-Йорк, и машины наперечет. И вот все. Заслуженный чуть похудел, но сейчас поправляется, гл. врач немного поседел, но держит себя как гоголевский Держиморда. <…> Вчера утонули двое детишек в речке Сенгилейке. А сегодня повесился еще один шофер и застрелился из охотничьего ружья бухгалтер. Завтра будут судить ремесленника, кот<орый> зарезал другого. Очень весело. Недели три назад мне самой пришлось вынимать из петли сына хозяина, 19 л., шелопая <так!>. Хорошо, что я случайно вышла в двор и увидела, как он закручивает себе веревку на шею. Но я отнюдь не испугалась, а обозлилась, и если бы умела, отругала его матом. Во всяком случае, я так на него закричала и обругала, что он с пьяных глаз испугался (он вообще “уважает” меня) и позволил себя увести домой, а соседей я послала за отцом, кот<орый> тоже пил у родных. Вот надоели! – Прямо жить противно».
Нельзя сказать, чтобы историки не знали о подобной обстановке в Советском Союзе 1950-х годов, даже не сразу после знаменитой амнистии 1953 года, а и в более поздние времена[1429]. Но поданные через официальные документы, материалы следственных дел и пр. факты лишь частично передают саму обстановку ужаса и отчаяния, особенно возникающую на уровне нищеты и полной безнадежности не только в одном городе, но и во всей стране.
Стоит повторить: это пишет не закоренелый враг советской власти, а человек вполне лояльный, несмотря на все пережитые невзгоды. И второе: в письмах мы сколько угодно обнаружим описаний подобных случаев (менее выразительных, но от того не менее отвратительных), но не найдем ни одного славного дела. Они несомненно творятся, но почему-то все творятся за пределами Сенгилея и области. Собственно говоря, это совершенно объяснимо: желающий увериться в правоте какого бы то ни было дела человек, если у него под рукой нет подтверждений, ищет их за пределами собственного поля зрения, в массовой пропаганде и пр.
В заключение стоит привести несколько литературных воспоминаний Сутугиной и ее суждений о литературе современной. Как кажется, они будут небезынтересны историкам и литературоведам.
К первой категории следует отнести фрагмент из письма от 11 мая 1956, связанный с приездом Д.Д. Бурлюка в СССР: «…Бурлюк жив и стал американцем. Вы помните вечера футуристов? Там и Маяковский выступал, и какой-то К. Фофанов. Вот только не помню, который из них вышел на сцену, волоча на веревке дохлую кошку. Вы, наверное, тоже были на этом вечере, молодой, с челкой, но Вы меня в те годы не знали».
Но, конечно, ближе всего ей были писатели, связанные с Петербургом-Петроградом-Ленинградом. На протяжении многих лет Сутугина была знакома с Ахматовой, которая оставила две записи в ее альбоме[1430], написала ей несколько кратких, но теплых писем, регулярно дарила книги[1431]. Первое ее упоминание в письмах – 10 ноября 1942: «Жива ли Анна Андреевна и в Л<енингра>де ли она?» Ответ на свой вопрос она получила если и не от Чуковского, то от самой Ахматовой, написавшей ей в 1945 году. Но события, связанные со ждановским постановлением вынудили ее еще раз спросить Чуковского о том же: «Жив ли Лозинский и Анна Андреевна?» (26 декабря 1952). Но, пожалуй, самое любопытное суждение об Ахматовой содержится в письме от 9 февраля 1955 года, после того, как Сутугина получила от нее девятый том «Ленинградского альманаха» (Л., 1954), где были напечатаны стихи, входящие в окружение вынужденного цикла «Слава миру». Отвыкшая от новинок литературы, высоко всегда ценившая поэзию Ахматовой, Сутугина почувствовала в этих стихах насильственность и неправду, о чем осторожно написала Чуковскому: «”Ленингр<адский> Альманах” от Анны Андреевны получила. Знаете? Там были помещены виды Невы, Зимн<его> Дворца – и я разревелась. А Вам понравились стихи А.А.? Мне – это, разумеется, entre nous, – не очень. “Парк Победы”[1432] – мне напомнил “Дорогу приморского сада” – чудесное ее стихотворение. А эти стихи, мне кажется, она писала сама без любви».
