Наш гипотетический читатель все время меряется с персонажами своей собственной судьбой и должен или замереть в восхищении, или похлопать по плечу: «Ну что, брат Пушкин?» И ответ уже давно запечатлен Гоголем: «”Да так, брат, – отвечает, бывало, – так как-то все…” Большой оригинал». Замирает в восхищении наш герой перед каким-нибудь душегубом вроде Сталина или прославленной красавицей, как Лиля Брик. Это ведь о ней за последнее время изданы десятки книг, точнее всего смысл которых определяет название чуть ли не самой бездарной: «Лиля Брик: Биография великой любовницы». А всех прочих хочется хлопнуть по плечу и вслух помечтать: «Эх, мы бы с Серегой…»
Соблюсти баланс между двумя этими крайностями необычайно трудно. Проще всего пойти на поводу у читательских ожиданий. Но вряд ли стоит особо разбирать такие сочинения, имя которым легион. Гораздо интереснее посмотреть, как выходят из положения опытные и талантливые литераторы, взявшиеся за такое дело. Вряд ли случайны дискуссии о «Пастернаке» Д. Быкова или биографии Есенина, написанной О. Лекмановым и М. Свердловым. Совершенно разные по своим внутренним качествам, по манере письма, по самим принципам подхода, они тем не менее вызывают на спор (и получают отзывы от восторженных до откровенно заушательских) именно потому, что в них отсутствует подлаживание под читателя. Авторам важно «дойти до самой сути» своего героя, исходя из собственного, высокого прочтения его творений, используя максимально возможное количество информации, накопившейся о нем, но в то же время не переступая границ исторической правды. Мы можем с ними не соглашаться в том или другом, но нельзя им отказать в стремлении понять поэта и его эпоху не по собственному произволу, а по законам, ими самими над собой поставленными.
Именно такого же отношения мы ожидали и от книги Аллы Марченко «Ахматова: Жизнь»[1473]. Побуждали к этому и воспоминания о ее прекрасной документальной повести «С подорожной по казенной надобности», и не раз читанная книга «Поэтический мир Есенина» – едва ли не лучшее исследование о его поэзии. Да и отдельные главы нынешней книги, печатавшиеся предварительно в журналах, тоже казались незаурядными и живо интересными (например, «Новый мир». 2006. № 12; «Дружба народов». 2006. № 10; «Знамя». 2004. № 5). Увы, появившаяся книга представляется не только не сопоставимой с двумя прежними, но даже и хуже своих отдельных частей, прочитанных ранее.
В чем дело? Что случилось с опытным автором?
Отчасти ответ на этот вопрос дает «Список литературы». В нем есть довольно много книг, не имеющих отношения к жизни Ахматовой (вроде воспоминаний Л.Д. Блок или Н. Вильмонта, Е. Герцык или Т. Луговской и многого другого), но нет основополагающих для всякого биографа книг – летописей жизни и творчества ее самой (Черных В.А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. М., 2008 или доведенное до 1956 года более раннее издание) и Гумилева (Степанов Е.Е. Николай Гумилев: Хроника // Гумилев Н. Соч.: В 3 т. М., 1991. Т. 3. С. 344–429; Лукницкий П.Н. Труды и дни Гумилева // Лукницкая Вера. Любовник. Рыцарь. Летописец: Три сенсации из Серебряного века. СПб., 2005). Их можно совершенствовать, но обойтись без них, создавая жизнеописание, – нельзя. Перечислить же полезное, но также упущенное – не хватит никакого места. Из всего этого и складывается впечатление, что автор представляет себе эпоху чрезвычайно приблизительно.
Пусть читатель не посетует на, возможно, утомительный разбор только одной главки – «Интермедия первая (1908–1910)» (С. 71–105), но это необходимо для осознания степени неточности всей книги. Итак, весной 1908 года Гумилев едет из Парижа в Москву и, согласно А. Марченко, останавливается в Киеве, чтобы повидать Ахматову. Нет, не в Киеве, а в Севастополе, где она жила. Читаем дальше: «Вернувшись в Царское, Николай Степанович немедленно, чтобы не терять год, подал прошение о зачислении в Петербургский университет» (С. 71). Он вернулся в конце апреля, а прошение подал 10 июля. «Съездил также <…> в Слепнево» (71). Нет, тоже летом, а не весной. В университет Гумилев отнюдь не «поступил» (71), а был зачислен. Никаких процедур, кроме подачи прошения тогдашние установления не предусматривали. «Весной 1909 года <…> ее <Е.И. Дмитриеву> заново знакомили <…> с сотрудником самого модного в Петербурге журнала “Аполлон”!» (75–76) Знакомство возобновилось в феврале, а первое организационное собрание «Аполлона» состоялось только 9 мая. Гумилев же в это время думал об издании журнала «Остров». И. фон Гюнтер никогда в «Аполлоне» не работал, а просто печатался. Ни на каких «юридических курсах» (80) Ахматова не училась. Юридический факультет Киевских высших женских курсов – совсем другое[1474]. Стихотворение «А, это снова ты…» датируется отнюдь не летом 1909 года, а 1916-м (81). Предположение об уязвленности К.