СС8. Т. 5. С. 183). А. Елкину[1463] поэт отвечать не стал. Николай Грибачев[1464] попал в знаменитое стихотворение «Антимиры»:
Для Ошанина пора пришла позже. Его статья «О новаторстве подлинном и мнимом»[1466], видимо, и послужила поводом для иронического упоминания, лично не обидного, но как-то задевающего[1467].
«На Волхонке / лежали черные ручьи» из этого же стихотворения – скорее всего напоминание о стихах Пастернака, открывавших его сборники, где чернила и чернота назойливо повторяются, грань зимы и весны определяет настрой всего стихотворения, а Волхонка – место жительства Пастернака на протяжении довольно долгого времени. Заметим также, что вторая строфа «Вечеринки» (90) – явный рефлекс пастернаковской «Вакханалии».
«Первый лед» завершается двустишием (разбитым на три строки), которое заслуживало бы специальной справки, даже если знать, что оно попадает во многие варианты цыганских романсов, как только звучащих, так и с записанными словами, а оттуда – в поэзию (например, «Еду» В.В. Маяковского). По мнению производивших специальные разыскания исследователей, слова эти были впервые использованы Сашей Макаровым и Юрием Морфесси около 1913 года[1468].
В конце «Ночного аэропорта в Нью-Йорке» слово «Бруклин» заслуживает комментария не только предметного, но и интертекстуального, потому что вся последняя часть у Вознесенского – открытая перекличка с «Бруклинским мостом» Маяковского. Оставляем сопоставления большим, чем мы, энтузиастам поэзии Вознесенского.
«Бегите – в себя, на Гаити…» – здесь, видимо, следует отметить, что строка «О хищные вещи века!» дала название повести братьев Стругацких, при публикации которой у писателей-фантастов впервые возникли серьезные проблемы с цензурой. Нельзя, конечно, делать поэта причиной этого, но без упоминания трудно обойтись. Нуждается в развернутом комментарии «Вынужденное отступление» с проекцией не только на реальные события из жизни поэта, но и, конечно, на «Собор Парижской богоматери» В. Гюго. А «Мотогонки по вертикальной стене» странно видеть без упоминания в комментарии «Баллады о цирке» А. Межирова и, возможно, известной статьи Вяч. Вс. Иванова, посвященной межировскому стихотворению.
Рассказывая, как «Рыбак Боков варит суп», поэт сообщает: «Говорят, он давит кошек» (123). У начитанного в литературе начала ХХ века человека не может не промелькнуть подозрение, что здесь каким-то боком упомянуты «кошкодавы» 1907 года, про которых также ходили злобные слухи, оказавшиеся если не полной выдумкой, то почти. Тут, конечно, не сразу скажешь, случайность это или нет, но поразмышлять явно стоит. Точно так же строки из «Сирень “Москва – Варшава”»: «Есть сто косулей – / одна газель. / Есть сто свистулек – одна свирель» (128) явно напрашиваются на пересечение с «Туля» (88), но вводить эту перекличку в комментарий или нет – предмет для размышления. Но уж про «татарский помост» в стихотворении «Отзовись!..» (131) классический комментарий рассказать требует, так же, как пояснить, почему «Рок-н-ролл» назван «миссисипийский мессия» (134).
Особая проблема – отсылки в комментариях к статьям, исследующим то или иное произведение. О Вознесенском писали много, но редко хорошо. У его поэзии была масса врагов. И почему-то читателей отправляют читать статьи Н. Коржавина, который понимал поэзию только одного типа (а Вознесенский в этот тип не попадал), недружелюбного Вс. Емелина, банального Ал. Михайлова, снисходительного С. Маршака, плохо говорящего о стихах В. Бокова, безвестного ленинградского юмориста Н. Назаренко и др., а, скажем, Ю. Лотмана, пишущего про «Гойю»[1469], комментатор не замечает. Или, скажем, в комментарии к «Лобной балладе» очень уместна была бы статья с элементами мемуаров[1470], – за полгода можно было бы успеть эту отсылку вставить.
Странной выглядит ссылка на библиографию произведений Вознесенского, составленную Альбиной Чеботаревой и размещенную на сайте Г.И. Трубникова. Странной – потому что есть библиография, подготовленная профессионалами из ГПБ (нынешней РНБ) и составляющая часть шестого тома известной серии «Русские советские писатели (Поэты)». Она охватывает почти тот же период, что и работа Чеботаревой, причем фиксирует публикации не только произведений Вознесенского, но и работ о нем и его творчестве.
«ИНТИМНЫЙ» КОММЕНТАРИЙ
Произнося эти слова, мы имеем в виду не только примечания о скрытых от большей части читателей свидетельствах романических отношений поэта, но и упоминания людей, которые так единственный раз и появились в стихах, но с подлинной фамилией. Это не сосед Букашкин, но и не Расул Гамзатов, – те, кого почему-то надо и скрыть, и показать читателю.