И, наконец, два очень любопытных суждения о современной литературе, сделанные не без ехидной усмешки. Первое – в письме от 22 марта 1955, продолженном из-за невозможности отправить письмо в распутицу, 1 апреля, касается новых редакций «Белеет парус одинокий» В. Катаева и «Молодой гвардии» А. Фадеева: «Где это знаменитое Переделкино? <…> Очень символическое название, приняв во внимание переделывание писателями своих романов, что отнюдь не служит к их украшению. Гаврик у Катаева в новом издании потерял свою индивидуальность и стал обычным штампом, а Олег Кошевой и вовсе потускнел. Вы не согласны с этим? Правда, Симонов на съезде это одобрил, видя в этом, очевидно, диалектику. Но это слишком упрощенная диалектика. Пусть Катаев и пр. при новой установке пишут новые романы, а не переделывают старые. А то этак-то лет через 10 в их романах не останется ни одного слова от прежнего. Может быть и так: спохватятся наши критики, вроде как с отменой “бесконфликтности” – и придется переделывать опять на не переделанное».
А второе касается кумиров послевоенного времени, в которых еще долго видели оригинальных писателей. Сутугина верно почувствовала главный недостаток всех этих произведений, нередко увенчанных премиями: «У нас сейчас в Сенгилее все старые девы увлекаются “Ек<атериной> Ворониной” Рыбакова. Я же злюсь. Ну почему Вы – мастера – не научите молодежь писать! У нас сейчас много литературы, но нет художественной литературы. Когда я еще была подлетышем, папа из другой комнаты читал мне какой-нибудь отрывок и заставлял по стилю угадывать: Гоголь, Тургенев, Толстой, Чехов. Ну-ка попробуй сейчас угадать и отличить Николаеву от Пановой, семью Рубанюк от семей Волгиных и Строговых![1433] Они же все одинаковы, у них нет своего лица, Корней Иванович! Они не знают, не чувствуют русского языка, они обедняют его, не чувствуют его!» (13 мая 1955).
Вот, пожалуй, и все то главное, что можно извлечь из пачки старых писем.
В п е р в ы е: Avoti: Труды по балто-российским отношениям в русской литературе: В честь 70-летия Бориса Равдина / Под ред. Ирины Белобровцевой, Аурики Меймре и Лазаря Флейшмана. Stanford, 2012. Part 2. P. 253–267 / Stanford Slavic Studies. Vol. 42
О НАУЧНЫХ ИЗДАНИЯХ СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ
Проблемы текстологии и комментирования чаще всего признаются существующими только в тех случаях, когда речь идет о произведениях уже далекого прошлого, когда надо комментировать архаизмы, копаться в распадающихся газетах и журналах, трепетно касаться рукописей. А бывшее только что, на нашей памяти новинкой вроде бы ни в каких специальных подходах не нуждается.
Между тем стремительно утекающее время наглухо закрывает ходы в прошлое, и пока они еще видны или хотя бы приблизительно помнятся, резонно обсудить те проблемы, которые у публикаторов-первопроходцев остались вне поля зрения.
Нельзя сказать, чтобы подобных опытов вообще не было. В сфере современной поэзии следует назвать три комментария к поэмам Тимура Кибирова, один его собственный (в соавторстве), два других – созданные коллективом филологов и просто энтузиастов творчества поэта[1434], ряд изданий посвященных авторской песне[1435]. В остальном достойны упоминания работы о различных прозаических произведениях, от «Москвы–Петушков» Вен. Ерофеева до «Денискиных рассказов» В. Драгунского.
Почему у нас пойдет речь о стихах Андрея Вознесенского – для того есть разные причины, в том числе и общезначимая: в 2018 г., исполнилось 60 лет со времени появления его первой публикации. Самое время припомнить то, что можно и нужно сохранить в памяти.
На данный момент единственным научным изданием стихотворений и поэм Вознесенского является двухтомник, подготовленный Г.И. Трубниковым для серии «Новая библиотека поэта», куда вошли стихи, написанные до 1985 года