И. Чуковского тем, что не он стал «отвечать за поэзию» в журнале «Аполлон» (81) не основано ни на каких фактах. У Ахматовой нет стихотворения «Над черной бездной я с тобою шла…» (83). Вино Удельного ведомства – вовсе не обязательно извлеченное из царских погребов (83), чаще всего это вино с виноградников, принадлежавших департаменту уделов Министерства императорского двора. Вся широко известная история с Черубиной де Габриак изложена так, как будто документов о ней не существует. Не было договоренности между Маковским и Гумилевым, «что поэтический отдел в первом номере ”Аполлона” будут открывать стихи Иннокентия Анненского» (87) и что эта договоренность была Маковским нарушена: в первом номере спокойно был напечатан «Ледяной трилистник». Никакой подборки Анненского для «Весов» Брюсов не «рубил» (88). Не было стихов Черубины в первом номере «Аполлона» – там напечатаны стихи Маковского, Вяч. Иванова, Бальмонта, Брюсова, Кузмина, Волошина, Гумилева, Анненского и Сологуба[1475]. Легенда о влюбленности Черубины-Дмитриевой в Маковского не подтверждается ничем. Неверно и то, что Маковский был «счастливо женат» (90): он женился на М.Э. Рындиной только через год. Совершенно неверно изложены события во время «очной ставки» между Гумилевым и Дмитриевой. Никто не собирался отказывать Волошину от журнала (92): он превосходнейшим образом печатался там в 1910 году вплоть до 5-го номера (февраль), а потом еще и в 9-м (ноябрь). Буйно разыгравшаяся фантазия А.Н. Толстого совершенно исказила историю раскрытия тайны Черубины; истина же рассказана в дневнике М. Кузмина. Киевский вечер «Остров искусства» (а не «искусств») не был никак связан с «Аполлоном», и состоялся он не 26 (93), а 29 ноября. Кузмин и Потемкин не провожали Гумилева до Одессы (95), а спокойно вернулись из Киева в Петербург. Пушкин писал вовсе не «Она ждала кого-нибудь», а «Душа ждала… кого-нибудь» (98; впрочем, автор может возразить, что так цитирует Андрей Горенко). В начале 1910 года никакой мысли о «Цехе поэтов» (103) у Гумилева еще не было. Трогательная история с прошением о разрешении Гумилеву жениться, которое было написано, по Марченко, 4 марта, а датировано 5 апреля (104) – ничем не подтверждена. 16 апреля памятно тому же Гумилеву вовсе не отъездом в Киев, а выходом «Жемчугов» (104), в Киев он уехал только через три дня.
«Ну вот, – может сказать читатель, – наловил блох!» Да нет, не блох. Сущая вроде бы ерунда с юридическими курсами, но она откликнется на с. 326, где автор объяснит, что Есенин был куда грамотнее Ахматовой. Куда там гимназиям (в том числе знаменитой Фундуклеевской) и каким-то курсам[1476] против церковно-учительской школы и университета Шанявского! Даже выяснение точной даты киевского вечера сказывается на понимании психологии действующих лиц: согласно изложению Марченко, «обстоятельства, в которых Н.С. неожиданно получил согласие на сто первое брачное предложение, самым решительным образом его дискредитируют, ибо уже 29 <на самом деле – 30-го> ноября 1909 года он снова, прямо из Киева, уехал в Африку. Любой другой в его положении либо отказался бы от поездки, либо хотя бы повременил с отъездом. <…> Даже оставшиеся дни осчастливленный жених носился по городу как угорелый, закупая нужное для двухмесячного путешествия снаряжение» (94–95). На деле же никакой дискредитации тут усмотреть нельзя: Гумилев приехал в Киев утром 28 ноября, тут же отправился «отыскивать своих старых невест», как записал в дневнике М. Кузмин. На следующий день поздно вечером Гумилев получил согласие Ахматовой, а 30 ноября уехал. Никаких трех дней для раздумий у него не было, все уже было готово к путешествию, причем не одиночному, а вдвоем с Вяч. Ивановым (который по своим резонам не поехал). Не пренебрежение невестой, а верность своему плану и слову.
И так можно было бы разбирать все эти якобы пустяковые ошибки и неточности, показывая, насколько они искажают картину происходившего, а стало быть, и облик главной героини. Однако не будем погрязать в «мелочах», а посмотрим шире. Из этой интермедии мы узнаём про первый сексуальный опыт Ахматовой, про ухаживания А.М. Федорова за ней, про перипетии отношений с Гумилевым… А о чем не узнаем? О пустяках. О смерти Иннокентия Анненского, про которого она позже написала: «…тот, кого учителем считаю». О том, как во время февральского 1910 года приезда в Петербург «…прочла (в Брюлловском зале Русского музея) корректуру “Кипарисового ларца” <…> и что-то поняла в поэзии»[1477]. О знакомстве с Мейерхольдом и Кузминым. О появлении «Жемчугов», привезенных на свадьбу и о написанной к ней же «Балладе». Хватит, пожалуй, перечисления. Уже и сказанное очень выразительно: поэт Анна Ахматова оказывается искусственно изъятой из большой русской культуры и помещенной в мир исключительно женских переживаний. Не случайно и вся книга выстроена как рассказ об отношениях ее с мужьями и любовниками. И не случайно все повествование обрывается на «Катастрофе сорок шестого года» – после этой главы следует уже только 20-страничный эпилог.