И. Вирабов в книге о Вознесенском в ЖЗЛ нашел «Кариночку Красильникову» из «Пожара в Архитектурном институте», и это украсило его повествование. А она, в свою очередь, приоткрыла еще одно женское имя той поры – Наталья Головина, которая, видимо, и была тем персонажем «Оды сплетникам» и «Боя», вокруг которого возникали клеветнические слухи, похожие, как две капли воды. В 2005 году было написано стихотворение ее памяти (СС8, 6, 400). Но, может быть, мы ошибаемся и речь идет о ком-то другом? Дело комментатора деликатно сообщить нам об этих обстоятельствах. И дать нам понять, связаны ли как-то между собою Нерль и Суздаль не только географической близостью, но и близостью с женщиной?
«Антимиры» открываются «Монологом рыбака», где существенной фигурой оказывается «Вадик Клименко, физик». Не он ли – молодой теоретик из Физтеха, появившийся там в середине или второй половине пятидесятых? О нем как о деятельном участнике капустников есть упоминание в воспоминаниях[1471].
Одним словом, тем, кто будет развивать начатое Г.И. Трубниковым дело, еще остается масса работы, которая должна быть исполнена, если мы хотим понять поэта Андрея Вознесенского таким, каким он был для своего времени.
В п е р в ы е: Русская литература. 2019. № 3. С. 5–21.
БИОГРАФИЧЕСКОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ КАК СИМПТОМ
Биографии самых разных людей читаются в наши дни едва ли не чаще, чем какие-либо другие книги. Прямым свидетельством этого стало процветание серии «Жизнь замечательных людей», которая после периода некоторого анабиоза расцвела так, как даже и в прежние годы не могла. В конце книги Д. Быкова о Б. Окуджаве рекламируются уже вышедшие или имеющие вот-вот выйти биографии Калигулы и Феллини, Мусоргского и Шелепина, Королевы Марго и Шукшина, Анны Керн и Навуходоносора II… Но далеко не только ЖЗЛ занимается этим промыслом, но и другие издательства также. В процессе поисков в интернете мне попалась страница, перечисляющая биографические книги, принадлежащие перу выдающейся, наверное, писательницы Елены Арсеньевой. Поскольку объявлено, что их можно не только почитать в электронной библиотеке, но и купить, то, значит, где-то существует и печатный вариант. Так вот, она пишет про Е.Р. Дашкову и З.Н. Гиппиус, С. Перовскую и сестер Каган – Л. Брик и Э. Триоле, Андрея Курбского и библейского Самсона (да-да, так и помечено: «Поверженный герой (Самсон, Израиль)»), Мату Хари и Соньку Золотую Ручку, Аврору Шернваль и Марину Мнишек – одним словом, только индивидуальных биографий я насчитал 90 штук, а ведь есть еще и «двойные» – мужа и жены, например, или знаменитых любовников. Может быть, конечно, не все они выпущены отдельными книжками – по интернету ведь не всегда поймешь, но то, что это именно отдельные биографии, – точно.
Создается впечатление, что нынешнему читателю только и нужно, что поглощать биографии очень и не очень знаменитых людей, приобщаясь к частной жизни всех времен и народов. Виртуальное проживание чужих жизней захватывает подобно наркотику. Но почему именно кем-то беллетризованные биографии, а не мемуары, не переписка, не биографии академические? Можно биться об заклад, что творение Елены Арсеньевой, посвященное любви Абеляра и Элоизы, прочитает на порядок больше людей, чем «Историю моих бедствий» самого Абеляра, а одну из ее последних новинок – биографию Нины Петровской – на несколько порядков больше, чем мемуары Петровской и ее переписку с Брюсовым.
В общем-то, ответ довольно прост. Обыкновенный современный читатель полагает, что он вполне может мериться той же самой меркой, что и описываемый персонаж. Вот только выкинуть из жизни писателя – литературу, композитора – музыку, живописца – картины, философа – идеи, правителя – государственные обязанности, оставить на их месте еду, наряды, физиологию, элементарные реакции, мелкие (или даже не очень мелкие) грешки, и все будет замечательно. В принципе, это то самое, что когда-то сформулировал Пушкин в прославленных словах: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал как мы, он мерзок как мы!»[1472].
Если дать понять этому естественному читателю, что по крайней мере один из подлинных смыслов биографии великого человека состоит в продолжении пушкинской цитаты: «Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы, – иначе!» – то жизнеописание тут же станет ему неинтересно. Или заинтересует как курьез особого рода, афористически сформулированного в «Двенадцати стульях»: «Вот люди жили!»