В «Смысле искусства» он устанавливает еще одну параллель: пара «метр – ритм» соотносится с пространством и временем: «Учение об общих формах искусства должно покоиться на учении о пространстве и времени; те или иные формальные частности должны быть выведены из общего принципа; этот общий принцип – пространство или время. В музыке это – теория ритма; в поэзии это – учение о средствах изобразительности, о ритме и словесной инструментовке»[348]. И к этому месту он делает обширное примечание (14 страниц петитом), где важное место занимает выяснение соотношения метра и ритма у тех музыковедов, которые им заняты, прежде всего у Б. Яворского. Но за этим следует примечательное высказывание: «Что касается до отношения музыкального ритма к ритму и метру в поэзии, то это вопрос насколько сложный, что для полной картины этих отношений у нас просто не хватает опытных данных»[349]. И еще далее: «Архитектоника стопы, – строки, строфы, – в поэзии тесно связана с музыкой; эта связь поэзии с музыкальным пафосом души, сохранившаяся и живая доселе, отделяет поэтический ритм от метра <…> в генетическом развитии поэтических форм музыкальный ритм есть нечто родовое по отношению к метру; данной поэтической форме – наоборот: ритм есть всегда нечто индивидуальное по отношению к форме…»[350].
Тем самым смысловой потенциал соотносительной пары еще более увеличивается, делая ее охватывающей не только сферы искусства, но и универсалии всей мировой природы. На словах уточняя и формализуя, Белый на глубине бесконечно расширяет значение тех терминов, о которых мы говорим.
По-своему проделывает то же самое и Метнер, только уводя вопрос о соотношении метра и ритма на задний план своей музыковедческой книги. Ссылаясь на музыканта Г. фон Бюлова, на астронома В. Ферстера, на своего любимого Гете, он утверждает, что «в начале был ритм. <…> все элементы музыки могут быть сведены к ритму <…> сама астрономия есть мировая ритмика, а отсюда и гармония»[351]. И его определение музыкального ритма очень напоминает то, что Белый пишет о ритме поэтическом: «Ритм есть творчески-первичный элемент, нечто индивидуальное, врожденное, свободное в своем движении, иррациональное»[352]. Но уже ритм для него – нечто иное: «Метр является то одним из основных размеров, а то сочетанием двухдольного размера с трехдольным, <…> метр есть нечто словно коллективистичное, согласно воспринимаемое, математически точно определяющее рамки движения…»[353]. Или в другом уподоблении: «…ритм есть творческая идея, такт является бессодержательно-формальной грамматическою данностью музыкальной речи, а метр представляет собою неизбежный жизненный компромисс, без которого невозможно воплощение ритма»[354].
Нам остается только гадать, почему обсуждение большинства этих проблем в 1903 году оказалось прочно забытым, почему Белый не счел нужным сослаться на суждения Метнера, а Метнер в своих приложениях 1911 года, которые мы цитировали, ни словом не обмолвился о своем приоритете и вообще обошел книгу Белого молчанием. Возможно, это каким-то образом было связано с тем, что он почувствовал возможность конвертации идей Белого в совершенно чуждые ему идеологические системы, что на более позднем, хотя также стиховедческом, материале убедительно показано в статье М. Спивак и М. Одесского[355]. Но это уже предмет для других штудий.
В п е р в ы е: Die Welt der Slaven. 2015. № 1. S. 1–10.
КАК ПОССОРИЛИСЬ НИКОЛАЙ ОСИПОВИЧ С БОРИСОМ ЛЬВОВИЧЕМ
История русской филологической науки и отдельных ее отраслей уже давно осознана как научная проблема. Однако осознание это проходит по большей части в академических рамках анализа отдельных концепций и их сопоставления. Элементы же частного порядка по большей части остаются за пределами внимания современных исследователей и даже более того – нередко вовсе элиминируются. Круг друзей и знакомых (равно как и недругов), жизненные интересы, приязни и фобии, методика ведущихся разысканий, особое пристрастие к устной или письменной форме высказывания (или к обеим сразу), отношение к традиции своей науки и ее конкретной области – все это и многое другое в какой-то мере должно находить отражение в биографиях филологов и очерках их взаимоотношений. Политические взгляды, библиофильство и/или иное коллекционерство, стремление к путешествиям или оседлости, знание иностранных языков, мелкие хобби, трезвенность или пристрастие к спиртному (и в какой степени пристрастие), степень и характер сексуальных потребностей, предпочтение своих соплеменников или нейтральность в этом отношении, особая любовь к какому-то конкретному искусству и многое другое позволяет не только дать краткую психологическую характеристику интересующего тебя автора, но и определить его позицию в конкретных случаях. Вряд ли кто-либо, пишущий о Ю.Г. Оксмане, сможет обойтись без упоминаний о его открытом противостоянии охранительным тенденциям своего времени, но такой же нормой должна стать и обязательная формулировка принципов ярого сталинизма и открытого антисемитизма, много определявшего в научном официозе проф. А.И. Метченко.
Конечно, далеко не все даже видные филологи могут быть интересны младшим современникам и потомкам. Но тот же Оксман и А.А. Реформатский, Ю.М. Лотман и С.М. Бонди, М.Л. Гаспаров и В.Н. Топоров, В.В. Виноградов и Р.О. Якобсон, М.В. Панов и Ю.Н. Тынянов, Б.М. Эйхенбаум и В.М. Жирмунский (вынужденно прерываем этот список) заслуживают не только определения их места в истории русской филологии ХХ века, но и специальных очерков и публикаций, показывающих их деятельность не только с «внешней», но и с «внутренней» стороны, равно как настоятельно требует описания и осмысления история формальной школы и бахтинского кружка, словесного отдела ГИИИ и филологов Саратовского университета, Тартуских летних школ и домашних кружков 1960–1970-х годов – снова прерываем список, могущий стать бесконечным[356].
Отнюдь не претендуя на создание сколь-либо широкой панорамы филологической науки, предлагаем вниманию читателей один эпизод из истории пушкиноведения рубежа 1910–1910-х годов, в котором, как нам представляется, отразились весьма существенные моменты той утаенной от большинства глаз традиции, которая продолжит подспудное существование на протяжении долгого времени.
В одной из первых работ, затрагивавших, хотя и не весьма подробно, эти утаенные особенности, читаем: «Здесь не мешает упомянуть о своеобразной традиции пушкинизма, завещанной дореволюционным пушкиноведением советскому. Традиция эта – взаимная вражда, начало которой положили еще первые “пушкинисты” – П.И. Бартенев и П.В. Анненков, люто ненавидевшие друг друга. П.А. Ефремов враждовал с П.О. Морозовым, П.О. Морозов – с В.Е. Якушкиным, П.Е. Щеголев – со всеми “писателями по пушкинским вопросам”. Порою кажется, что слова Баратынского “людей недружная судьба” относятся именно к пушкинистам… И столь же “недружными” остались и пушкиноведы наших дней. Заметный антагонизм наблюдался между московскими и петроградскими пушкинистами, а последние, в свою очередь, враждовали между собой. В особенно натянутых отношениях были между собой Б.В. Томашевский и Ю.Б. <так!> Оксман <…> не ладили друг с другом и Оксман и Д.П. Якубович»[357]. Много материалов к этой стороне истории русской пушкинистики было собрано С.В. Шумихиным[358]. О состоянии дел в эмигрантской пушкинистике и о возникавших в связи с этим раздорах неоднократно выразительно писал В.Ф. Ходасевич[359]. В значительной степени на материале пушкиноведения разгорелся шумный скандал, недавно описанный в публикации П.С. Глушакова[360].
Но ни Домгер, ни кто-либо другой подробно не написал об одном из наиболее громких «скандалистов»[361] – Н.О. Лернере. Меж тем известно, что он был мастером разрушать отношения с теми, с кем долго и близко дружил. Так, более десяти лет сохраняя тесные (правда, почти исключительно эпистолярные: корреспонденты встретились единственный раз) отношения с В.Я. Брюсовым, он чрезвычайно резко разорвал их и уже никогда не возобновлял. Неблизкие, но вполне дружеские отношения с П.Е. Щеголевым завершились скандалом, после которого были возможны уже только чисто деловые связи при работе над пушкинскими изданиями конца 1920–начала 1930-х годов. Сохранившиеся исповедальные письма к М.О. Гершензону демонстрируют почтение и душевную расположенность, но в 1914 году корреспонденты разошлись и снова стали общаться лишь в 1920-е на тех же деловых основаниях[362]. Обмениваясь поначалу теплыми письмами с А.Ф. Онегиным, в конце 1900-х годов, когда было решено за большие деньги купить его коллекцию, Лернер печатно оскорблял собирателя. Таких примеров немало, но сейчас мы бы хотели продемонстрировать историю одного скандала, очень наглядно выявляющую не просто особенности характера Лернера, но и то, как он начинал строить свои отношения с тем, на кого обижался, справедливо или несправедливо.
Кажется, в печати этот скандал отразился лишь единожды. Газета «Новая Русь» в отделе хроники, без заглавия напечатала текст, на который обычные читатели вряд ли обратили внимание. Даже в подробнейшую библиографию пушкинианы этих лет текст этот включен не был. Поэтому мы перепечатываем его полностью: